CC BY
65
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
2
издается с 1973 г. •ыходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 96.02.001-96.02.019
МОСКВА 1996
96.02.006. "СТРАНА ФИЛОСОФОВ" АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА: ПРОБЛЕМЫ ТВОРЧЕСТВА: По материалам первой Международной научной конференции, посвященной 90-летию со дня рождения А. П. Платонова, 20-21 сент. 1989 г., Москва / РАН. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького / Ред. - сост. - Корниенко Н. В.— М.: Наука, 1994 .— 267 с.
Основу книги составили работы ведущих отечественных и зарубежных ученых. Здесь представлены историко-литературные исследования, философско-критические эссе, сообщения, публикуются новые материалы из архива А. Платонова.
Сборник открывается статьей В Чалмаева (Москва) "Пленник свободы: ("Нечаянные" и вечные катастрофы в прекрасном и яростном мире Андрея Платонова)". В необычном мире писателя, замечает исследователь, действовал — не всегда очевидно — некий сложнейший механизм, который современникам был порой совсем неясен. В 1926 г. Платонов мельком, в письме к жене, признался: "Я должен опошлять и варьировать свои мысли, чтобы получились приемлемые произведения". И даже добавил: "Истинного себя я еще никогда и никому не показывал, и едва ли когда покажу" (цит. по: реф. источнику, с. 6). Механизм, "сокрытый двигатель" то поступательного, то спонтанного, почти взрывного движения платоновских миров, заставляющий его героев и говорить на странном языке несвободы, и бороться с ним, доводить до абсурда его безумие, — это сотворение сознания свободы. Как главного продукта Октябрьской революции, как оправдания истории и предыстории или упрека ей, как оценка усилий науки и даже религии. Он — творец и пленник свободы. И там, где политологи, измеряющие свободу и несвободу обыденными мерками, видят у писателя очередную "мину", у него прорываются контуры невероятнейшей, истинно платоновской диалектики свободы. Не всегда радующие, порой раздражающие современного читателя.
"Нечаянное", т. е. свободное, непроизвольное существование в мире для всех Ьероев писателя и есть самовыражение мира, лишь уловленное сознанием. Оно самое законное, единственно прочное. Все мы нечаянны в мире и потому еще и живем, движемся, куда-то приходим. Именно нечаянность, импульсивность мысли, обилие неизреченной, не вырвавшейся на свет свободы и создает в Платонове уверенность — правомерен вызов всему искусственному, мертвому в мире. И прежде всего — политизированному языку лозунгов, казенных докладов.
Практически все герои писателя — и "напрасные существа", т. е. созерцатели, только думающие здесь, и "активисты" (Упоевы, Чумовые, Умрищевы) — заговорили на страшном "новоязе", формализующем жизнь, отнимающем друзей, душу, нагло, насмехающемся над вечностью, над всеми абсолютами. Этот процесс превращения реаль-
ной жизни в знаковую систему, измерение ценности человека его "годностью" не для жизни, а для образца, для статьи передовой (А. Твардовский) имел решающие последствия для Платонова, для его художественного космоса. Иосиф Бродский, отметивший редкую зависимость писателя от насильственного языка эпохи, директивно подчинившего своей уродующей власти миллионы сознаний, прав в своих тревожных выводах: "Он, Платонов, сам подчинил себя языку эпохи, увидел в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной поверхности... В отличие от Кафки, Джойса или, скажем, Беккета, повествующих о вполне естественных трагедиях своих "альтер эго", Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшей от него в грамматическую зависимость" 1
В статье "Национальная трагедия: утопия и реальность. (Роман "Чевенгур" в контексте его времени)" В. Васильев (Москва) пишет, что в творчестве Платонова, равно как и в его — выходца из народных низов — биографии, нашла яркое отражение история социально-нравственных исканий русского человека первой половины XX в., свидетельствующая не только о духовной мощи, талантливости, трудовом подвижничестве и жизнестойкости народа, но и о его утопических заблуждениях и трагических состояниях, последствия которых до сих пор сказываются на нашей многотрудной судьбе. Работа народного сознания и нравственного чувства по переоценке ценностей в эпоху ломки традиционного жизненного уклада и миросозерцания стала главным предметом прозы писателя. В его произведениях язык многовекового опыта народа, дух, строй и логика этого языка впервые встретились с языком научного социализма, духом, строем и логикой политики; и названная встреча обусловила косноязычие и внутренний драматизм платоновской фразы, исполненной "страшного усилия души" народа постичь гармонию нового мира. Причудливая, фантастическая действительность в прозе создателя "Чевенгура" — результат прежде всего деформаций и отклонений такой действительности от идеала. Писатель прибегал к предельно обобщенным по своему содержанию коллизиям и поэтическим тропам, вскрывающим не бытовую и очевидную, а бытийную и скрытую социально-историческую природу и сущность предметов и явлений; и поэтому реальность, воссозданная художником, не совпадает с привычным порядком вещей в жизни, но тем не менее связана с этим порядком, исходит из него и им обусловлена.
