CC BY
17
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 8
НАУКОВЕДЕНИЕ
2
издается с 1973 г. выходит 4 раза ■ год индекс РЖ 2 индекс серии 2,8 рефераты 96.02.001-96.02.034
МОСКВА 1996
МЕТОДОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ РАЗВИТИЯ НАУКИ
96.02.009. НОЛА Р. ЕСТЬ МНОГОЕ НА СВЕТЕ, ГОРАЦИО, ЧТО И НЕ СНИЛОСЬ НАШИМ МУДРЕЦАМ: ДИАЛОГ О РЕАЛИЗМЕ И КОНСТРУКТИВИЗМЕ.
HOLA R. There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy: A dialogue on realism and constructivism // Stud. hist. phil. sei — N. Y., 1994 .— Vol. 25, № 5 .— P 689-727.
Автор, сотрудник философского факультета Оклендского университета (Новая Зеландия), убежден, что противостояние в философии науки между социальными конструктивистами и реалистами на самом деле выходит за рамки чисто интеллектуального диспута и выступает серьезнейшей идеологической коллизией современного мира. Не случайно дискутирующими сторонами взяты персонажи шекспировского "Гамлета" — подобная условность призвана скорее не столько возродить платоновский метод открытия истины в споре, сколько придать описываемому столкновению идей действительно глобальное звучание, притчевость. И также не случайно носителем идеологии реализма выбран одинокий Гамлет — центр совести-истины в шекспировской пьесе, — оппонирующий трюкам социально-конструктивистской "суеты" общества в лице Клавдия, Полония, Лаэрта, Розенкранца и Гильден-стерна и даже Горацио. Пусть Гамлета никто не понимает, считая его иногда наивным, иногда фанатиком, а подчас и сумасшедшим, но в том-то и беда общества, погрязшего в "конструктивистских" играх и не желающего разорвать пелену своей иллюзорной жизни — таков главный пафос авторского замысла.
Так, Гамлет-реалист, начиная длинный диалог с Полонием-социальным конструктивистом, сразу обозначает суть противостояния: Сейчас в Эльсиноре, как и в Дании и во всей Европе, неважный климат — сплошной туман, и неудивительно, что люди дезориентированы; быть может древние греки потому и были большими рационалистами и реалистами, что имели над головой ясное небо и яркое солнце.
И характерно, что все реплики Полония как пленника этого "всемирного тумана" обнаруживают лишь одно — неизменную снисходительность опытного взрослого к ребенку, терпеливо разъясняющего,
что пора повзрослеть и от наивных открытий вроде того, что наблюдаемый нами внешний мир физически существует, перейти к более "тонким" открытиям: Ты просто не восприимчив к тонкостям социального конструктивизма и способен лишь пародировать то, что мы говорим.
Гамлет: Но ведь если, согласно вашей доктрине, все — социальный конструкт, то и сама она не более чем социальный конструкт и, значит, сама эта доктрина в принципе не может быть обоснована.
Полоний: Ты забываешь, что для нас и нормы обоснования — социальный конструкт, они меняются в зависимости от так или иначе складывающегося жизненного устава.
Гамлет: Тогда что для вас внешний мир и что такое ваше о нем знание? Получается, что вы не открываете окружающую действительность, а именно конструируете ее по полному своему произволу.
Полоний: Мне непонятно твое удивление. Ведь и ван Фраассен, который не придерживается нашей доктрины, считает, что научное познание — это эмпирический конструктивизм, когда ученый скорее конструирует, чем открывает, конструирует адекватные наблюдаемому модели, а не открывает истину о ненаблюдаемом.
Гамлет: Да, но ван Фраассена дополняет Джайер, полагающий, что конструируемые нами модели повторяют внешний мир не только в эмпирическом, наблюдаемом, но и ненаблюдаемом его измерении, так что против их объединенной доктрины научный реалист не сказал бы ни слова.
Полоний: Вот ты и сам признал, что в определенном отношении даже реалисты выступают конструктивистами.
Гамлет: Хорошо, однако заметь — ван Фраассен и Джайер соединяют слово "конструктивизм" с "эмпирический" или "реалистический", но никак не с "социальный", т. е. они не думают, что конструирование моделей — это именно социальное конструирование. Фактически Джайер не оставляет тут никаких сомнений, назвав спою доктрину "когнитивным конструированием научного знания"1. Социальные же конструктивисты игнорируют когнитивный аспект, либо не хотят отделять его от социального аспекта. И потом, что все-тажи означает "социальный конструктивизм", когда ты нрименяешь это словосочетание к обычным материальным объектам, в частности, к артефактам лабораторного экспериментирования? Разве лишенный существа Робинзон Крузо не построил себе жилище, не готовил пищу?
