CC BY
16
РОССИЙСКАЯ АКОДЕМИЯ-НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧН0ЙЙНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННВТМ-НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 8
НАУКОВЕДЕНИЕ
4
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,8 рефераты 95.04.001-95.04.028
МОСКВА 1995
растений с различием в двух чертах (к примеру, гладкие и желтые семена у одного родителя, морщинистые и зеленые — у другого), и это позволило ему сформулировать "принцип независимой сортировки", согласно которому в потомстве гибридов, где сочетается несколько существенно различных характеристик, связь каждой пары таких характеристик в гибридном союзе независима от прочих различий в двух исходных родительских линиях. И он подтвердил этот принцип, изучая потомство растений, которые различались уже тремя и четырьмя чертами, правильно предсказав и удостоверив экспериментально, что в потомстве растений, различающихся по п характеристикам, будет 3" различных классов растений.
Словом, Г. Мендель блестяще продемонстрировал весь комплекс безошибочных операций, который предписывает научный метод, называемый фальсификационизмом, и который очень часто занимает солидный исторический период, вовлекая множество людей, как это и было с эпопеей замещения теории флогистона кислородной теорией горения Лавуазье.
А. А. Али-заде
95.04.011. ФУЛЛЕР С. К ФИЛОСОФИИ ОБЪЯСНЕНИЯ НАУКИ: КРИТИЧЕСКОЕ ТОЛКОВАНИЕ ИНСТРУМЕНТАЛЬНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ
FULLER S. Toward a philosophy of science accounting: A critical rendering of instrumental rationality // Science in context. — Cambridge etc., 1994. — Vol. 7, № 3 .— P. 591-621.
Автор, сотрудник факультета социологии и политологии, а также Центра истории гуманитарных наук Даремского университета, полагает, что объяснение феномена науки должно руководствоваться принципами общей философии объяснения, применение которой в свою очередь носит сугубо исторический характер, осуществляется в конкретном социально-историческом контексте.
Так исторически сложилось, пишет автор, что, по крайней мере, в западной культуре наука и общество теснейшим образом связаны между собой. А потому попытки объяснить, что такое наука, вольно или невольно оказываются попытками объяснения феномена общества и наоборот. Так что (опять-таки, во всяком случае в европейской цивилизации) социальный эпистемолог выступает скрытым философом науки, а последний — скрытым социальным эпистемологом. Отсюда следует, что для оценки всего разнообразия имеющихся точек зрения на научный феномен и, значит, построения адекватного объяснения данного феномена необходимо понять вообще тот объяснительный стереотип, который сложился в европейской цивилизации.
Основная проблема современной философии объяснения (все равно общества или науки) — это противоречие между его в принципе рефлексивным характером и требованием конструктивности, т. е. его удостоверения как состоявшегося,факта. Рефлексивность объяснения состоит в том, что социальный эпистемолог (или философ науки) при объяснении некой цепочки событий обязан отождествлять себя с непосредственными участниками этих событий. Но тогда его объяснение будет стоить не больше чем мнение любого из рядовых участников объясняемых событий и окажется поэтому лишь частью последних. В итоге объяснение не состоится, будет неконструктивным, и потребуется следующая объяснительная инстанция, а над ней следующая и так до бесконечности. Вывод: конструктивное (состоявшееся) объяснение возможно лишь как нерефлексивное, а такое способен дать только Господь Бог.
