CC BY
66
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
1
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 96.01.001-96.01.023
МОСКВА 1996
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
96.01.011-016. СОЦИАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ: ТЕОРИЯ, КРИТИКА, ЭМПИРИЯ1 (Сводный реферат).
96.01.011. HARRE R. Some reflections on the concept of “Social Representations”. // Social research.— N. Y., 1984 .— Vol. 51, № 4 .— P. 927-938.
96.01.012. MOSCOVICI S. The myth of the lonely paradigm: a rejoinder. // Social research.— N. Y., 1984 .— Vol. 51, № 4 P. 939-967.
96.01.013. PARKER I. “Social representations”: social psychology’s (mis) use of sociology. // Journ. for the theory of social behaviour.— Oxford, 1987 Vol. 17, № 4 .— P. 447-469.
96.01.014. MARKOVA I., WILKIE P. Representations, concepts and social change: the phenomenon of AIDS // Journ. for the theory of social belavions.— Oxford, 1987 .— Vol. 17, № 4 .— P. 389-409.
96.01.015. WAGNER W. Social representations, group affiliation, and projection: knowing the limits of validity // European journ. of social psychology.— Chichester, 1995 .— Vol. 25, № 2 .— P. 125-139.
96.01.016. ECHATE E. A. et al. Social representations and intergroup conflicts: Who smoking here? // European journ. of social psychology.— Chichester, 1994 .— Vol. 24, № 3 .— P. 339-355.
Ром Харре, профессор философии Оксфордского университета (Великобритания), занимает особое место в ряду европейских социальных психологов, изучающих феномен социальных представлений. Являясь специалистом в области философии языка, Харре разрабатывает собственный подход к изучению социальных представлений, рассматривая их под углом зрения локальной социолингвистической практики. Интерес Харре к теории С. Московичи, автора концепции социальных представлений, обусловлен, в первую очередь, его собственными исследованиями в области социолингвистики. Его занимает проблема “грамматики и лексики” социального сообщества как “векторов” социальных представлений. С Московичи Харре объединяет также интерес к структурным параметрам коллективной ментальности и к проблеме социальных значений, вырабатываемых в ходе социальных интеракций. В данной статье Р) Харре излагает свои критические соображения по поводу понятия “социальные представления”, которое, как он
*См. также: “Социология”. РЖ / ИНИОН РАН.— М., 1995, >6 4.
полагает, в интерпретации французских коллег “все еще являет собой версию индивидуализма” (011, с. 931).
Изучение социальных представлений в его современном, прежде всего французском, варианте Харре считает частью более широкой европейской психологической традиции, противостоящей ярко выраженной асоциальности и механицизму психологии североамериканской. В рамках этой традиции индивидуальное сознание выступает скорее социальным, нежели естественным продуктом, а социальная группа наделяется когнитивными атрибутами. “Когнитивной сущностью”, приписываемой в этой традиции социальному пространству, как рад и выступают социальные представления. Однако содержание этого термина все еще слишком узко. Необходимо так трансформировать данное понятие, чтобы в него можно было включить представления, которые “вообще не зависят от индивидуального сознания” (011, с. 927). Такая трансформация, позволяющая “полностью социализировать сознание”, открывает перспективы для осмысления представлений как “основанных на действиях и знании” (011, с. 928).
С этой целью Харре предлагает пересмотреть содержание обоих компонентов понятия “социальные представления”. Прежде всего он считает неадекватным перевод французского “representation” как английского “representation” (представление). Словарь современного английского языка предлагает три взаимосвязанных толкования слова “representation”: а) физическое сходство, портретная репродукция; б) помещение некоторого факта перед другим (другими) посредством дискурса, т. е. индивидуально-психологический акт представления чего-либо сознанию или воображению; в) образ (понятие или идея), таким образом представленный. Идея представления, воплощенная в понятии “социальное представление”, отвечает толкованиям а) и в). Очевидно, что главным здесь является принцип “симулякора”, т. е. видимого подобия, копии. Термин, употребляемый Московичи, также акцентирует идею подобия. Однако французские психологи, говоря о “representation”, в большинстве случаев имеют в виду нечто концептуальное, т. е. “интеллектуальную копию”. Такая интерпретация плохо стыкуется с английским толкованием слова “представление”, поскольку “копия теории” не может обладать конкретными (ощущаемыми) свойствами. Правильнее было бы в данном случае говорить не о представлении, а о “версии”, под которой Московичи обычно подразумевает дилетантскую версию научной теории. По сути дела, французские исследователи приписывают социальным представлениям психологические функции, аналогичные тем, которые философы науки, занятые известной проблемой взаимовлияния теории и фактов в процессе научных изысканий, отдают научной теории, участвующей в “создании данных”. Как показывают новейшие исследования в этой области, вза
имовлияние теории и данных (или, в терминах Московичи, выводов и посылок) имеет место не на уровне восприятия (я вижу), а на уровне веры (я вижу, что . . . ).
Далее, продолжает Харре, неадекватным представляется толкование понятия “социальное” самим Московичи и его единомышленниками. В их работах определение “социальный” в словосочетании “representation sociale” принадлежит не группе, а одинаковым представлениям, распространенным среди разных индивидов. Социальное всегда включает идею множества, однако это множество может быть как группой, так и совокупностью индивидов. В последнем случае перед нами — дистрибутивное множество, т. е. множество, каждый член которого обладает аналогичными атрибутами. Группа же — это коллективное множество, ее свойства носят надындивидуальный характер и не сводимы к атрибутам ее членов. Французские психологи используют термин “representation sociale” именно в качестве дистрибутивной характеристики множества индивидов. Социальные представления не принадлежат группе как таковой, они распределяются между отдельными индивидами, потому они суть “распространенные индивидуальные представления” (011, с. 930).
Такое толкование, считает Харре, все еще не свободно от индивидуализма. Различие между индивидуалистическим и коллективным подходами к анализу социальной ментальности хорошо иллюстрируют новейшие работы в области социологии науки. Согласно традиционной точке зрения, преимущества научного мышления над обыденным сознанием обусловлены врожденным или приобретенным в процессе обучения различием интеллектуальных потенциалов их носителей. С позиций социологии науки данное различие обусловлено спецификой социальных конвенций, руководящих дискурсом. Рациональность научного дискурса возникает посредством глубоко социального процесса, в котором участвуют индивиды, обладающие разными социальными ролями (исследователи, теоретики, лаборанты, обозреватели, рецензенты и т. п.). Рациональность и иррациональность как свойства научного дискурса обусловлены не столько особенностями индивидуального мышления, сколько принятыми правилами и социальными ролями.
