CC BY
72
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВННАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 95.04.001-95.04.018
МОСКВА 1995
В сборнике также опубликованы статьи "Решающий костяк" (М. Б. Ямпольский) и "Слепцы"в советском кинематографе" (Р. Ян-гиров).
В разделе "Публикации и сообщения" представлен ряд материалов. "Неизвестные тексты Кюхельбекера из архива Тынянова" (со вступ. ст. и примеч. Е. А. Тоддеса) включают: 1. Письмо к Н. Г. Глинке (примеч. и публ. Е. А. Тоддеса); 2. Дневниковые записи (публ. А. Д. Зайцева и Е. А. Тоддеса, примеч. А. Л. Осповата и Е. А Тоддеса).
Публикуются: статья Б. Я. Бухштаба "Вагинов" (публ. Г. Г. Шаповаловой, вступ. ст. и примеч. А. Г. Герасимовой) и статья Л. Я. Гинзбург "Вспоминая Институт истории искусств", а также "Стенограмма обследования Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики комиссией культпропа ЦК ВКП /б/ 28 апреля 1934 г." (публ., вступ. ст. и примеч. С. В. Шумихина).
В состав материалов "О Натане Эдельмане" включены: "Еще не вспоминая — помня" (М. Чудакова); "Мы сидели у Петра Андреевича Зайончковского ..." (Ю. Лотман).
Т. Г. Петрова
95.03.005. СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ ЛАРИСЫ РЕЙСНЕР: К 100-летию со дня рождения.
Комиссар из "Оптимистической трагедии" Вишневского умерла на руках матросов морского полка- Писательница Лариса Рейснер (1895-1926), которая была прототипом этого образа1, прошла с Волжской военной флотилией весь ее боевой путь — от Казани до Энзели на Каспии.
И там, под огнем, родилась ее книга "Фронт"- искренняя и страстная исповедь воина революции: "Тот никогда не жил и ничего не знает о жизни, кто не лежал ночью, вшивый, рваный, и не думал о том, что мир прекрасен, и как прекрасен! Что вот старое свалилось, и жизнь дерется голыми руками за свою неопровержимую правду, за белых лебедей своего воскресения — за будущее всего человечества".
Рейснер ощущала себя не перекрестке эпох. Стремительный ритм времени обжигал ее. Жизнь бойца революции давала радостное чувство полноты бытия. "Когда же жизнь была чудесней : гих великих лет?"...
Книга о жизни Ларисы Рейснер еще не написана. Ее дни и герои еще ждут своего летописца. И только страницы писем Рейснер
1 Другим прототипом комиссара из "Оптимистической ..." была Евгения Богдановна Бош, с 1901 г. секретарь Киевского подпольного городского комитета партии. В 1918-1920 гг. она было комиссаром на фронтах гражданской войны, в частности, под Харьковом подняла в атаку отступающий отряд черноморцев, матросов-анархистов (об этом — в дневниках Вс. Вишневского).
да скупые воспоминания современников приоткрывают для нас ее лицо1.
Лариса Михайловна Рейснер родилась 1 мая 1895 г. в Польше (г. Люблин), где ее отец, юрист, знаток государственного права, был профессором Пулавской сельскохозяйственной академии. (Свою кандидатскую диссертацию Михаил Андреевич Рейснер готовил под руководством отца Александра Блока). Позднее в доме отца она встречалась с Августом Бебелем и Карлом Либкнехтом (отцу, уволенному за свободомыслие из Томского университета, пришлось на время эмигрировать в Германию). Знала наизусть речи Робеспьера и Марата. Отец читал ей письма, полученные им от В. И. Ленина.
Поэтому революция, со всем, что было в ней — великим и мелким, уродливым и прекрасным, — не отпугнула Ларису Рейснер. Еще осенью 1916 г., будучи на Волге, она писала оттуда родным: "... за Россию бояться не надо, в маленьких сторожевых будках, в торговых селах, по всем причалам этой великой реки — все уже бесповоротно решено. Здесь все знают, ничего не простят и никогда не забудут. И именно тогда, когда будет нужно, приговор будет произнесен и совершится казнь, какой еще никогда не было". Строки эти жестко, но прямо говорят: Лариса Рейснер уходит в революцию.