1 Бродский И. Предисловие // Платонов А. Котлован — Ann Arbor (Mic), 1973 .— С. 164, 165.
Воссоздавая историю чевенгурекой коммуны, Платонов пытался ответить на вопрос, каким будет социум, воздвигаемый в постоянном сопротивлении капиталистическому окружению, историческом одиночестве и руками самых обездоленных пролетариев. Ответ на этот вопрос автор связывал с качеством (в широком смысле слова) первых строителей нового общества, чему и посвящена собственно утопическая часть романа, останавливающая читательское внимание по преимуществу на "человеческом материале", остающемся после всех классовых выбраковок и социальных селекций. Мысль о национальной трагедии неоднократно подчеркивается писателем через характеристики чевенгурского "народа" как утратившего собственное имя. Люди, для которых в Чевенгуре устроен коммунизм, — "прочие", т. е., по определению Прокофия Дванова, "хуже пролетариата". Они потеряли национальное лицо — "не русские, не армяне, не татары, а — никто", лишены истории, традиций, а следовательно, и отечества, понимаемого как земля предков: "они — безотцовщина". Основным содержанием произведения стала проблема трагической участи России, народа, национальной культуры.
В статье "О динамике стиля Андрея Платонова. (От раннего творчества — к "Котловану")" В. Эйдинова (Свердловск) отмечет, что самобытная авторская мысль заявила о себе определенно и явно уже на раннем этапе творчества художника. В его вещах начала 20-х годов оказывается чрезвычайно ощутимой, овеществленной, внедренной в их поэтику устойчивая творческая закономерность, придающая узнаваемый характер самым первым его работам, — стихам, статьям, рассказам. Этот главенствующий принцип поэтики писателя обнаруживает себя как принцип связи (слиянности, сопряженности) и, отсюда, — метаморфозы и преобразования. Во множестве его выступлений начала 20-х годов основным мотивом предстает мотив целого мира, мира-дома, где все взаимосвязано, все поддерживает друг друга, трудно, сложно, но переходит из одного (предмета, состояния, времени, пространства...) в другое. Самыми словосочетаниями, сплавленными из элементов, принадлежащих к различным, нелегко сводимым друг с другом языковым планом (отвлеченному и конкретному, физическому и духовному, природному и интеллектуальному), Платонов выражал пафос мучительного обретения миром единства.
Идея превращения старого в новое, мертвого в живое, бездуховного в духовное, оборачивающаяся мотивами сложного, конфликтного вырастания одних сил жизни из других (в результате чего только и может произойти трудное рождение нового мира), становится главной в творчестве писателя первой половины 20-х годов. В прозе конца 20-х — начала 30-х годов ("Впрок", "Сокровенный человек", "Чевенгур", "Котлован") стиль Платонова проявил себя той же, "собирающе-пре-
образующей", "сквозной художественной закономерностью" (С. Эйзенштейн). Только теперь она открывается другой, затаенной ранее, оборотной своей стороной — принципом несвязей, точнее, ложных, кажущихся связей, мнимого единства. Сближение тех или иных разноречивых фрагментов текста, столь специфичное для Платонова, приводит теперь Не к слиянию их в "конфликтное целое", не к превращению одних граней творимого художником мира в другие, происходит обратное: соединение всевозможных проявлений бытия преображается в их взаимоотторжение, в картину распадающихся связей.