Французская школа Московичи описывает не реальные (структурированные) группы, а идеальные (таксономические) образования, считает Харре. Таксономические группы не обладают подлинным социальным бытием; это совокупности индивидов, сформированные посредством .аналитической (классификационной) деятельности стороннего наблюдателя, акцентирующего общий признак входящих в них индивидов. Структурированные группы реальны, так как формируются на базе реальных отношений людей, которые при этом разли-
чаются своим положением в сети социальных ролей. “Representations sociale”, которые рассматривает Московичи, — это дистрибутивные представления, распространенные среди индивидов, образующих идеальные совокупности индивидов. Между тем исходная идея Дюркгейма состояла в изучении именно коллективных представлений, т. е. представлений, присущих структурированным сообществам людей. В заключение Харре анализирует способы, посредством которых “представления как нечто коллективное могли бы быть размещены в реальных социальных коллективах”, — в противовес позиции французских психологов, занятых изучением “путей умножения и распределения этих представлений в границах людских совокупностей” (011, с. 933).
Каким образом та или иная теория, а точнее ее локально релевантная версия, оказывается “представленной” в группе? Это может происходить двояким образом. Во-первых, посредством очевидного (явного, недвусмысленного) присутствия теории (ее “версии”) в системе верований каждого из членов локального соообщества. Во-вторых, что гораздо интереснее для социального аналитика, версия теории может “имплицитно присутствовать в действиях людей, неявно участвуя в их социальной или материальной практике” (011, с. 931). При некоторых обстоятельствах имплицитное присутствие теории может стать очевидным. Выявления этих обстоятельств, т. е. поиск теории (т. е. социального представления), руководящей практикой (например, кон-версационной), но не получившей отчетливой формулировки, составляет, по мнению Харре, одну из интереснейших задач социальных психологов.
В качестве примера Харре приводит социальную практику присвоения прозвищ. Среди многих функций, которые несет в себе этот обычай, можно выделить неявное распространение и поддержание локально принятых стандартов поведения и внешнего облика. Имплицитное поощрение стандартов осуществляется посредством отрицания: наделяя кого-либо обидным прозвищем (“верста коломенская”, “смерд” и т. п.), мы подразумеваем явное отклонение от неявной нормы, ибо самая эта норма никак не присутствует в практике своего имплицитного утверждения. Индивиды, участвующие в присвоении прозвищ, не формулируют в явном виде ни позитивных, ни негативных стандартов, однако эти стандарты в виде социальных представлений о “надлежащем” направляют весь ход данной социальной практики.
Для разработки теории коллективных (социальных) представлений Харре считает полезной идею “системы верований, приписываемой коллективу как надындивидуальному образованию” (011, с. 936). Эта идея будет выполнять роль, аналогичную той, которая традиционно отводится “полезной фикции” в естествознании. Автор предлагает следующую гипотетическую параллель. Естествоиспытатель, изу-
чающий падение капель, пользуется “фикцией” отдельной капельной оболочки, используя понятие, которому ничто не соответствует в реальном мире. (Отдельная оболочка каждой капли существует только в когнитивном аппарате ученого). Социальный психолог, изучающий социальные представления, имеет дело с реальным существованием их локализованных, индивидуальных ипостасей. В качестве “фикции” он, напротив, принимает идею коллективного когнитивного содержания (или целостной системы верований коллектива), воплощенного в социальной практике. Практика (например, конверсационная) как некоторая целостность существует реально; система верований как “целостность” , или коллективный (надындивидуальный) когнитивный ее компонент, — это “удобная фикция”, которую использует социальный психолог.
Возможно ли исключительно коллективное (сверхиндивидуальное) существование когнитивного содержания социальной практики и, соответственно, социальных представлений? Еще раз прибегнув к аналогии из области естествознания, Харре указывает на известный факт “совпадения” прежде разрозненных научных положений, которые в совокупности позволяют обнаружить более глубокий пласт знаний (например, “совпадение” законов электричества и магнетизма, повлекшее за собой открытие электромагнитного поля). В социальной практике конверсации совпадение высказываний независимых участников может указать на имплицитное социальное представление, т. е. на такую версию теории, которая существуетна уровне верований, но еще не получила ясной формулировки. Очевидно, что имплицитное присутствие социального представления в данном случае возможно только благодаря развертыванию коллективного дискурса, в котором коллективное когнитивное содержание не сводимо с составляющим его “совпавшим” утверждением.
В ответной статье С. Московичи подчеркивает, что критические замечания Харре следует рассматривать как “приглашение к диалогу” со стороны британских ученых, работающих в близком направлении (012, с. 941). Размышления Харре побуждают не столько отстаивать концепцию социальных представлений, сколько систематизировать изложение некоторых ее аспектов, которые, как выясняется, не столь очевидны даже для единомышленников. По мнению Московичи, данная теория и основанные на ней исследования носят “идиосинкразический характер применительно к магистральной социальной психологии и, вероятно, сохранят его в будущем” (012, с. 941). Тем более не следует трактовать теорию социальных представлений как еще одну социально-психологическую парадигму, претендующую на исчерпывающую всеохватность. Изучение социальных представлений — “это один из возможных вариантов анализа социальной ментальности”, существу-
ющий наряду с прочими когнитивными подходами. Строго говоря, в социальной психологии вообще невозможны парадигмы в естественнонаучном их понимании. Смена метатеоретических моделей, которая происходит в социальной психологии каждые десять лет, означает не что иное, как замену одного “одинокого мифа” другим. Здесь не происходит радикального разрушения парадигмы, господствовавшей прежде, очередная модель не обещает заметного обновления проблематики или новых ответов на старые вопросы. Она ни с кем не вступает в спор, поскольку лишена предшественников и преемников. В смене социально-психологических парадигм, таким образом, не прослеживается ни малейшей преемственности, каждая из них “смело выходит на сцену и тихо ретируется за кулисы, когда к ней пропадает интерес” (012, с. 940). Поэтому модели социальной психологии не могут претендовать на истину в последней инстанции, сама природа социально-психологической реальности предполагает сосуществование параллельных и даже противоречивых описаний, объяснений и понятий.
Итак, теория социальных представлений — это еще один “одинокий миф”, который, однако, имеет долгую, хотя и прерывную традицию. Беглый обзор этой традиции, считает Московичи, позволяет прояснить причины перехода “от коллективных представлений к социальным”, который вызвал недоумение Харре.
Первым исследователем, осознавшим важность изучения коллективных представлений, воплощенных в языке, обычаях и общественных институтах, был Дюркгейм. С его точки зрения, осмысление природы и генезиса коллективных представлений (радикально отличных от представлений индивидуальных), или “анализ коллективного формирования понятий, — это первостепенная задача социальной психологии. Эта позиция близка Московичи, который также считает, что “представления образуют ядро социальной психологии, ее задача — разработка адекватной им теории” (012, с. 942). Однако первоначальный успех (особенно у антропологов) нового понятия сменился почти полувековым его забвением. Утрата интереса к этому понятию и соответствующему ему пласту социальной реальности объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, социальные аналитики увлеклись марк-совой теорией идеологии с ее разрушительно-критическим пафосом. Во-вторых, теория Дюркгейма не предполагала никаких конкретных способов анализа коллективных представлений, которые, таким образом, оставались многообещающей абстракцией.