После Февральской революции Л. Рейснер работала в Петроградской межклубной комиссии, в Комиссии по делам искусств при Исполкоме Советов рабочих и солдатских депутатов, выступала с публицистическими очерками в газете "Новая жизнь".
В первые же дни Октября она стала на сторону большевиков и приняла деятельное участие в строительстве новой культуры, включившись в работу по учету и охране музейных ценностей и изданию для народа классиков русской литературы. В 1918 г. Рейснер вступила в Коммунистическую партию и летом того же года получила назначение на Восточный фронт. Здесь она была назначена комиссаром разведывательного отряда штаба 5-й армии и принимала участие в боевых операциях Волжско-Камской флотилии, которой командовал ее муж Ф. Ф. Раскольников.
В декабре 1918 г. Л. Рейснер была назначена комиссаром Генерального штаба Военно-морского флота республики и в этой должности оставалась до июня 1919 г. Все это время она жила сначала в Петрограде затем (с февраля 1919г.) — в Москве. С июня 1919 г. до середины 1920 г. Л. Рейснер снова на фронте и в течение года (с небольшим перерывом зимой 1919/1920 гг., когда она приезжала в Москву) участвует в боевых действиях Волжско-Каспийской флотилии. Л. Рейснер была свидетельницей гибели нескольких кораблей флотилии, в част-
1 Библиография работ о Л. М. Рейснер будет дана в ближайших номерах РЖ.
ности, знаменитого на Волге и Каме "Вани-коммуниста" (на котором погиб комиссар флотилии Н. Маркин); участвовала в спасении сотен людей, которые шли на затопление белыми в "барже смерти"под Сарапулом; вместе с морским десантом была в персидском порту Энзели, где заболела тропической лихорадкой, которая не оставляла ее уже до смерти1.
С 31 июля 1920 г. Л. Рейснер — сотрудник Политуправления Балтийского флота. А в марте 1921 г. в составе советского посольства на два года уезжает в Афганистан — первую страну, установившую дипломатические отношения с Советской Россией. Послом был назначен ее муж — Ф. Раскольников (образ которого схематично, но достаточно точно передал актер О. Жаков в фильме "Миссия в Кабуле"). Кстати, первые сведения о готовящемся покушении англо-немецкой агентуры на правителя Афганистана были переданы советской разведке Л. Рейснер, которая узнала об этом из "светской болтовни посольш" (Л. Рейснер с детства владела основными европейскими языками и из "словесной игры" жен послов поняла о готовящейся провокации).
Л. Рейснер обладала на редкость острым гражданским самосознанием и темпераментом. Эти качества в полной мере проявились в ее литературной деятельности той поры. С осени 1918 г. в газете "Известия" печатались ее "Письма с фронта" , позднее объединенные в книгу "Фронт. 1918-1920 гг." (М., 1924). Эти "письма" — правдивый и страстный рассказ о трагических буднях войны, о людях, ковавших победу революции. Еще немало будет написано о гражданской войне. Но никто никогда не расскажет о ней так, как те, кто писал по "живому следу" событий. Лариса Рейснер была первой среди них. "Разгром","Чапаев" и "Железный поток" появятся позже. И все они подготовят рождение великих революционных эпопей М. Шолохова, Артема Веселого и Н. Островского ...
В статье "Против литературного бандитизма", опубликованной в январе 1926 г. (за три недели до смерти), Л. Рейснер отстаивала живое, правдивое изображение революции в таких книгах, как "Виринея" Л. Сейфуллиной, "Конармия" И. Бабеля, "Неделя" Ю. Либединского: "Мы слишком современники своей эпохи, чтобы понимать, какую цен-
1В иранском порту Энзели (ныне — Пехлеви) находился военный и торговый флот России, переданный англичанам деникинской армией. 18 мая 1920 г. Волжской флотилией был совершен десант в Энзели. Английский генерал Шампайнь, находившийся в это время в городе в инспекционной поездке, не дождавшись инструкций от Верховного комиссара Месопотамии, "передал Энзели ца несколько дней Красному Флоту". В итоге военные и торговые корабли, гидросамолеты, береговые орудия, снаряды и пулеметы были возвращены в Красную Россию.