В "Котловане" складывается образ мнимой жизни, псевдожизни, выдающей себя за жизнь. Картина жизни (с ее голосами, звуками, движением, действиями) оборачивается картиной "не той жизни", жизни-миража, фантома, содержанием которой оказываются мотивы бездуховного, бессмысленного труда. Не случайно в повести выстраиваются такие структурные формулы, которые предстают знаком "антисвязующего" стиля Платонова, столь активного здесь. Лейтмотивно звучит в повести словесный ряд, несущий в себе — в противовес ранней прозе писателя — значение разломов, разделений, отторжений: "отдельно от природы трудились люди"; "он бы хотел, чтобы вечно строящийся и недостроенный мир был похож на его разрушенную жизнь" и др.
К. Верхейл (Голландия) прослеживает эволюцию Платонова-прозаика (статья "История и стиль в прозе Андрея Платонова"). Ранняя его публицистика, написанная в Воронеже, откровенно риторична. Метафоры, которыми она переполнена, — это обычные метафоры из богословской, философской, научной и политической литературы того времени. Стиль второго периода творчества Платонова известен как "сатирико-лиричный". После ряда конфликтов писатель осознал ложность и опасность многих метафор, которым он раньше доверял, и создал ту форму прозы, которую теперь называют платоновской. В ней метафоры официального, "плакатного" типа развиваются писателем с прежним буквализмом, но теперь уже с целью доводить их до абсурда и этим показывать их несостоятельность.
В типичной платоновской прозе само повествование вытекает не из логики описываемых событий, а скорее из метафор писателя — из того затаенного смыслового напряжения, которое содержит в себе всякая метафора, как это бывает в сновидениях и в сказках. Для построения фраз Платонова в эти годы характерна его пресловутая "неправильность", которая связана с его любовью к метафорике. Если метафоричность состоит из смысловых "переносов", из замен понятий друг другом, то неправильность платоновской речи — последствие молниеносных переключений автором от одного смыслового и стилистического регистра в совершенно другой.
Принято считать, что после "Чевенгура" и "Котлована" автор, я в-
но под давлением внешних обстоятельств, стал писать менее интересно. По убеждению исследователя, платоновский стиль третьего периода такого же высокого и редкого качества. Но качество это другое, почти противоположное. Опыт "Чевенгура", "Котлована" и подобных произведений дал писателю возможность достигнуть в своей прозе последующих лет самого трудного: абсолютно прозрачного, прямого и простого стиля. Принцип метафоричности сохраняет свою силу, но метафоры и аллегории теряют свою пародийность и уже не подлежат постоянному сведению до абсурда. Платоновские метафоры последнего периода — это больше всего многогранные общечеловеческие символы, и они из центральных образов произведения превращаются в космический фон тех интимных человеческих чувств, которыми прежде всего стал интересоваться автор.
В статье "Образы — символы в творчестве А. Платонова" Н. Малыгина (Якутск) пишет, что изображение реальности у писателя составляет внешний план, который соотнесен с планом внутренним и подчинен выражению платоновской модели мира ("философской конструкции"). Писатель исходил из того, что мир несовершенен и нуждается в "спасении". Трагическое переживание несовершенства мира сближало Платонова с эстетикой Вл. Соловьева и философией Н. Ф. Федорова.
Главным условием преодоления дисгармонии в отношениях мира и человека писатель считал создание целостной картины бытия. Только масштабное представление о мире как о целом позволит вывести универсальные законы всеобщего существования. Поэтому Вощев в "Котловане" задумывается о "плане общей жизни", а инженер Пру-шевский сокрушается, что его не учили "целому".
Идея "спасения" мира и человечества является сквозным мотивом творчества Платонова. Она определяет представления писателя о назначении человека. Однажды еще в стихах сборника "Голубая глубина" Платонов назвал главного героя "спасенным спасителем", определив доминанту того типа персонажей, который занял в его творчестве центральное место.