Этот пробел восполнили Пиаже и Фрейд, которых Московичи считает продолжателями дюркгеймовской традиции. Первый проследил процесс интеллектуального развития ребенка, открыв путь к изучению интеллектуальной структуры представлений; второй показал связь детских сексуальных теорий и образов с культурной традици-
0-.1ЯЙ7
ей, продемонстрировав, как посредством: “интернализации” ребенок овладевает образной структурой своей культуры. Тем самым Пиаже и Фрейд подготовили почву для изучения социальных представлений как психологического феномена, подпадающего под привычные процедуры психологического исследования. Кроме того, они продемонстрировали связь и преемственность индивидуальной и коллективной ментальности, сделав ненужным противопоставление “коллективного духа” и “рационального мышления”, на котором н&ставивал Дюркгейм.
Отличительная особенность психологической традиции, восходящей к Дюркгейму, продолжает Московичи, состоит в том, что главный интерес здесь сосредоточен на разнообразных содержаниях сознания, а не на формах ментальных процессов. “Только отталкиваясь от этого специфического содержания (теории, рассказы, легенды, правила) во всем богатстве его оттенков, мы можем надеяться, что сумеем вывести общие психологические принципы и механизмы” (012, с. 946). До сих пор процессы познания, осязания, зрения, научения и т. д. рассматривались в психологии как существующие независимо от общего культурного содержания того, что мыслится, воспринимается или оценивается посредством интеллектуальных усилий. Между тем “не существует механизмов, свободных от содержания, или коллективных способностей, которые можно было бы произвольно отделить от их ментального контекста и социальных условий” (012, с. 948). Следовательно, социальные психологи должны работать в самом тесном контакте с антропологами, историками и специалистами в области детской психологии. Короче говоря, логическое развитие дюркгеймовской традиции предполагает, что социальная психология обретает статус исторической и антропологической науки.
Зачем же в таком случае потребовалось переосмысление центрального понятия теории Дюркгейма, которое до сих пор применяют антропологи? Развитие этой традиции потребовало введения в научный оборот более широкого и одновременно более конкретного понятия для описания социальной ментальности — понятия, которое позволило бы подняться над уровнем межличностных отношений и отказаться от каузальной интерпретации социального поведения.
Замена коллективных представлений социальными сразу снимает вопрос о противопоставлении коллективной и индивидуальной ментальности, поскольку на первый план выходит осмысление их взаимодействия. Далее, в трактовке Дюркгейма термин “коллективное” имел весьма специфическое значение, имелась в виду совокупная принудительная сила, или власть над индивидом, которая, собственно, символизировала саму природу коллективных представлений. Представления выступали некой трансцендентальной инстанцией, довлеющей над индивидом, не осознающим этого давления. И хотя, считает Москови-
чи, действительно “традиции излучают силу, против которой бессильны и наши верования, и наши идеи, и наши чувства” (012, с. 950), все же нельзя сбрасывать со счетов “автономию настоящего” и тот вклад, который каждый член общества вносит в создание и распространение верований и поведенческих моделей. “Другими словами, важна не отдельность индивидуальных представлений, а та трансформация, которую индивид навязывает групповым представлениям, и наоборот” (012, с. 950). Именно эту трансформацию и призвана изучать социальная психология. Дефиниция “социальные” применительно к представлениям должна означать, что эти представления суть результат бесконечного межличностного внутреннего и внешнего диалога, в ходе которого отражаются или дополняются представления индивидуальные. Главные определяющие функции социальных представлений — это коммуникация и действие; говорить о социальных представлениях имеет смысл только в контексте коммуникативных действий. Их вторичные функции — групповое объединение и сплочение. Термин “социальное” означает, таким образом, создание самими индивидами посредством коммуникационных действий своего ментального и реального универсума.
Кроме того, продолжает свои разъяснения Московичи, содержание коллективных представлений у Дюркгейма трактовалось крайне широко: оно включало в себя и науку, и мифологию, и религию, и здравый смысл. Сегодня для всякого очевидно принципиальное различие таких социальных реалий, как верования и научное знание, или мифы и здравый смысл. Следовательно, необходимо закрепить за понятием “социальные представления” более определенное, конкретное содержание, превратив его в специфическую категорию для обозначения тех знаний и верований, которые “возникли в повседневной коммуникации и обладают соответствующей структурой” (012, с. 952). Это структура, которую имеют все типы повседневных верований и знаний, разделяемых большим числом людей.
Наконец, социальные представления (в отличие от коллективных) предполагают изучение ментальности современных (нетрадиционных) обществ. В таких обществах нет мифов и даже здравого смысла в прежнем их понимании, это скорее метафоры, за которыми скрывается сугубо современный процесс “распространения оригинальных систем понятий и образов ... большинство из которых имеют научное происхождение” (012, с. 953). Все, что подлежит распространению внутри группы и обретает доминирующий характер, должно принять облик подобной системы.
Задача социальной психологии, настаивает Московичи, состоит сегодня в описании и систематизации социальных представлений. Необходимо создать архив, эмпирических социально-психологических дан-
9*
ных, подобных тем, которыми уже располагают антропология, этология, история. Только тогда можно будет приступить к разработке общей теории. Нынешняя социальная психология страдает крайней узостью теорий и подходов. Она исповедует своего рода “эпидермическую” версию индивидуального бытия, объясняя поведение человека ссылками на какой-либо единственный механизм (атрибуция, социальное научение) или единственную потребность (достижение цели, равновесия). Социальная психология более преуспела в описании примитивных народов и прошлых эпох, чем в осмыслении человека модерна. Изучение социальных представлений дает этой дисциплине шанс “понять современного индивида в его современных воплощениях”, акцентируя его аутентичное социальное проявление, считает Московичи.
Резюмируя свой исторический экскурс, он подчеркивает, что исходная категория Дюркгейма, бессистемно объединявшая под видом “коллективных представлений” все типы человеческих верований и знаний, трансформировалась в более узкое, специфическое понятие. Это понятие обозначает “систему концептов и образов, характерных для нашего общества” (012, с. 956). Задача состоит теперь в том, чтобы показать, как все эти разнообразные лики науки, идеологии и религии становятся представлениями, наполняя собой пространство современной социальной и ментальной жизни.