Полоний: Да, все это он конструировал сам, но используя свой совд-
1 Giere R. The cognitive construction erf scientific knowledge // Social studies of science.— Chicago, 1992 .— Vol. 22 .— P. 95-107. — Пршидаю до реф. ястоташку.— С. 693
5-1005
альный навык. Попав на необитаемый остров, он уже знал, как нужно строить, охотиться, готовить пишу, и потому вся его деятельность — именно социальный конструктивизм.
Гамлет: То, что ты говоришь, заставляет меня вспомнить Карла Маркса, утверждающего: большинство окружающих нас вещей — исторические продукты, в том смысле, что таковыми не являются лишь те, какие пока не испытали человеческого прикосновения. Вот и по-твоему — построенный Робинзоном Крузо дом является чисто историческим продуктом, поскольку сама сущность "дом" не просто даже испытала человеческое вмешательство, но изобретена человеком.
Полоний: Абсолютно согласен с Марксом, и я вообще не вижу здесь предмета спора.
Гамлет: Но обратимся к случаю научного экспериментирования, Создается видимость, что лабораторный процесс как именно моделирующий природу, т. е. выступающий заведомо откровенным человеческим вмешательством в природный процесс и есть образец защищаемого вами социального конструирования.
Полоний: Несомненно. Как об этом точно сказала наша единомышленница Карин Кнорр-Цетина, "для внешнего наблюдателя лаборатория открывается местом, где "природа" скорее максимально исключена, нежели включена"1. Разве ты не согласен?
Гамлет: Разумеется нет, если только сознательно ставится цель максимально исключить природу из лабораторного процесса. Такая цель была бы просто абсурдной, ибо в лаборатории все и затевается ради того лишь, чтобы понять, какова же природа.
Полоний: Ты приписываешь нам то, чего у нас Нет и в помине. Все, что мы хотим, — это подчеркнуть, что наука не описание природы, а творческое ее моделирование, когда, условно говоря, до лабораторного процесса мы вообще не знаем, какова природа, и лишь в финале лабораторного творчества узнаем об этом.
Гамлет: Все так, но ведь узнаем мы в лаборатории, именно каков материальный, физический состав природы.
Полоний: Ничего другого мы и не говорим.
Гамлет: Зато пишете, ссылаясь на Башляра, который, по вашим словам, утверждает, что, поскольку человеческая деятельность играет существенную роль в продуцировании теорий и экспериментальных результатов, то поэтому мы, люди, не можем обладать знанием о независимой от человеческого вмешательства реальности. В любом случае мы способны знать лишь о* том, что сами создали, нам дано
1 Кпогг Cetina К. The ethnographic study of scientific work: Towards a constructivist interpretation of science // Science observed: Perspectives on the social studu of science.— L., 1983 .— P. 119.— Приведено no реф. источнику.— С. 696.
знать лишь о социальных конструктах, и потому наше знание тоже социальный конструкт. Вот где у вас ложная посылка: поскольку процесс познания нельзя отвлечь от человеческой деятельности, то он не ведет к знанию объективной реальности. По какому праву вы рассматриваете "человеческое вмешательство" как непреодолимый барьер к объективному знанию? Ведь без "человеческого вмешательства" вообще невозможно никакое знание. Так что человеческое вмешательство в природу — это необходимая, органическая часть все того же природного процесса, когда природа не исчезает в человеке, а именно являет себя человеку и когда природа остается природой, а человек человеком. И если Маркс и задавался "социально-конструктивистским" вопросом, существовало бы вообще естествознание без индустрии и торговли, то лишь в смысле внешней (действительно социальной) мотивации человеческого познания, но никак не внутренней, содержательной его стороны. И тот же Робинзон Крузо, в полном одиночестве изготовляя из каната рифовый узел, действовал в соответствии с Марксовым разграничением внутренних и внешних факторов науки. Да, рифовый узел и канат — социальные конструкты, артефакты. Но были бы они, ие существуй вещество каната и не используйся природные законы, которым подчиняется это природное вещество? Так социальное конструирование оказывается жестко детерминированным своей "природной начинкой" — ие оно создает ее, а она его.
Полоний: Прости за каламбур, но не хочешь ли ты на этом канате подвесить весь свой научный реализм? Уж не хочешь ли ты сказать, что где-либо в мире существуют научные феномены, никак не зависящие от человеческой деятельности в том, что они именно такие, какие есть?