Где же выход? Его предложили очень давно те, кто, собственно, и стоял у истоков европейской цивилизации — древние греки. Вспомним платоновское разграничение мира на две реальности, равноправные в онтологическом и неравноправные в гносеологическом смысле, — область "вечных идей" как исключительно умозрительно постигаемого "истинного бытия" и чувственно постигаемую, "неистинную" область явлений. И такое разграничение отнюдь не было чисто интеллектуальной фантазией: в нем Платон и вообще древнегреческие философы предложили человечеству особую, рационалистическую модель миропонимания. Они стремились постигнуть окружающую действительность как рациональный феномен и видели эту интеллиги-бельность, объяснимость мира, в наличии у него некой скрытой от непосредственного восприятия критериальной основы, сущности, причины всех причин. Сегодня такую теорию познания назвали бы реалисте кой в противоположность позитивистскому подходу, считающе- 1 му "последней (и единственной) реальностью" ту, которая дана нам непосредственно. Но древнегреческий "реализм" потому и стал философией, что отразил состояние современной ему социальной жизни, где на обыденном уровне четко различались две деятельностные сферы — одна, именуемая "практикой" и призванная формировать общественные потребности, и другая, куда относились деятельности, выступающие "техническим средством" удовлетворения общественных потребностей (например, есть в обществе потребность одеваться и есть индустрия одежды, эту потребность удовлетворяющая). Иначе говоря, "практика" в Древней Греции была средоточием социальных идей, социальных целей, лишь средством осуществления которых и являлись разнообразные "технологии", собственно и составлявшие весь видимый калейдоскоп социальной жизни. И этим статус-кво удостоверялось присутствие в обществе единых (и уже потому объективных)
норм (целей), тем самым способных рационализировать (объяснять) любые текущие действия и события. Так что античному социальному эпистемологу оставалось только взять йа вооружение эти обязательные для всех нормы, дабы объяснять наблюдаемый мир, не поступаясь при этом ни рефлексивностью объяснений (подвергая им и себя), ни их конструктивностью (избегая бесконечного объяснительного регресса).
Кстати, это идущее от античных греков дихотомическое, или рационалистическое миропонимание в терминах онтологически разведенных целей и средств вполне просматривается и в современном обществе: скажем, если студент успешно учится и успешно сдает экзамены, то принято хвалить в первую очередь не его, а преподавателей, которые сумели предложить достойную "технологию обучения", и потому именно преподавательская деятельность является, по античным стандартам, "практикой", или целе-, нормообразующей деятельностью, а студенческая — только средством осуществления нормативной потребности общества в образовании.
И вот современная социальная эпистемология (а вместе с ней и философия науки) утратила эту античную методологию по весьма парадоксальной исторической причине. Парадоксальность причины в том, что последней выступила наука. Именно неуклонное становление в европейской цивилизации научной культуры в недрах и за счет умирания античной философской культуры породило в конце концов позитивистскую идеологию, которая якобы защищала конкретные науки, а на самом деле была по сути антинаучной, ибо напрочь отвергала сам ре-алистский принцип научного подхода к действительности — сведения эмпирического многообразия к единой теоретической причине. Вместе с идеологией позитивизма и пришла в западную культуру так называемая "инструментальная" рациональность. Формально она как бы повторяла античную рациональность, ибо опиралась на логику целей и средств. Но эта логика не имела ничего общего с "реализмом" античного подхода, так как рассматривала цели я средства сугубо прагматически, именно позитивистски, принадлежащими не разным он-тологиям, а одной - онтологии непосредственно данного, чувственно постигаемого мира, где поэтому, в зависимости от непредсказуемого случая, цель в любой момент может стать средством и наоборот, т. е. где не существует как таковых норм, поскольку сама производящая их онтология крайне текуча и изменчива. Но если нет норм (либо они крайне релятивизованы), то нет и опоры для рационализации этой текучей онтологии. Иными словами, инструментальная рациональность выстраивает весьма своеобразный мир — в значительной степени ир-рационалистический, малообъяснимый.
Вот почему, живя в таком мире, современные западные интеллектуалы — социальные эпистемологи (философы науки) — и производят
соответствующую продукцию. В сущности она делится на две группы в зависимости от того, принимают или нет ее производители этот иррационалистический, малообъяснимый мир. Если да, то продукция в виде энного числа социальных философий или философий науки выполнена в ключе некритического инструментального рационализма. Если же нет, то соответствующую продукцию представляет критический инструментальный рационализм. И здесь не так важно различие между "критиками" и "некритиками", как их единство в качестве "инструментальных рационалистов". Конечно, есть ярко выраженные "критики", скажем, представители Франкфуртской школы или П. Фей-ерабенд. Точно так же, как и отчетливые "конформисты" в лице, например, авторов позитивистских философий науки. Но что интересно, "конформисты" парадоксальным образом косвенно отвергают мир инструментальной рациональности, стараясь все же указать, и именно для научной реальности, некие "сквозные", единые нормы, т. е. даже невольно для себя представить иррациональную действительность спасительно рациональной и тем самым выполнить свой конформистский долг — удостоверить эту действительность как "хорошую". Ведь не случайно позитивистские философии науки обвинялись в пренебрежении к эмпирической истории науки, в попытке диктовать ученым нормы научной рациональности. И не случайно усилиями К. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоса, П. Фейерабенда и т. д. была проведена соответствующая корректировка в философии науки, выразившаяся в отказе от рациональной витрины для во многом иррационального научного мира. Так как же оценить это признание иррационального иррациональным — конформизмом или все-таки критицизмом? Например, в чем же истинный пафос такого яростного ниспровергателя современной, релятивистской действительности, как П. Фейерабенд, если он сам, судя по его философии, убежденный релятивист?