Как справедливо отмечали многие критики, термин “социальные представления” все еще недостаточно четко определен, “его легче схватить на интуитивном уровне, его значение проще выявить при непосредственном использовании” (012, с. 957). Вряд ли значение данного термина прояснится по мере накопления эмпирических данных, полагает Московичи. Скорее всего, социальные представления разделят судьбу многих социальных и даже естественнонаучных понятий, “столь же пленительных, сколь туманных”. Строго говоря, этот термин не более расплывчат, чем большинство устоявшихся понятий социальной психологии. Его преимущество состоит в целостности осмысления социальной ментальности, тогда как традиционные категории “нарезают хлеб реальности на тончайшие ломтики” и за деревьями не видят леса. В этой фрагментарности и состоит главный грех нынешней социальной психологии, разобщающий ее с прочими поведенческими науками.
Не принимая упрека в туманности исходного понятия, Московичи согласен с Харре в том, что его единомышленники по большей части изучают дистрибутивные представления и “таксономические” группы. Однако такой подход оправдан в той мере, в какой подобные слабоструктурированные совокупности людей существуют в социальном мире. Кроме того, изучение дистрибутивных представлений позволяет проследить “ментальную географию” той или иной системы идей и
образов, почти “эпидемический” характер ее распространения в разных социальных стратах, специфику ее функционирования в тех или иных сегментах общества.
В эмпирическом архиве науки о социальных представлениях накоплены и некоторые материалы о “структурированных” группах. Так, изучая феномен психоанализа во Франции, автор провел контент-ана-лиз коммунистической и католической прессы — с тем, чтобы выяснить особенности формирования нового социального представления в каждой из этих идеологически влиятельных групп. В целом же продуктивным представляется изучение социальных представлений в обоих типах социальных сообществ: “таксономические” группы позволяют увидеть личностную специфику социального представления и разброс его индивидуальных вариантов; структурированные группы демонстрируют его социальную однородность.
В заключение Московичи выделяет некоторые существенные по его мнению точки соприкосновения исследований Харре и собственной работы в области социальных представлений: а) идея научного происхождения социальных представлений в современном обществе; б) невозможность социальной “tabula rasa” и “наивного” социального субъекта; в) наличие теснейшей коммуникационной сети; присутствие в настоящем прошлого опыта; в) содержательная трансформация социальных представлений как фокус изучения социального познания, в котором индивидуальные информационные процессы играют второстепенную роль. Обмен идеями, облеченными в слова, перевод с одного иностранного языка на другой, переход от языка науки к языку обыденного знания, трансформация религиозных символов в политические — все эти виды коммуникативной деятельности означают изменение содержания социальной ментальности, т. е. рождение, трансформацию и исчезновение определенных социальных представлений.
Итак, “трансформация содержания оказалась источником социальных представлений... Эта трансформация возбуждает в обществе определенные образцы, идеи и язык, которые делают возможными коммуникацию и действия. Возникают новые сущности (харизма, бессознательное, расщепление мозга, комплексы), которые обогащают онтологию общества и придают “реальности” новую форму (012, с. 966). Тем самым человечество находит все новые и новые ответы на вечные вопросы бытия.
Как и Р. Харре, Ян Паркер (факультет психологии и патологии речи, Манчестерский политехнический институт, Великобритания) считает основным недостатком теории социальных представлений ее “скрытый индивидуализм” (013). Критические замечания Паркера, которому близка метатеоретическая позиция социального консгрукцио-низма в психологии (Р. Харре, К. Джерджен), носят более жесткий
и безапелляционный характер, чем размышления его коллеги из Оксфорда. Паркер ставит в вину Московичи “стремление обойтет проблему индивидуализма и редукционизма”, которая остается камнем преткновения для социальной психологии с момента ее возникновения. В результате сводятся на нет заявленный “социологизм” и видимая анти-позитивистская направленность позиции Московичи, которую многие англоязычные психологи поспешили отождествить с новой парадигмой в социальной психологии.
Лейтмотивом проведенного Паркером анализа теории социальных представлений выступает идея “неверного использования социологии в социальной психологии” (013, с. 447). Углубляясь в истоки концепции Московичи, он сопоставляет ее не только с точкой зрения Дюркгейма (как это делают сам Московичи и большинство его комментаторов), но и с позицией Вебера. “Хотя Московичи и дает нам понять, что он в долгу у социологии Дюркгейма, — пишет Паркер, — он склонен имплицитно поддерживать индивидуализм Вебера” (013, с. 456). Параллельно с этой линией рассуждений автор стремится также показать, что реабилитация концепции социальных представлений в рамках новейшей модели социального когнитивизма (против которой, по-видимому, не возражает Московичи) наносит ущерб имиджу этой концепции как “подлинно социальной” дисциплины.
Теория социальных представлений ознаменовала собой "заметный шаг вперед в развитии социальной психологии” (013, с. 447). Она высветила особенности европейской версии этой дисциплины, ее отличия от доминирующей американской исследовательской традиции, которая опирается на эксперимент и является глубоко индивидуалистической. Благодаря работам Московичи и его коллег индивид переместился в центр социального контекста, и, таким образом, появилась возможность проследить, как происходит “включение социального' мира в сферу субъективных процессов” (013, с. 447). Тем самым новая концепция подтверждала актуальность развивающейся в русле психологии конструкционистской позиции с ее критикой позитивизма и индивидуализма. Московичи предложил подход, который позволял обратиться к анализу интерсубъективных структур социального мира, считает Паркер. Социальные представления — это образы и понятия, разделяемые определенным социальным сообществом, члены которого используют их для организации своего социального мира. Люди прибегают к самым разным “словарям” социальных представлений, что позволяет им осуществлять значимые действия в разных социальных контекстах. Проникнуть в мир социальных представлений — значит понять “формы мысли” различных социальных миров, постичь разнообразие “туземных” (локальных) психологий. Этот аспект исследования сближает концепцию Московичи с этогенической (конструкционистской) позицией Харре, подчеркивает Паркер.
“Благоприятный результат кроссдисциплинарной инъекции в социальную психологию кросскультурного измерения состоит в том, что на первый план выдвинулось многообразие социального опыта” (013, с. 449). Другими словами, “был брошен вызов гомогенизации социального мира, которую, под видом науки, отстаивала старая, экспериментальная парадигма” (там же). Таким образом, теорию и исследование социальных представлений можно было бы рассматривать как составные части новой модели дисциплины, где лаборатория уступает место реальному миру. Солидаризуясь с конструкционистской критикой позитивизма и индивидуализма в психологии, эта теория стремится использовать некоторые аспекты социологии, чтобы продемонстрировать содержательное разнообразие индивидуального бытия в социальном мире.
Однако при этом Московичи и его последователи уходят от ответа на вопрос о соотношении индивидуального и социального уровней социально-психологического анализа. Обращаясь к изучению символических аспектов социального бытия, Московичи настаивает на сохранении индивидуального измерения в социальном анализе. Эта противоречием установка порождает массу разночтений данной теории, особенно среди англоязычных единомышленников Московичи. Одни, подобно Р. Харре, берут на вооружение “сильный” вариант теории социальных представлений, который близок новой, неиндивидуалистической психологии. Другие, прежде всего представители социального когнитивизма, пытаются утилизировать “слабый” вариант этой теории, который благодаря “латентному индивидуализму” вполне укладывается в рамки позитивистской парадигмы.