ность для будущего имеют эти книги, выросшие из революции, ее очевидцы, неподкупные свидетели ее страданий, героизма, грязи, нищеты и величия. Немногие писатели научились видеть революцию такой, какая она есть на самом деле.
Их интеллигентским глазам, глазам романтиков и идеалистов, часто бывало больно смотреть, не мигая, в раскаленную топку, где в пламени ворочались побежденные классы, победитель душил побежденного, и целые пласты старой, родной им культуры превращались в пепел, й все-таки они смотрели, не отворачиваясь, и с величайшей правдивостью написали потрясающее, безобразное и ни с чем не сравненное в своей красоте лицо революции. И к этому изображению теперь подбираются пачкуны и, обмакнув критическое помело в ведро дешевого идеализма, собираются что-то подкрашивать, затушевывать, обсахаривать.
К счастью, марксизм располагает великолепным набором оружия против всяких сахариновых идеалистов".
Л. Рейснер смогла войти в революцию органически, без ханжества. Она — единственная в истории гражданской войны женщина-комиссар на флоте — появилась на военном корабле в английской кофточке и французских туфлях, которые в страшные дни отступления из Казани сменила на солдатскую шинель и армейские сапоги.
В ее жизни не было той трагической ситуации, которая положена в основу пьесы Вишневского. Но необходимость утвердить себя среди команды была, минуты отчаяния были. И с бою завоеванный авторитет тоже был.
В Казани она попала в руки контрразведки белых. И только чудо спасло ее от смерти.
Рейснер писала о том, что видела сама. И ее "Фронт" (1918-1921) твердо лег на рабочий стол пролетария, стол, на котором никогда не лежат ненужные предметы.
Когда судьба забросила Ларису Рейснер на Восток, она и к "мертвому Востоку" приложила мерку русской революции. Она хотела бы разбудить эту жизнь, стряхнуть с нее застой и немоту.
В Кабуле Лариса Рейснер острее всех ощущала замкнутость- она была женщиной в стране, где и в наше время женские лица скрывает чадра. И, вероятно, афганцам было удивительно, что жена посла, "его превосходительства", запросто пела песни с матросами из охраны посольства и танцевала вальс с врачом миссии. На этом "советском острове" жили старые товарищи, которые прошли и гражданскую войну на Волге, и Балтику..
Писатель с темпераментом бойца и душой революционера, Лариса Рейснер обладала тем счастливым мироощущением, которое называют "ярость жизни". Когда ей говорили: "Зачем вы глотаете снег?
Пьете из лужи? Купаетесь в горных реках?" — она — как бы в недоумении — высоко поднимала плечи и только смеялась: она любила жить и хотела чувствовать прикосновения жизни...
В непривычном климате Афганистана ей часто мешали приступы тропической малярии, вывезенной из военного похода в Энзели. Но больше малярии она боялась "духовного ожирения", "поганой сытости" и не позволяла им прикоснуться к себе. Она писала родителям: "Каковы бы ни были всякие внутренние состояния, каждый день я' читаю "настоящее" — теперь, нарочно, чтобы не отстать от Вас, — Маркса III том, историю классовой борьбы во Франции, собственно, его "Политику", и могу сказать, что не чувствую на своем мозгу никакой жировой пленки, которая мешала бы понимать и спорить с каждой страницей. Моя духовная машина не ржавеет, и как только приеду домой, пущу ее с места хорошим ходом ... Я живу, правда, в условии поганой сытости. Но сытость не перейдет в духовное ожирение, это неправда ... Что я делаю? Пишу как бешеная. Загоняю в переплет свой "Афганистан"...
"Афганистан" написан с блеском, изяществом и стендалевским умом. Едкость иронии не знает границ, характеристики похожи на смертные приговоры презрением. И какая радость охватывает писательницу, когда она попадает на крошечную афганскую фабрику, в близкий ей мир пролетариев: "После тучных афганских взяточников, после слащавых иностранцев, после выдержанных англичан, у которых для нас есть такие корректнейшие улыбки, пересекающие лицо, точно поперечный надрез на кончике пули, хочется пить, пить душный фабричный воздух, пить напряжение, пить чистую пролетарскую злобу, выдержанную, как в сухом погребе вино"...