Вся эта путаница, полагает автор, когда "критики" выглядят "конформистами" и наоборот — прямое следствие логики инструментальной рациональности с ее полным пренебрежением к стратегическим целям и акцентом на взаимозаменяемости тактических, краткосрочных, в конечном счете субъективных целей и средств. Отсюда утрата опоры, критерия в понимании происходящего и лихорадочное в поисках этого критерия метание между двумя одинаково ложными полюсами — диктованием, какой должна быть наблюдаемая действительность, и абсолютным к ней доверием, полной релятивизацией ее норм, превращением их в сумму мотивов, намерений и интересов индивидуальных агентов действий и событий.
Нужно разорвать пелену иллюзий инструментальной рациональности и восстановить традицию реалистского рационализма с его упором на существование стратегических целей и стратегических средств
Тем более, что о необходимости такого поворота свидетельствует сама эмпирическая история науки, которая дает отчетливые примеры подчинения научного развития единой цели, единой идее. Так, в первую мировую войну ученые-естественники были как один мобилизованы думать над технологиями вооружений, и тогда эффективность научной деятельности измерялась именно этой, военной потребностью, престиж работавших на войну физики и химии был высок как никогда, их союз с государством и промышленностью — беспрецедентен, и никому не приходило в голову критиковать ура-патриотическое лицо науки. А если заглянуть еще на полтораста лет назад, то можно обнаружить подчиненность научной рациональности уже иной обшей идее — просветительской (на то и эпоха Просвещения), связанной с появлением буржуазии и ее критикой клерикализма и аристократии. И кстати, именно просветительская идеология, стимулировавшая развитие конкретных наук, породила инструмеиталистские философию науки, в частности и философию объяснения вообще.
Между тем в обоих примерах научная рациональность как будто бы инструментальна, поскольку обязана в каждом случае объединяющим идеям не "вечного", а исторического характера. Однако такая историчность, изменчивость целей не имеет ничего общего с изменчивостью целей-средств позитивистского толка, т. е. с как таковым принципом инструментальности.
Таким образом, считает автор, если искомая философия объяснения, т. е. искомая рационализация бытия должна основываться на не-инструменталистской (а реалистской) логике целей-средств, то "целям" необходимо приписать следующие четыре характеристики: (1) различимость — цели вполне осознаются объясняющим (социальным эпистемологом или философом науки); (2) трансцендентность — цели более чем просто сумма сиюминутных "интенций" тех, чьи действия подлежат объяснению; (3) ответственность — цели для объясняющего выступают не личной его склонностью, но такими, с которыми согласны сами "объясняемые"; (4) реализуемость — цели подвержены историческому и притом иногда радикальному изменению.
И в этой связи показательно сравнить две философии науки, два объяснения научного феномена, которых придерживались такие знаменитые ученые-естественники, как Э. Мах и М. Планк. Показательно потому, что взгляды каждого красноречиво отразили разные понимания общественной роли науки и через них разные миропонимания. При том что оба, как социальные эпистемологи, относились не к "конформистам", а к "критикам" и оба, осознавая небанальную важность в современном социуме фактора науки, именно через собственный проект научного феномена попытались нарисовать проект должного общества, Э. Мах выступил типичным "инструментальным рационали-
49
95 04 011
сТом". Как раз он и стремился стереть всякую грань между наукой и обществом, учеными и "простыми людьми", полагая, что научная деятельность не должна иметь никаких иных целей, кроме как облегчения повседневной жизни человека. Поэтому не нужны усложненные, не имеющие прямого практического применения теории, а научное знание обязано лишь к одному — экономить человеческий труд, способствовать экономичной социальной жизни. Отсюда и самому знанию предписывалось быть экономичным во вполне определенном смысле понятности каждому — иначе оно не сумеет достаточно распространиться в обществе и, значит, стать действительно эффективным инструментом "социальной экономизации". По замыслу Э. Маха, этой задаче должна отвечать и соответствующая система образования от начальной до высшей школы, где воспитывались бы не специалисты, но каждый получал бы одинаковый объем "экономичных и практичных" знаний и потому имел абсолютно равные со всеми другими шансы занимать в обществе любое место. В результате этот демократизм Э. Маха полностью растворял собственно научную жизнь в социальной жизни, наука как самостоятельная реальность исчезала из общества и, следовательно, исчезала из него как фактор, как некая основа. Общество в целом превращалось в чисто позитивистский конструкт, где господствовала логика инструментальной рациональности: люди использовали науку не для артикулирования и преследования стратегических целей, а лишь для "более экономичного" достижения своих тактических, сиюминутных, субъективных целей. Словом, в общественном проекте Э. Маха отсутствует нормообразующая реальность, а значит в нем и невозможны конструктивные объяснения.