Основная черта творческой манеры писателя может быть объяснена лишь в связи с традициями символизма — это многочисленность мифологических, фольклорных, литературных и философских источников, использованных Платоновым в его сочинениях. Одним из источников сюжетов, мотивов, образов и цитат постоянно оставалась для писателя Библия. В его текстах на библейские образы и мотивы, как правило, наслаивались их литературные и фольклорные вариации. Странствия героев Платонова в поисках "высшей правды" соотносятся с центральными мотивами христианской мифологии. Высшие устремления героев писателя могут символически завершаться их слиянием
с космосом, когда "растворение" человека в космосе предстает не как его гибель, а напротив, как обретение желанного — "спасительного" — единства с миром. Такое слияние означает, что человек, устремляясь ввысь, приобщается к высшей духовной субстанции — источнику "музыки мира".
Е. Яблоков (Москва) в статье "О положении персонажей А. Платонова" замечает, что всякий субъект (в том числе и повествователь) в произведениях писателя выглядит в первую очередь участником универсального "&<етаконфликта", пронизывающего каждый момент действия, каждый характер, каждую деталь, находящего выражение в самой структуре художественной речи. Это гносеологический конфликт — драматическая коллизия неполноты, "частичности" любого акта познания, освоения мира человеком. Внешне "железный", космически-преобразовательный пафос героев раннего Платонова проистекает из очевидной невозможности для них обрести гармоническое равновесие в мире, "вернуться" в природу, преодолеть разрыв субъекта с объектом.
Перед лицом конфликтной гноселогической ситуации, лежащей в основе художественного мира писателя, актуальным является поиск типа человека, который по своему мироощущению и поведению был бы в наибольшей степени "адекватен" миру. С точки зрения отношения к миру в целом персонажи Платонова тяготеют к трем типам, для каждого из которых доминирует то или иное начало личности: инстинктивно-"природное" ("естественный" человек), рационально-волевое ("деятель" —утопист), интуитивно-духовное ("странник"). Две полярные друг другу позиции человека по отношению к бытию на деле имеют одну важную общую черту: как "естественное", так и рационально-утопическое мироощущение равно игнорируют личность. Положительному мироощущению платоновского человека более всего соответствует "странничество", которое выглядит не просто как "перемена мест", абстрактное перемещение, но как "собирание" мира в свою душу; идея странствования, движения в пространстве объединяется с идеей памяти — движения во времени и "хранения" этого времени.
В статье "В надежде на живые души. (Повесть "Впрок" в контексте • жанровых исканий писателя)" В. Скобелев (Самара) пишет, что 20-е годы были для Платонова временем проникновения принципов "романного мышления" как в рассказ, так и в повесть и вместе с тем временем движения к собственному роману — путь этот завершился "Чевенгуром". Повесть "Впрок" исключения не составляет. Здесь — установка на то, чтобы в сюжете повести смоделировать "всю" действительность, увидеть ее по-романному. Мотив дороги, устремленной в незавершенное будущее, выступает в качестве метафоры человече-
ской жизни в целом. Гоголевская традиция здесь — едва ли не ведущая. В этой связи вспоминается исходная публицистически сформулированная установка автора "Мертвых душ": "Дело мое — душа и прочное дело жизни". 1 Платоновский герой-повествователь в первом же абзаце характеризуется как "душевный бедняк". Вслед за Гоголем Платонов говорит о поиске затаенного смысла бытия.
"Душевный бедняк", перекликаясь с целой вереницей "сокровенных" платоновских героев 20-х годов, наибольшее родство обнаруживает с Вощевым ("Котлован"). Уверенность Вощева в том, что "мужики в пролетариат хотят зачислиться", определяет образ мыслей, поведение, самый тип мироотношения и "душевного бедняка" в повести "Впрок". Поиск истины "душевный бедняк" ведет с позиций доверия к "сплошной коллективизации", безусловного ее принятия. Путешествуя по крестьянской России, герой-повествователь пишет хронику первых шагов коллективизированной деревни (неслучайно в подзаголовке обозначено: "Бедняцкая хроника").