Двусмысленность положения, в котором в 80-е годы оказалась теория социальных представлений, в значительной степени объясняется неверным образом психологии, сложившимся у социальных психологов, полагает Паркер. Так, Московичи настаивает на преемственности своих идей и социологической позиции Дюркгейма. Между тем объективно ему гораздо ближе социологический индивидуализм Вебера, подхваченный и развитый социальным когнитивизмом. Как и Вебер, Московичи противопоставляет подлинно духовное бытие человека, возможное только в “консенсуальном” мире, и бытие в мире материализованном, или “воплощенном” (в научных законах и категориях). Консенсуальный мир социальных представлений — этот мир феноменальный, он подлежит описанию и интерпретации в субъективных (некаузальных) категориях. Дюркгейм же отстаивал право социологии на объективное изучение “социальных фактов”. Социальный когнити-визм попытался “спроецировать социальные представления в головы веберовских социальных актеров” (3, с. 454). Эта проекция в определенной мере задана работами самого Московичи и, в особенности, его
коллег, занятых изучением (в том числе и экспериментальным) дистрибутивных социальных представлений. В результате реанимируется тот самый психологический редукционизм, против которого изначально был направлен замысел модели социальных представлений.
Еще больший урон престижу новой теории как праобразу социологической социальной психологии наносит свойственное когнитивиз-му увлечение формальными аспектами ментальных процессов. Если “сильный” вариант концепции Московичи акцентирует содержание социальных представлений, то “слабый” вариант, заимствованный ко-гнитивизмом, напротив, сконцентрирован на изучении форм социальной информации в их индивидуальном восприятии. “Вместо изучения символической сферы человеческого бытия наблюдается сдвиг в сторону экспликации индивидуальных информационных процессов” (013, с. 447). К сожалению, пишет в заключение Паркер, именно “слабая” версия теории Московичи, вполне укладывающаяся в рамки традиционной психологии, приобретает все большее число сторонников в англоязычном мире. Поэтому было бы преждевременно относить данную концепцию, которая на самом деле является “еще одним островком в архипелаге одиноких парадигм” (013, с. 464), к разряду неиндивидуалистических моделей социально-психологического знания.
Ивана Маркова и Патриция Уилки (Стерлингширский университет, Шотландия) продолжают обсуждение концепции социальных представлений в терминах индивидуализма/социологизма (014). По их мнению, существует опасная тенденция толкования этого феномена по аналогии с устоявшимися “темами” психологического исследования (атрибуция, аттитюды, групповое поведение и т. д.). Нередко о социальных представлениях говорят также как о “понятии, которое ищет свою теорию”. Последнее замечание можно было бы считать справедливым, если только разработка и развитие теории социальных представлений будет осуществляться в направлении, некогда указанном Дюркгеймом. Дюркгейм стремился к построению научно обоснованной социальной теории знания. Большинство же современных социальнопсихологических концепций страдает эпистемологическим индивидуализмом, унаследованным ot европейской философии Нового времени.
На рубеже Х1Х-ХХ вв. все чаще стала обсуждаться идея социального происхождения знания, которое должно изучаться в качестве социального феномена. Одним из первых социальных психологов, отстаивавших эту идею, был Дж. Болдуин. Согласно Болдуину, “знание — это не частная собственность, а общественное свойство” (цит. по: 014, с. 390); как индивидуальное суждение, так и концептуальная идея имеют своим источником общество, а не индивида. Несколько позже близкие идеи высказывал Дж.Г. Мид. С его точки зрения, познание и логическое мышление суть продукты социальной интеракции, следователь-
но, индивидуальная мысль не может быть интеллигибельной вне породившего ее контекста социального взаимодействия. Принцип социальности знания стал центральным в концепции Э. Дюркгейма, который выступил против доминировавшего в те годы эпистемологического индивидуализма (как в рационалистической, так и в эмпиристской его формах). Несмотря на многовековое соперничество эмпиризма и рационализма, эти философские традиции имеют единую отправную точку — индивидуальное состояние сознания, которое объясняется ссылками на физическую природу человека, утверждал Дюркгейм. Между тем понятия и категории индивидуального сознания — это коллективные представления, следовательно, индивидуальный разум несводим к индивидуальному опыту. Теория познания, полагал Дюркгейм, должна быть переосмыслена как социальная теория знания, сочетающая в себе преимущества эмпиризма и рационализма.
Краткий исторический очерк показывает, пишут Маркова и Уилки, что социальные (или коллективные) представления и связанные с ними проблемы познания и концептуального мышления составляют ядро социально-психологической науки. Решение этих проблем возможно только с позиций социальной эпистемологии. Построение же такой эпистемологии предполагает долгий путь кропотливого описания, изучения и сравнения самых разных срезов социальной реальности и их восприятия. В качестве одной из ступеней, ведущих к зданию теории социальных представлений, авторы предлагают свою интерпретацию СПИДа как современного ментального феномена. Анализ строится на сопоставлении рационального понятия о СПИДе и его социального представления.
История коллективного восприятия СПИДа— это история ирраци-онализации понятия, которое из сферы научной рациональности уверенно перемещается в область эмоционального отрицания. За недолгий век своего существования этот феномен радикально изменил отношение людей к сексуальной жизни и отношению полов. “Мир, узнавший СПИД, никогда не будет таким, каким он был прежде” (014, с. 393). Характер массовой реакции на СПИД неоднороден: возможно, как эмоционально-насыщенное, так и рационально-отстраненное отношение к этому феномену, восприятие его как глубоко личностного явления или как “факта”, существующего наряду с другими атрибутами современного мира. Следует ли в таком случае говорить о существовании двух “образов” СПИДа — его понятия и его представления? С одной стороны, утверждает Московичи, социальное представление — это нечто большее, чем сложное понятие. С другой стороны, изучение формирования понятий в психологии (в том числе и в рамках экспериментов, связанных с социальными представлениями) до сих пор было сосредоточено исключительно на когнитивных, ра-
10-3887
циональных аспектах этого процесса. Более того, понятия, которые избрали предметом своего анализа когнитивисты, всегда носили эмоционально-нейтральный, объективный характер и отличались крайней структурной простотой (понятия числа, геометрической фигуры, объема, веса и т. д.). Последователей Московичи интересовали более сложные понятия (экономическая система, пол, условность), формирование которых предполагает практическое вовлечение индивидов в социальные связи. Однако и в том и в другом случае эмоциональные параметры содержания не принимаются в расчет.