Тем и ценен общественный проект М. Планка, что по прямому контрасту с маховским он является миром реалистской рациональности, миром, где существует отдельная нормообразующая онтология, в качестве которой и выступает наука. Признавая в обществе науку "мозговым центром", генератором общественных идей и целей и тем самым рационализируя социум, делая его объяснимым, М. Планк естественно переносит эту логику реалистского рационализма и на собственно научное развитие — "мозговой центр" не может быть позитивистским, "реактивным" образованием, ибо генерация общих идей и стратегических целей сама требует таких условий, где действовали бы какие-то единые нормы, единые "правила игры", обеспечивающие необходимую стабильность. Этими "правилами игры" М. Планк и называл, опять-таки в полную противоположность Э. Маху, высокий профессионализм ученых и, значит, "недемократичность" всей системы образования, ее очень специализированный и потому элитарный характер
Как бы то ни было, пишет автор в заключение, проект М Планка высвечивает и должную философию объяснения (в том числе и объяс-
7-2953
нения науки), и главное указывает на цивилизационный фактор этой должной объяснительной модели — сам институт науки.
А. А. Али-заде
95.04.012. ЛИНСТЕД С. ОБЪЕКТИВНОСТЬ, РЕФЛЕКСИВНОСТЬ И ВЫМЫСЕЛ: ГУМАНИЗАЦИЯ, ДЕГУМАНИЗАЦИЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ НАУКА
LINSTEAD S. Objectivity, reflexivity and fiction: Humanity, inhumanity and the science of the social // Human relatione. — N.-Y.; L., 1994 .— Vol. 47, № 11 .— P. 1321-1345.
Автор, сотрудник факультета менеджмента Уоллоигонгского университета (Австралия), считает, что ученый-обществовед имеет дело с особым объектом, специфической реальностью и, более того, эта специфика дает ключ к пониманию сути человеческого познания вообще и научного познания (включая и естественнонаучное) в частности.
Есть, пишет автор, очень любопытная дневниковая запись военного времени нынешнего поэта, а тогда участника боевых действий, командира танка К. Дугласа. Подвергнувшись однажды бомбовому удару противника и наблюдая происходящее, К. Дуглас поймал вдруг себя на мысли, что он смотрит на все это отстраненно, как зритель в кино, когда сознание, объективно фиксируя малейшие нюансы разворачивающегося действия, отказывается отнести это действие к себе. Такова вообще стандартная реакция человека в смертельно опасной для него ситуации — он "спасается" тем, что наблюдает себя как бы со стороны, с подсознательным стремлением видеть в этой ситуации кого-то другого. Однако здесь важен сам момент рефлексии К. Дугласа, понявшего, что является непосредственным участником наблюдаемого им события, что описание данного события — это, в сущности, описание себя самого, который вместе с другими участниками и пишет сценарий происходящего, не зная его финала, создает реальность, выступающую для какого-нибудь условного, абсолютно постороннего наблюдателя, скажем, читателя, безусловно объективной. Хотя и читатель, приобщаясь к ней, тем самым и становятся ее участником, т. е. начинает писать уже свой сценарий осмысливаемого им события, создавать "свою" реальность, не совпадающую с описанной.
Возникает вопрос, существует ли вообще "объективная реальность" в смысле четкого противопоставления наблюдателя наблюдаемому, исследователя исследуемому, словом, субъекта объекту. И тут высвечивается сильная идеологическая роль в обществе естествознания. Ведь отделение наблюдателя от наблюдаемого и, значит, понятие "объективная реальность" — это канон именно естественнонаучного познания, который в силу значимости фактора науки в современной