Для Платонова существенное значение имела свобода сельскохозяйственного производства от административного вмешательства сверху. Здесь опять напоминает о себе гоголевская традиция: изображение хозяйственной деятельности помещика Костанжогло. Показательно, что Гоголь применительно к условиям крепостного хозяйства своего времени, а Платонов применительно к коллективному хозяйству начала 30-х годов предлагали, по сути дела, одно и то же: оба делали ставку на хозяйственную самостоятельность мужика. Концепции обоих утопичны, ибо рассчитаны на крестьянскую самодеятельность там, где для этого нет никаких условий. Если у Гоголя крестьянско-помещичья утопия занимает скромное место в сюжете, то у Платонова колхозная утопия выдвигается на первый план.
Переклички со вторым томом "Мертвых душ" обнаруживается и на уровне сатирического обличения. У Гоголя тезису Костанжогло противостоит антитезис полковника Кочкарева, насаждающего административно-бюрократический принцип руководства сельским хозяйством. В повести "Впрок" административную абсурдность обнаруживает и внесубъектно ее воплощает "концепированный автор" в системе иронически высвеченных ситуаций. Они-то и позволяют увидеть, что в условиях коллективизации получает первенствующую роль все то, что теперь принято называть командно-бюрократическим стилем руководства. Как символическая персонификация этого стиля выступают районные активисты Упоев и безымянный "борец с неглавной опасностью" — "мертвые души" повести "Впрок". Упоев — это доведенная до абсурдного предела исполнительность, и в этом смысле он —
1 Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 6-ти т.— М., 1950 .— Т. 6 .— О. 138.
прямая противоположность главному герою рассказа "Усомнившийся Макар". Упоев растворяет себя как индивидуальность в радостном исполнении руководящих указаний. "Борец с неглавной опасностью" участвует в постоянных, сменяющих друг друга кампаниях по разоблачению и борьбе — в соответствии с тогдашним сталинским указанием, что опасен тот уклон, с которым перестают бороться.
Платонов в качестве "концепированного автора" понимает, что "борец с неглавной опасностью" не мог бы с такой энергией выявлять инакомыслящих, не будь поддержки и сверху, и снизу. Позиция "душевного бедняка" — это поддержка снизу. Именно он поощряет: "Крой безупречно и правых, и левых!" — поощряет не только от себя, но и от имени таких, как он.
В статье "Необычное в прозе Гоголя и Платонова. ("Фигура фикции" и "миражная интрига" в повести "Котлован")" В, Греков (Москва) замечает, что в прозе Платонова первый, поверхностный пласт, простые семантические значения слов далеки от истинного содержания. Смысл каждого слова предстоит воспринять самостоятельно и заново. То, что современному читателю кажется диким и страшным, для героев Платонова естественно, просто, даже почти обыденно. Они одинаково готовы погибнуть сами ради революционной идеи и убить того, кто этой идее не сочувствует.
В повести "Котлован", рассуждая о будущем, рабочий Вощев мечтает об особенном, "роскошном", "несбыточном" предмете. Чиклин, как ребенка, его успокаивает: "А мы его (предмет. — В. С.) добудем... А ты считай, что уже добыли: видишь, нам все теперь стало ничто". Категории "все" и "ничто" абсолютизируются, но в то же время сближаются. Поэтому замечание Чиклина не перифраза выражения "нам все теперь нипочем", она выражает признание гегемонии, вседозволенности класса. Происходит "перевертывание" известного политического принципа: "Кто был ничем, тот станет всем".
В сознании героев "Котлована" происходит определенное колебание между понятиями "все" и "ничто". Это не игра слов. Персонажи не раз повторяют о себе: "Я — ничто",— осознавая свою ничтожность по сравнению со всем пролетариатом, с одной стороны, а с другой стороны, по сравнению с партией и с первым человеком, который ей руководит. Но этот "первый человек" для героев — лишь персонифицированное выражение идеи.