Гамлет: Я лишь хочу сказать, что и человек, и природа вместе конструируют то, что тебе представляется только человеческим, или социальным конструктом.
Полоний: Но ты представил тот род реализма, против которого ни один социальный конструктивист не возразил бы. Надь-понять, что мы интересуемся принципиально другим, не тем пустым вопросом, детерминированы или пет объекты науки внешним миром, природой, а тем, как эти объекты дифференцируются, классифицируются, с чем конкретно соотносятся я как представлены в наших теориях, короче, как они конструируются в науке. Ты же предлагаешь нам именно фиговый лист реализма, ссылаясь на некое независимое от мышления бытие а духе неопределенной, непознаваемой кантовской вещи-в-себе или совершенно пустого понятия.о "материальном составе" мира. Мы все с этим согласны. Однако мы не кантианцы, а именно неокантианцы, ибо идем дальше Канта, признавая не только вещь-в-себе, но и возможность ее конструирования, т. е. определения, классификации и
т. д. И первый же шаг на этом пути неминуемо превращает нас в конструктивистов в полном смысле слова, ибо уже само предположение, что внешний мир имеет какие-то характеристики, немедленно подчиняет твой независимый от мышления мир определенной теории. Разве не так?
Гамлет: Ты хочешь сказать, что теории о так называемом "ненаблюдаемом", к примеру, об электронах, генах, положительных зарядах, инерциальных массах, пространственно-временной кривизне и тому подобном не отражают ничего объективного в мире и являются исключительно ментальными конструктами?
Полоний: Я говорю только о том, что ты сам сначала населяешь мир "электронами", "генами" и тому подобным, а уже потом начинаешь считать их большей или меньшей достоверностью. Ведь именно такова логика познания. Почему же тебе нужно вопреки ей объявить "ненаблюдаемое" заведомо достоверным? По-моему, ты берешь на себя функцию Бога. Мы же хотим быть просто людьми и отдавать себе отчет в том, что достоверность, не выдавая ее за некий абсолют, мы по своим слабым силам конструируем сами. Мы не отказываемся от электронных теорий и потому считаем электроны достоверностью, но отвергли флогистонную теорию, и это — основание недостоверности флогистона.
Гамлет: Так вот в чем дело! Вы отвергаете корневой принцип реализма — любое утверждение о мире либо истинно, либо ложно. Для вас не существует истины и заблуждения, коль скоро последняя инстанция — это текущая практика человека, текущий социальный процесс, который может сложиться так, что электроны будут считаться достоверностью, а флогистон — нет, но может и поменять сложившиеся представления с точностью до наоборот. Реально только социальное конструирование, и в каждый данный момент его продукты — безусловная достоверность, истина. Ты проповедуешь радикальный релятивизм. Вы выводите все бытие из случайных поворотов текущего социального процесса и в принципе не способны видеть вещи, инвариантные относительно всех таких поворотов. Я надеюсь, ты все-таки понимаешь, что нечто существует или нет независимо от нашего здесь решения, подчиненного текущему моменту.
Полоний: Такой разговор о существовании слишком метафизичен для нас, конструктивистов.
Гамлет: Вот-вот, и именно тут корень всех наших разногласий. Мой реализм — это отрицание твоего релятивизма, это прочные истинностное основание и моральный ориентир для любых человеческих действий против защищаемой вами дезориентации человека в ходе самодостаточного, самоценного социального конструирования.
Полоний: Сказано с чувством. И я даже готов разделить твой па-
фос в досужих рассуждениях о высоком. Но согласись, повседневность другая. Какая обычному человеку разница, отлична ли действительность, в которой он живет, от человеческого ее восприятия? То же самое касается и научной повседневности. У ученого нет времени на пустые метафизические рефлексии. Он прочно стоит на земле и мы, конструктивисты, вместе с ним. И когда мы говорим вам, реалистам, что вначале было слово, а потом дело, в то время как вы утверждаете обратное, мы отнюдь не спорим с вами, ибо не являемся идеалистами, но имеем ввиду примерно следующее. Представь себе, что до 1900 г. не было смысла упоминать, допустим, о нейтронах, по той простой причине, что наука о них ничего не знала. И только в 30-х годах такой смысл появился благодаря открытию Чедвика. Вот мы и утверждаем, что именно научное слово 1930 г. дало ход соответствующему делу, т. е. сделало нейтроны достоверностью, в том числе и достоверностью 1900 г. и более ранней. Заметь, конструктивистский смысл "существования" связан с таким "есть", о котором мы можем говорить вполне предметно. Этим мы лишь подчеркиваем, что мы не Боги. Мы реалисты, поскольку признаем независимое от человека существование внешнего мира. Но в отличие от вас, мы не видим этот мир готовым, уже обладающим всеми своими характеристиками. Только мы, люди, способны характеризовать, определять его, и этот процесс — культурная и социальная деятельность, а не чисто познавательная, независимая от культуры и общества. Потому-то мы и неокантианцы, а не кантианцы.