Такой подход упрощает реальность, считают Маркова и Уилки. Чтобы убедиться в содержательной гетерогенности “образа” СПИДа, достаточно сравнить отношение к нему фермера, живущего в захолустье, и ВИЧ-инфицированного представителя гей-культуры или европейского школьника, постигающего азы сексологии, и Матери больного гемофилией. Не всякий врач, уверенный в безопасности переливания крови, рекомендует это средстйо своей дочери. Во всех этих случаях соотношение когнитивных и эмоциональных составляющих реакции будет совершенно различно. Следовательно, формирование “образа” СПИДа в коллективной ментальности — это одновременный процесс кристаллизации социального представления и образования понятия.
В заключение авторы предлагают некоторые рекомендации для разрешения псевдодилеммы когнитивного/эмоционального в теории социальных представлений.
1. Формирование понятий и социальных представлений необходимо переосмыслить как целостный, когнитивно-эмоциональный процесс (исключение составляют лишь математические и логические понятия). По аналогии с толкованием значений как некоторого набора значимых потенциалов слова “содержание понятий и социальных представлений следует рассматривать в качестве совокупности потенциальных возможностей” (4, с. ЗЙ9). В зависимости от контекста использования и намерений субъекта активизируется тот или иной “потенциал” социального представления (когнитивный, эмоциональный или оба).
2. Формирование понятий традиционно связывают с приобретением знаний о фактах; социальные представления принято ассоциировать с ценностями, воплощенными в образах, верованиях и мифах. Однако, как свидетельствуют исследования в области философии науки, не существует научных фактов, в “создании” которых не участвовала бы теория. Следовательно, ^ти факты также несут ценностную нагрузку. До тех пор пока различие фактов и ценностей не получило должного обоснования, нет оснований и для дифференциации понятий и социальных представлений.
3. Под формированием понятий обычно имеют в виду систематиче-
ский рациональный процесс, обусловленный способностью мыслить и рассуждать логически. Социальные же представления, как полагают, более обязаны своим происхождением конвенциям и памяти, нежели разуму. Но существует немало примеров конвенционального происхождения научных понятий, в котором роль логического мышления невелика.
4. Изучение формирования понятий в традиционной психологии (как теоретической, так и экспериментальной) носит индивидуалистический, т. е. крайне упрощенный характер. Что же касается теории социальных представлений, то ее отличает концептуальная неясность. И понятия, и социальные представления социальны по своей природе, а процесс их образования имеет когнитивно-эмоциональный характер. “В настоящий момент нет достаточных оснований для дифференциации понятий и социальных представлений” (014, с. 400).
Разработке и экспериментальному обоснованию одного из аспектов теории социальных представлений посвящена статья психолога из Линца (Австрия) Вольфганга Вагнера (015). Автор не согласен с распространившимся в последнее время употреблением термина “социальные представления” для характеристики содержания индивидуального сознания, вне всякой связи с социальным процессом. Такая тенденция, по мнению Вагнера, уводит в сторону от изначального замысла этой теории в том виде, в каком он был изложен в ранних трудах Мо-сковичи, широко использовавшего в своей теоретической работе данные средств массовой информации и документальные свидетельства. В своей статье австрийский психолог предлагает “вновь обратиться к макросоциальным аспектам социогенезиса социальных представлений” (015, с. 125). С этой целью он излагает результаты собственных эмпирических исследований в области социальной проекции, предваряя это изложение рядом теоретических постулатов и гипотез.
Вагнер рассматривает социальные представления как конституирующие внутригрупповой коммуникации и одновременно как ее результаты. Социальные представления возникают только в таких группах и обществах, где возможен обмен как сходными, так и несовпадающими мнениями. Следовательно, социальные представления — это атрибут развитых индустриальных обществ, для которых типично сосуществование антагонистических форм опыта (в отличие от обществ традиционных, где в идеале объективные и субъективные принципы организации опыта совпадают). Обмен формами опыта происходит путем публичного коллективного дискурса, благодаря которому (и в ходе которого) создается обыденное знание и современный эквивалент здравого смысла. Предпосылкой формирования социальных представлений, т. е. “изменения концепций социальных объектов”, как правило, служат насущные практические потребности общества; первопе-
10*
пенная роль здесь принадлежит столкновению мнений, дискуссиям и конфликтам.
Коммуникация и публичный дискурс, генерирующие социальные представления, протекают в так называемых рефлексивных группах, т. е. группах, которые определяются своими собственными членами. В отличие от номинальных групп, конституирование которых возможно только благодаря внешнему наблюдателю, рефлексивные группы — это социальные единицы осознанного членства, где каждый участник имеет четкие критерии принадлежности к данному социальному сообществу. Групповая принадлежность выступает здесь как фактор сознания людей, образующих группу.
Понятие групповой рефлексивности, продолжает Вагнер, характеризует коллективную сторону целостного процесса формирования социальных представлений, его индивидуальный аспект связан с само-категориэацией индивидов, эту группу образующих. Относя себя к определенной категории, индивид одновременно участвует в групповой саморефлексии. Таким образом, “группа возникает в результате самокатегоризации ее членов; рефлексивность указывает на тот факт, что групповое членство — это существенная часть Я-системы человека” (015, с. 127). В ходе повседневной (дискурсивной и коммуникативной) групповой практики вырабатываются социальные представления, характеризующие стиль мышления членов группы. Благодаря обмену мнениями и средствам массовой информации люди узнают об элементах нового знания, образах и метафорах, посредством которых “должно мыслить” (независимо от того, истинны они или нет). Так “индивидуальный процесс мышления превращается в социальную практику” (015, с. 127), и с этой точки зрения вполне уместно говорить о “думающей” группе или обществе, как это делает Московичи.
Коллективное мышление и групповая рефлексивность дополняют друг друга, выступая фундаментальной предпосылкой социальной идентичности, утверждает Вагнер. Социальная идентичность предполагает знание своей групповой принадлежности, с одной стороны, и наличие некоторой совокупности общегруппового опыта и здравого смысла, или “фонового знания”, с другой стороны. Фоновое знание специфично для данной группы, оно дает возможность ее членам найти свое место в пределах общего дискурсивного пространства.
Автор особо подчеркивает публичный характер внутригруппового дискурса, участники которого являются и генераторами, и рецепиен-тами системы знания. Доступность результатов коллективного дискурса — исходное условие групповой рефлексивности, коммуникации и социальной идентичности. Но публичность коллективного мышления предполагает, что социальные представления как объект и результат этого мышления содержат метаинформацию о самой рефлек-
сивной группе, которой они принадлежат. Они указывают на социальные пределы собственной валидности. Иными словами, социальные представления обладают “голоморфическими” характеристиками. Поясняя данный термин, Вагнер пишет: “Предполагается, что это понятие охватывает класс характеристик социальных представлений, непосредственно вытекающих из посылки о публичном характере выработки этих представлений рефлексивной, “мыслящей” группой” (015, с. 128).