Для ее настроения в этот период характерно письмо родителям, написанное в ноябре или декабре 1922 г. (дата отсутствует)1.
Л. Рейснер писала:
"... Вместо дико выпирающего наверх мещанства я видела Восток, верблюдов, средние века, гаремную дичь, танцы племен, зори на вечных снегах, вьюги цветения и вьюги снежные. Бесконечное богатство. Я знаю, отсвет этих лет будет жив всю жизнь, взойдет еще многими урожаями. Я о них не жалею. Что было плохо иногда, очень плохо. 2 года без вас — это засуха. Но, милая мама, я выходила не за буржуа с этикой и гладко вылизанной прямой линией поведения, а за сумасшедшего революционера.
Между нами, — совсем по секрету, — мы — уже прошлое. Мы — долгие годы, предшествовавшие 18 году, и мы — Великий, навеки не-
1 Здесь и далее — письма из архива Л. М. Рейснер (ГБЛ, ныне РГВ, Отдел рукописей, фонд 245).
забываемый, 18 год. Нэп, мещанство, все прочее ... И нэп, и то, что за ним — потомки, вторая революция, следующая родовая спазма, выбрасывающая 10 и 100-летиями утопию в "настоящее ".
Еще несколько книг, на страницах которых будет красный огонь, несколько теорий, стихов, еще несколько наших революционных ударов — по церкви, по конституции, по пошлости — и finis comedia! Отлив недолго — пока пробитые за 3 года бреши не зарастут живым мясом будущего, пока на почве, унавоженной нашими мозгами, не подрастет новый, не рахитичный, не мещанский, не Зиновьевский пролетарий. А сейчас? Федя вчера сказал, прочитав почту, что, по-видимому, именно Зиновьевское разложение партии, склока и подлое вычесывание частым гребнем всего высокого в Революции, охватило и Москву, и всю Россию, всю нашу, нами добытую и завоеванную Россию. Но вот что: во всей ночи моего безверия, я знаю, что Зиновьевский коммунизм, Зиновьевское ГПУ, наука и политика — не надолго, не навсегда.
Мы — счастливые, мы видели Великую Красную чистой, голой, ликующей навстречу смерти. Мы для нее умерли. Ну, конечно, умерли — какая же жизнь после нее, святой, мучительной, неповторимой. Стоит ли расточать силы на бешеную и мелочную борьбу с тем, что сейчас. Да, но, между прочим, не всерьез и очень свысока. Гораздо важнее, чтобы наши "грядущие", когда придет их час, нашли мемуары, нашли папины книпи, чтобы они начали там, где мы кончили в день нашей добровольной демобилизации, в день, когда перестали стрелять и начали торговать, потому что весь мир против нас — иначе нельзя, иначе — реакция Ковиньяка. Я пишу Вам все это с большим волнением, вероятно только косвенно, а не по существу...
... <Федя> по-своему, с плутнями, с неким лицемерием делал так, чтобы нас не растоптал отовсюду прущий беспартийный мерзавец с публичным домом, Мариинкой и романовской деньгой между скул. Втыкаемые в него персты причиняют нам обоим невыразимую боль...
На границе пожар. Англичане, связав Афганистан договором, жгут и режут, бросают бомбы на стада, маленькие поля племен, устроенные в скалах. РСФСР, откликнись, великая, могучая и щедрая, помоги им...
Девочку Гумилева возьмите1. Это сделать надо — я помогу. Если бы перед смертью его видела — все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца. Вот и все. Если
'Дочь Н. С. Гумилева от второго брака в этот момент оказалась без родителей (отец был расстрелян, а ее мать — А. Энгельгардт — долгое время находилась в
бы только маленькая была на него похожа. Мои милые, я так ясно и весело предчувствую, сколько мы еще с Вами вместе наделаем. О нэп, ведь мы не какой-нибудь, а восемнадцатый год.
Ну и все...
Ваша — и Ваши"
* *
*
В сентябре 1923 г. из Германии пахнуло воздухом революции. И Лариса Рейснер устремилась туда, как в свою юность. Но когда она приехала в Дрезден, все уже было кончено: столица красной Саксонии была занята правительственными войсками. Рейснер уехала в Берлин, и тут ее застало известие о восстании в Гамбурге. Въезд туда был ей запрещен, и она остается в Берлине нелегально, с паспортом на чужое имя. Рейснер живет в пролетарской семье, участвует в массовой рабочей демонстрации. И среди рабочих Берлина она чувствовала себя так же хорошо, как среди матросов на Волге.