Прием Платонова становится понятен, если сравнить его с приемом Гоголя. Создавая фантастический колорит в своих произведения или желая увести читателя от сложившегося стереотипа к другой мысли, неочевидной и необычной, Гоголь прибегал к "фигуре фикции" По мнению А. Белого, "прием написания "мертвых душ" есть отчетливое проведение фигуры фикции... Суть ее: в показываемом нет ничего,
кроме неопределенного ограничения двух категорий: "все и "ничто", предмет охарактеризован отстоянием одной стороны от "все", другой от "ничто" . Пример перевода определений и оценок в другую плоскость можно найти в "Мертвых душах". Гоголь писал о Тентетникове: "В существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба". Здесь нет тенденции к ограничению или расширению прежних понятий, автор действительно переходит в другую систему ценностей. Это отход от классической фигуры фикции, видоизменение ее в сфере содержания.
В прозе у Платонова также легко найти неопределенные словечки, косноязычные оговорки, алогизмы, представляющие собой модификацию фигуры фикции. Но Платонов использовал фигуру фикции при моделировании пространства и времени в своих произведениях. В то же время у Гоголя, по наблюдению В. Грекова, взаимопересечения фигуры фикции с категориями пространства и времени не встречается.
"Вещество существования", становящееся для Вощева символом познания мира, истины, — все та же фигура фикции. Но Вощев неожиданно поверил в эту фикцию. Он уже хочет работать над "веществом существования". Фигура фикции пронизывает не только стиль, но и фабулу "Котлована". Конкретные детали при этом подменяются абстрактными схемами. Так, например, дом-коммуну, который мечтает построить герои повести, никто из них не видит как реальное сооружение. Сам котлован, само строительство воспринимается в контексте повести как фикция. Если в начале произведения котлован — как бы символ созидания, строительства нового общества, то в конце повести — символ разрушения, смерти.
Потрясает появление "неизвестного пролетария", "батрака" — медведя-молотобойца, которому люди доверяли определять кулаков. Медведь — это уже не фикция. Это кульминация миражной интриги "Котлована": герои безоговорочно подчиняются событиям, направляют их в нужном русле, не подозревая об этом.
Миражная интрига у Платонова отличается от интриги Гоголя. Если Хлестаков обманывает других своим поведением, если миражными оказываются действия героев "Ревизора" и "Мертвых душ", то в "Котловане" людей обманывают идеи: они, а не герои, как у Гоголя, кажутся значительнее, чем есть на самом деле. Однако как и у Гоголя, в прозе Платонова действием движет всеобщий самообман. Гоголь использовал фигуру фикции, чтобы дать оценку своим персонажам, раскрыть алогизм в их отношений с окружающими. Фикция у него затрагивает внешний по отношению к герою мир. Платонов же
'Белый А. Мастерство Гоголя.— М.; Л., 1934 .— С. 82.
с помощью фигуры фикции изображает психологию своих героев, их внутренний мир.
В статье "Одухотворение мира: Н. Федоров и А. Платонов"А. Киселев (США) прослеживает влияние Н. Ф. Федорова, в основе учения которого было возвращение и идеалам христианства далекого прошлого, на стиль Платонова, считающего инноватором формы современной русской литературы. В рассказах и стихах писателя начала 20-х годов звучат важные в становлении его литературного стиля идеи, восходящие к "Философии общего дела" Н. Федорова При этом Платонов опирался на "монументальный" стиль древнерусской литературы. Он понимал, что иносказания, метафоры могут дать ему большую свободу в высказывании религиозных истин. Н. Федоров в своем учении, всецело принимая стиль Древней Руси, по-современному расширял его. Он писал "В своем правильном определении — искусство не отделяется ни от науки, ни от нравственности, ни от религии" (цит. по: реф. источнику, с. 242). Именно на основе этого взгляда и строил Платонов свой стиль. Н. Федоров часто обращался к мысли, что мир — это храм божий; искусство священное, религиозное, с его точки зрения, есть воспроизведение мира в виде храма.