Голоморфизм, в первую очередь, отличает так называемые полемические социальные представления, т. е. такие, в которых особенно выпукло отразились групповое деление и идеологическое противостояние. В меньшей мере эти характеристики присущи обыденному знанию. Наконец, существуют представления (некоторые из них подвергались анализу как “социальные представления”), которые не обладают качеством голоморфизма, т. е. ничего не сообщают о той социальной группе, к которой их относит исследователь (например, известные в литературе описания представлений о болезни и здоровье). Такие ментальные образования никак не связаны с социальной идентичностью или специфическим контекстом группы, их носители не располагают сведениями о социальных границах используемых повседневных теорий. Неголоморфические представления могут иметь культурную, “освобожденную” или любую другую природу, но их генезис нетождествен генерации представлений социальных.
Помимо социальных (голоморфических) представлений и содержащегося в них публичного знания индивиды обладают и частным, или субъективным (идиоморфическим), знанием. Это идиосинкразические установки, индивидуальные когнитивные представления или субъективные теории. Совокупность частного знания служит для категоризации индивидуально значимых ситуаций, для объяснения субъективного опыта и стабильной самооценки. Разумеется, все субъективные теории основаны на прошлом опыте и фоновом знании группы. Но, в отличие от голоморфических социальных представлений, идиоморфические идеи не играют существенной роли в координации практики рефлексивной группы (даже если эти идеи разделяются несколькими членами данного сообщества). Вопрос состоит в том, содержит ли данное представление метаинформацию о самой породившей его группе, т. е. “имеет ли индивид основания ожидать, что другие будут разделять его идеи и с их помощью координировать свое поведение применительно к определенному социальному объекту” (015, с. 129). Вместе с тем без идиоморфических представлений были бы невозможны социальные инновации и творчество.
Переходя к изложению результатов своей экспериментальной работы в области социальных представлений, Вагнер подчеркивает, что
его цель состояла “в наглядной демонстрации голоморфического метазнания” (015, с. 136). Согласно гипотезе автора, члены рефлексивной группы, как правило, способны верно указать носителей разделяемого группой знания, если это знание составляет часть групповой системы идентичности. Косвенным доказательством этой гипотезы Вагнер считает описанные в литературе эксперименты, подтверждающие взаимосвязь социальной проекции и системы ценностей: чем более близкой (с точки зрения исповедуемых ценностей) представляется испытуемому та или иная группа как некоторая целостность, тем однозначнее и решительнее он проецирует свое мнение на членов этой группы. Очевидно, что в данном случае социальная проекция оказывается связанной с метаинформацией о группе.
Для получения более непосредственного экспериментального подтверждения своей гипотезы Вагнер провел опрос 160 респондентов из Вены и Линца. Опросник содержал десять утверждений, которые предлагалось подтвердить или опровергнуть. Пять утверждений носили характер “единичных” высказываний (“Домашние животные делают жизнь полнее”), под которыми Вагнер подразумевал “утверждения, отражающие идиосинкразические предпочтения или мнения”. Подобные утверждения могут быть типичны или нетипичны для многих членов данного сообщества, однако они не имеют никакой связи с социальной идентичностью субъекта или его группы. Остальные пять утверждений носили идеологический характер или отражали некоторое социальное представление (в контексте данного эксперимента эти феномены рассматривались как тождественные) и могли быть приписаны той или иной политически активной группе или партии (“Для экономического процветания нашей стране необходимо вступить в Общий рынок”). Половина респондентов получили эти утверждения в позитивной формулировке, половина — в негативной. Испытуемым предлагалось определить свою собственную политико-идеологическую ориентацию и ту социальную группу, которая была бы для них наиболее адекватна. Далее, респонденты должны были указать, какой, по их мнению, процент людей поддерживает их мнение: а) вообще; б) внутри их социально-политической группы; в) за пределами последней.
Вагнер исходил из следующего предположения: единичные высказывания не будут приписываться никакой специфической социальной группе, репрезентативные же мнения (т. е. мнения, содержащие социальные представления) будут верно проецироваться на определенную группу, особенно в тех случаях, когда субъект сам разделяет данное мнение. Если же он не согласен с утверждением (мнением), то все равно верно адресует его соответствующей внешней группе. Причем такой исход не будет зависеть от количества людей, одобряющих (не одобряющих) данное мнение.
Данные, полученные в ходе квазиэксперимента, полностью подтвердили гипотезы автора. Испытуемые легко дифференцировали единичные утверждения и репрезентативные мнения. При этом различия во внешней и внутренней проекциях были существенны только в отношении репрезентативных мнений (как и ожидалось, внутренняя, “ин-групповая” проекция была в этих случаях выше, если субъект принимал высказанное мнение, и ниже, если он с ним не соглашался). Респонденты, таким образом, осознавали, что “репрезентативное мнение обладает социальным качеством, так что не все группы склонны разделять его в равной мере” (015, с. 135).
Опрос показал практическое функционирование метаинформации, содержащейся в социальных представлениях, которые сами указывают границы своей социальной валидности. По мнению Вагнера, голоморфизм как свойство социальных представлений должен послужить критерием их отличия от представлений субъективных. Все атрибуты, которые до сих пор приписывались социальным представлениям (метафоричность, объективация и “укоренение” нового опыта, общепризнанность и т. д.), в равной мере могут характеризовать и субъективные теории, и единичные утверждения. Что же касается голоморфизма, то это “внешний, неструктурный атрибут... который возникает именно как следствие социогенеза социальных представлений” (015, с. 135). Кроме того, эксперимент показал, что количество людей, разделяющих то или иное мнение, составляет необходимое, но недостаточное условие для того, чтобы считать это мнение репрезентативным. Члены группы должны располагать “знанием о границах своей валидности” и уметь приписать соответствующее мнение своей “ин-группе”.
Наконец, они должны более или менее верно соотнести чуждое им социальное представление с соответствующей аут-группой. В обществах модерна все эти процессы становятся возможными благодаря развитой сети массовой коммуникации. Таким образом, рефлексивность группы — это “знание того, что знает моя группа плюс хотя бы приблизительное знание систем идентичности других групп” (015, с. 136). Голоморфизм метазнания, резюмирует итоги своего эксперимента Вагнер, делает возможной координацию действий членов группы, что, в свою очередь, является предпосылкой конструирования и сохранения социальных объектов и институтов. Анализ голоморфиче-ских свойств социальных представлений позволяет также по-новому взглянуть на проблему их общезначимости и “консенсуальности”. В данном случае речь идет не о количественном большинстве людей, разделяющих то или иное мнение, а о “функциональном консенсусе”, который обеспечивает рефлексивность группы и ее социальную идентичность.