Гамлет: Но ведь утверждая, что в начале было слово о нейтронах, а потом уже сами нейтроны, ты смешиваешь огромный мир с такой его малой частностью, как язык, н это лишь показывает, насколько наша философия выродилась в лингвистический конструктивизм.
Полоний: Позволь еще раз пояснить. Нами предприняты большие усилия узнать, существовали ли динозавры и каковы они были. Все тут основания — в настоящем, именно в слове науки о динозаврах.
Гамлет: Не собираешься ли ты сказать, что сами объекты, динозавры, — наши социальные конструкты?
Полоний: Нет, но они бы для нас не существовали, не будь слова о них в современном мире. Я вижу, ты просто не хочешь понимать. Может быть Кнорр-Цетина окажется удачливей меня. Слушай "Наука меняет свои взгляды на характер естественных объектов, так что неясно, в каком смысле научно определенные объекты могут быть от нас независимы. Феномен научно определенного мира все время варьируется. И потому как можно говорить об онтологии, независимой от
человека?"1 Впрочем, сюда идут Розенкранц и Гильденстерн. С удовольствием передаю тебя им, ибо, признаюсь, мне нужна против тебя подмога.
Розенкранц и Гильденстерн: Ну, мы для Гамлета удобная мишень, поскольку он приписывает нам крайнюю версию лингвистического идеализма, или лингвистического конструктивизма. Однако Гамлет нас демонизирует — мы лишь исследуем рутинный путь конструирования научных утверждений, как это имеет место в повседневной научной практике.
Гамлет: И каков же этот путь?
Розенкранц и Гильденстерн: Высказанное только что утверждение, пока оно не устоялось, находится в стадии различных согласований, — всего лишь утверждение, слова, не более. Однако будучи согласовано, т. е. принято научным сообществом, оно превращается в расщепленную сущность. С одной стороны, это слова, утверждающие нечто об объекте, но с другой — они уже сам этот объект, который и начинает жить собственной жизнью. Итак, поначалу мы имели только утверждение, а теперь — утверждение и объект данного утверждения. С этого момента все больше и больше реальности приписывается объекту и все меньше и меньше — утверждению об объекте. Происходит инверсия, иначе говоря. Объект становится доводом в пользу соответствующей теории, фактическим образом первоначального утверждения, а последнее — отражением "внешней реальности".
Гамлет: Какое-то сумасшествие. Все поставлено с ног на голову. Да, это в полном смысле слова лингвистический конструктивизм. И похоже на представление Кнорр-Цетины о "выделении" объектов из научных теорий — объекты не существуют, пока наука не "выделит" их. На самом же деле вся эта эквилибристика — попытка решить очень старую проблему, как на оснрве того, что "наблюдаемо", перейти к разговору о "ненаблюдаемом".
Розенкранц и Гильденстерн: Мы лишь добросовестно прослеживаем, что ученые говорят и делают, когда они начинают сомневаться ■ менять свое мнение о том, что существует.
Гамлет: Это просто ваша метафора, игра. Все эти "ретроспективные появления" внешней реальности — чистая эпистемология, которая никак не колеблет реалистский тезис о независимом от человека существовании внешнего мира. Проще и точнее было бы сказать, что ученые пересматривают свои взгляды о достоверности утверждения в свете меняющегося внешнего основания. И если уж вы настаиваете
1 Knorr Cetina К. The ethnographic study of scientific work: Towards a constructivist interpretation of science // Science observed.— L., 1983 .— Приведено да> реф. источнику.— С. 672.
на мистическом преврашенни просто суждения в суждение-объект, то задайтесь простейшим вопросом, почему вообще должно происходить подобное изменение, почему ученые пересматривают статус первоначального суждения. Что их заставляет это делать? Не тот ли самый императив внешнего мира, который вы стремитесь заменить "переговорными коллизиями"?