В художественно-преображенной действительности Платонова, как и в 'древнерусской литературе, есть своя образная система, фундаментальными составляющими которой является: 1. Бог и злая сила. 2. Мир, который Бог сотворил. 3. Человек, сотворенный Богом быть Ему соработником, Его оружием в мире. Все находится в единстве, и в произведениях Платонова это единство всего сущего в мире особо ощутимо, но о самой первопричине взаимосвязи — о Боге — открыто (по понятным причинам) не пишется. Задача Платонова как писателя — одухотворение мира в обстановке царящего материализма. В своих произведениях он старался выявить Бога и силы небесные, действующие и в современной жизни. Однако описания, выявляющие метафизическую реальность, строятся им так, что человек, близкий церкви, уже знакомые ему образы примет за реальные, а мало знающие православие — за сюрреалистическое описание.
В сборнике содержится также статьи: "Тайное тайных" Андрея Платонова. (Эрос и пол)" (С. Семенова, Москва), "Платонов как прото-соцреалист" (Т. Сейфрид, США), "Поэтика разрушения. (Слово и сознание героев Платонова)" (А. Эпельбоин, Франция), "Любовь к дальнему и любовь к ближнему в творчестве А. Платонова" (Дж. Шепард, США), "Тема смерти у Андрея Платонова" (М. Кох, Франция), "О некоторых источниках миллениариэма в романе "Чевенгур" (X. Гюнтер, Германия), "Знаки "покинутого детства" (Л. Карасев, Москва), "Он
1 Федоров Н. Ф. Философия общего дела,—М., 1906-1913 .— Т. 1-2.
шел своею дорогой один и независим...": (Человек и техника в художественном мире А. Платонова)" (М. Рыжкова, Москва), "Польские судьбы Андрея Платонова"(В. и Р. Сливовские, Польша).
Публикацию материалов из семейства архива писателя предваряет статья "В художественной мастерской Платонова" (Н Корниенко, Москва). Далее помещены: статья Платонова "Невозможно", очерк "Страна бедняков. (Очерки Черноземной области)" (публикации М. А. Платоновой; подготовка текстов и примечания Н. Корниенко), рассказ писателя "Масло розы" (публикация М. А. Платоновой; вступительная статья и подготовка текста Н. Корниенко).
В. И. Сченснович
96 02007. ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ ЕВГЕНИЯ ЗАМЯТИНА: ВЗГЛЯД ИЗ СЕГОДНЯ: Научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы: В 2-х ч. Под ред. Поляковой Л. В.— Тамбов: Изд-во ТГПИ, 1994 .— Ч. 1 .— 304 е.; Ч. 2 .— 270 с.
В начале декабря 1994 г. в Тамбове состоялись юбилейные вторые международные Замятинские чтения, посвященные 110-летию выдающегося русского писателя. В них приняли участие ученые из Швейцарии и Кореи, США и Франции, из Украины, Белоруссии, Казахстана. Москва и Санкт-Петербург, Уфа и Магадан, Саратов и Уссурийск, Йошкар-Ола и Петрозаводск, Воронеж и Пермь, Саране и Ижевск, Чебоксары и Орел, Тюмень и Ставрополь, научно-исследовательские институты, университеты и пединституты этих и многих других российских городов — такова география научного форума. По его итогам и издан труд в двух частях "Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы", на страницах которого известные и молодые ученые анализируют особенности творческого пути и судьбы одного из оригинальнейших художников XX столетия, неповторимость и выразительность его авторского почерка, оценивают вклад "словопоклонника" и мастера в истори*) русской и мировой литературы. Представлен широкий спектр оценок и точек зрения, иногда взаимоисключающих. В них — естественное отражение сложности и неоднозначности открытий столь уникального художника, каким был и остается для нас Евгений Замятин.
В первую часть вошли объемный научный очерк Л. В. Поляковой (Тамбов) "Евгений Замятин: творческий путь. Анализ и оценки. Вместо предисловия" и ряд статей, докладов историко-литературного и литературно-теоретического характера. Вторая часть объединяет статьи, написанные на стыке литературоведения, герменевтики, лингвистики и методики преподавания литературы в вузе и школе, а также проблемные заметки и тезисы.