Группа социальных психологов из Испании (университет Pais Vasco) провела серию экспериментов, демонстрирующих роль социальных представлений как “защитного механизма” в условиях групповой дискриминации и открытого межгруппового конфликта (016). Цель эксперимента состояла в изучении и сопоставлении социальных представлений, связанных с курением, у курящих и некурящих студентов. Теоретической базой экспериментальной работы послужили теория социальных представлений Московичи и концепция межгрупповых отношений Тэшфела. По мнению авторов, социальные представления участвуют не только в формировании социальной идентичности группы и ее членов, но и в сохранении и защите этой идентичности в ситуациях социальной дискриминации. Согласно Тэшфелу, группа вырабатывает то или иное “обоснование” своей позиции в социальной структуре. Если же эта позиция (и идентичность группы) становится объектом критики со стороны других групп, происходит трансформация внутригрупповых дискурсов (или социальных представлений), которая направляется на восстановление и защиту прежнего статуса группы. Этот защитный процесс дополняется соответствующей динамикой социальных представлений доминирующей (нормативной) группы. Стремясь легитимизировать свое поведение в отношении “отверженных” , члены нормативной группы прибегают к “психологизации”, или “процессу, посредством которого определенный тип поведения (установки, мнения и т. д.) приписывается каким-либо личностным особенностям или склонностям” (016, с. 340). Авторы предпочитают называть этот прием “психологического объяснения в негативных терминах” психопатологизацией и интерпретируют его как форму социального контроля. Для нормативных групп психопатологизация является одной из возможных оправдательных стратегий дискриминационных действий.
Одним из наименее разработанных аспектов теории социальных представлений испанские психологи считают проблему их структуры. Обобщая существующие на этот счет мнения, авторы предлагают следующую схему: социальные представления включают объяснение (атрибуцию), отношение (аттитюды), эмоции и стереотипы, связанные с объектом репрезентации. Все эти элементы организованы вокруг “центрального ядра”. Однако, подчеркивают испанские психологи, структура социальных представлений очень подвижна, она зависит от конкретного группового носителя этих представлений, условий их использования и предполагаемых функций. Поэтому “определение структуры социального представления — это скорее эмпирический, чем теоретический (априорный) процесс” (016, с. 342). В группах, испытывающих социальную дискриминацию, социальные представления наделяются функцией защиты групповой идентичности; они противо-
стоят процессу психопатологизации, проводником которого выступают нормативные группы. Социальные представления последних формируются при этом с помощью негативных стереотипов, характеризующих объект дискриминации.
На базе перечисленных теоретических предпосылок авторы формулируют следующие гипотезы: а) в условиях дискриминации и меж-группового конфликта социальные представления курильщиков будут носить защитный характер; б) вместе с тем курильщики будут стремиться отрицать свою принадлежность к данной группе; в) ужесточение санкций против курильщиков никак не скажется на социальных представлениях некурящих. Все эти прогнозы, по предположению авторов, будут иметь силу только в таких социальных контекстах, когда дискриминационные меры признаются легитивными не только нормативной, но и “отвержденной” социальной группой.
В итоговом эксперименте участвовали 105 студентов-психологов (38 мужчин и 67 женщин, средний возраст 19, 25 лет). Всем участникам предложили одинаковые опросники. Однако 50 испытуемых (19 курильщиков и 32 некурящих) имели в своем распоряжении “Введение” , где весь эксперимент характеризовался как “изучение табакокурения” . Остальные 55 участников (21 курильщик и 34 некурящих) получили тот же опросник, озаглавленный, однако, как “Сравнительное изучение курящих и некурящих студентов”; кроме того, опросник имел примечание о решении ректора ужесточить санкции против курения в общественных местах, проведя предварительный опрос студентов. Участников конфликтной ситуации рассадили по разным концам комнаты, сформировав, таким образом, две оппозиционные команды — курящих и некурящих.
Испытуемым предложили ответить на следующие вопросы: 1) каковы факторы, провоцирующие курение (стресс, опасность, удовольствие, социальные образцы, стремление убежать от реальности); 2) кого следует считать главным виновником пристрастия к курению (самого курильщика, его друзей, семью, социальную политику, психологические проблемы); 3) кто составляет группу риска (подростки, взрослые, мужчины, женщины, дети курильщиков, неуравновешенные люди); 4) ваши эмоции в отношении (не) курящих (гордость, презрение, жалость, равнодушие); 5) ваш стереотип курильщика (интеллигентный, агрессивный, коммуникабельный, больной, нервозный).
В заключение участники должны были отнести себя самих к группе курящих или некурящих и выразить свое мнение по поводу легитимности “антитабачных” санкций.
Полученные данные подтвердили справедливость предварительных прогнозов. Они позволили выделить два класса социальных представлений, связанных с курением: “психологически-негагивные” пред-
11-3887
ставления (84,7% опрошенных) и “обобщаюдце-защитные” (16,3%). Согласно первому классу представлений, главные причины курения носят психологический характер, а курильщик — отрицательный социальный тип. Второй класс представлений отражает взгляд на проблему курения как на “неспецифическую” для какой-либо группы людей или личностного типа; здесь культивируется позитивный образ курильщика. Психологические представления более характерны для некурящих (90,1% респондентов), чем для курящих (73,5%). Во втором случае дело обстоит наоборот (26,5 курящих и 9,9% некурящих придерживаются обобщенно-защитного взгляда на проблему); т. е. психологическая трактовка феномена курения является доминирующей. Примерно равный процент курящих и некурящих респондентов считают санкции против курения в общественных местах вполне легитимными. При этом курильщики продемонстрировали бойее высокую степень идентификации со своей группой, чем их оппоненты. Вместе с тем в условиях явного столкновения мнений и ужесточения санкций некурящие сохранили прежний высокий уровень толерантности в отношении курильщиков, а последние проявили склонность к дезидентификации со своей группой.
Таким образом, экспериментальная проверка рабочих гипотез относительно динамики социальных представлений в условиях межгруппо-вого конфликта показала плодотворность теоретического синтеза идей Московичи и Тэшфела. Этот синтез испанские психологи расценивают как первый шаг на пути к целостному изучению психологических аспектов социальной жизни, которые сегодня рассматриваются как отдельные “темы”' психологического осмысления.
Б. В. Якимова
Приложение
96.01.017. ШЛЕДЕР Б. НОРМАТИВНЫЕ КОМПОНЕНТЫ В СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ТЕОРИЯХ.
SCHLODER В. Normative Komponenten in sozial-psychologischen Theori-en // Ztschr. fur sozial psychologie.— Bern, 1988.— Bd 19, H. 1 .—
S. 4-15.
Бернд Шледер (психологический институт IV мюнстерского университета, Германия) полемизирует с Клаусом Хольцкампом (автором статьи “Недооценка мотивов действия как предпосылка эмпирической взаимосвязи в социальнЬ-психологических теориях: методологическое бездорожье'из-за путаницы понятий”), предложившим свою трактовку отношений теории и эксперимента в социальной психологии. Шледер рассматривает тезис о самообосновании социально-психологиче-