Розенкранц и Гильденстерн: Мы настаиваем, что "объективность" — это следствие, а не причина в научном процессе. Потому-то мы и подчеркиваем важность временного фактора — объекты научных теорий начинают существовать в определенное время, когда теория принимается научным сообществом, и только тогда возможно говорить об онтология, которая поддерживает соответствующую теорию.
Гамлет: Ясно, что вы растворяете онтологию в эпистемологии. И потому у вас нет инструмента решить, фактическая данная онтология или иллюзорная. Вот ваш взгляд: нет ничего истинного или ложного, а есть только мышление.
Розенкранц и Гильденстерн: Но мы ведь допускаем реальность, пусть и апостериорио.
Гамлет: Ваш так называемый "реализм" — чистейшая фикция, он не знает каузальности. Ваша "объективность" — просто другое название мышления, и она никак не влияет на нас, ни к чему нас не вынуждает. Так что и любые каузальные отношения для вас — фикция, мысленный конструкт. Идите уж здесь до конца — у вас нет ничего реального. Вас поглотил тот же род идеализма, который в свое время обманул Канта, несмотря на его попытку противостоять этому идеализму с помощью изобретения ноуменального мира. Кантовский ноуменальный мир не определен абсолютно никакими каузальными отношениями. То же и у вас. Поскольку любые объекты и каузальные отношения становятся артефактами, "выделяемыми" нашими же утверждениями, не значит ли это, что мы можем говорить все, что хотим, и населять мир всем, чем хотим? И заметьте, вы даже не способны положить хоть какие-то объективные ограничители на это беспредельное конструирование. Потому что и социальные условия, и каузальные отношения, в которых те, по вашим же декларациям, стоят относительно научного знания, являются, согласно вашей философии, все теми же ментальными конструктами, "выделяемыми" из научных утверждений.
Розенкранц и Гильденстерн: Ну, хватит. Лучше посмотри, какое у нас вино! Вся эта дискуссия требует достойного завершения. Гамлет, вот кубок специально для тебя от дяди. Выпьем, ребята!
Полоний: За спором я и забыл. Только что вернулся из Франции Лаэрт с самыми последними интеллектуальными новинками в постмодернистском стиле. Он рвется скрестить с тобой шпаги, в фигураль-
ном смысле, разумеется. Давай встретим его. Это будет занимательно. Лаэрт способен нанести точные удары в поединке с реалистом.
А. А. Али-заде
96.02.010. ВАЙНГАРТ П. ЕВГЕНИКА — МЕДИЦИНСКАЯ ИЛИ СОЦИАЛЬНАЯ НАУКА? WEINGART P. Eugenics — medical or social science? // Science in context.— Cambridge etc., 1995 .— Vol. 8, № 1 .— P. 197-207.
Автор, сотрудник социологического факультета Билефельдского университета (Германия), демонстрирует на примере истории евгеники, как, в каком виде и с какими последствиями материализуются существующие в обществе идеи.
История евгеники, пишет он, продолжает оставаться в центре интересов социологов как один из наиболее красноречивых примеров стремления общества подчиниться некой организующей идее, в данном случае стать полем биологического эксперимента, который претендовал примерно на ту же роль, какую в социуме всегда играла медицина.
Возраст евгенической идеи — тысячелетия. Это сегодня, когда за два последних столетия в обиход человечества прочно вошли такие ценности, как демократия, права человека, индивидуальное самоопределение, и особенно когда мы уже знаем о евгеническом эксперименте в национал-социалистической Германии, ключевая забота евгеники о наследственном здоровье общества определенно воспринимается вызовом морали. А между тем люди стали задумываться о качестве ре-продуктивности человеческого рода, вероятно, с тех пор, как вообще осознали, что они репродуктивные существа и что их и животных ре-продуктивность представляет некий единый феномен, заслуживающий пристального внимания.
Отсюда и очень древняя идея: научиться каким-то образом управлять человеческой репродуктивностью с тем, чтобы улучшить "человеческую породу", т. е. улучшить общество. Таким образом, появление современной теории наследственности было в принципе предрешено. Однако пока до этого открытия оставались века, человечество пусть несистематически, но воплощало в том или ином виде евгеническую идею в практику, например, подобной очевидной практикой выступала сознательная селекция супругов в аристократических слоях большинства культур. И, по-видимому, Платон был первым в ряду создателей евгенических утопий, кеторые в главных своих элементах не претерпели с платоновских времен никаких серьезных изменений. В большинстве из них моногамный брак отвергался в пользу подбора государственной бюрократией "качественных партнеров", и дети также контролировались на предмет йх наследственного здоровья. Двумя