Она пишет родителям:
"Милые мои, милые! Всё в порядке. Учусь, вижу, слышу, пишу. Никогда еще столько не работала... Не судите по первым статьям — будет лучше. Не пишу так, как писала с фронта, — ибо фронта этого пока нет. Начнется буря, я ее смогу встретить во всеоружии, зная Германию сверху донизу... На моем столе Каутский, Меринг, всё лучшее, что есть о Германии. Нация на дыбе. Смотрю и запоминаю
Помнишь, мама, чайку перед миноносцем в бою — она все со мной, пролетает, белая, над пропастями. О, жизнь, благословенная и великая, превыше всего, зашумит над головой кипящий вал революции. Нет лучшей жизни... "
23 ноября приказом генерала Секта была распущена Компартия Германии. В ночь на 24-е была опечатана газета "Rote Fahne" ("Красное знамя"). Партия ушла в подполье. Революция была подавлена.
Только в декабре, все так же нелегально, по рекомендательному письму берлинской партийной организации Ларисе Рейснер удалось попасть в Гамбург. По крупицам, из первых рук, собирает она сведения о боях, "о том, как умирали и убивали". Из рассказов участников (их имена были зашифрованы), из потухших разрозненных угольков рождается хроника восстания — книга "Гамбург на баррикадах". Ее первые издания выходили с рисунками 8-летнего Ханса П. — одного из уцелевших Гаврошей "веселого портового города". Ханс рисовал с натуры!
Книга Рейснер несла в себе революционный запал такой силы, что
немецкий перевод "Гамбурга" был сразу же конфискован и. сожжен по приговору Рейхстрибунала. И недаром после смерти Ларисы Рейснер на вопрос из толпы: "Кого хоронят" — один рабочий ответил: "Участника германской революции"...
Строгость, чистоту и принципиальность бойца революции Лариса Рейснер пронесла через всю свою жизнь. Но она не была комиссаром в кожаной куртке, с квадратными челюстями. Она со вкусом одевалась, отлично танцевала. И с гордостью рассказывала, как на Рижской мирной конференции (где она была единственным представителем питерской прессы) она так отплясывала мазурку с командармом Егоровым, что "варшавские графини и пани позеленели от злости". Они еще простили бы ей ее возмутительные убеждения, если бы она была синим чулком, крокодилом в юбке. Но большевизм плюс женственность были для них невыносимы.
Среди близких людей Лариса Михайловна слыла великой насмешницей. Она любила весело подтрунивать над человеческими слабостями, в том числе и над своими собственными. Она любила острое слово, удачную шутку, даже соленую. Но терпеть не могла пошлости. Так, однажды в поезде в ответ на плоскую двусмысленность одного из попутчиков она, не моргнув, вылила ему на голову стакан горячего чая. После этого товарищ надолго потерял интерес к "вопросам брака" .
Лариса Рейснер в жизни всегда была свежим ветром, камнем, упавшим в стоячую воду. Но она и блестяще делала свое профессиональное дело, то, для чего была создана. Ее статьями одинаково восхищались и читатели фельетонов, и профессора, а каждая встреча Ларисы Рейснер с теми, о ком она хотела написать, со своими товарищами по перу — газетчиками была событием в их жизни, событием, иногда переворачивающим всю их жизнь.
Селькор Иван Башнак из села Грабовка Гомельской губернии писал Рейснер: "До встречи с вами был враг интеллигенции, не верил им ни на одну йоту. Опыт борьбы доказывал, что интеллигенция — соль земли — не может мириться с черной костью и держит себя свысока, осматривая нашего брата крестьянина сверху вниз. Я знал вас раньше по литературной только работе. Теперь я свои взгляды сменил — ваше гуманное обращение, некичливость, небрезгование ц откровенность перевернули у меня душу; теперь я понял: есть интеллигенты — союзники трудового народа, не фальшивые, а настоящие, и в союзе рабочих и крестьян с интеллигенцией наше дело будет жить и устраивать культуру".
Селькору Лапицкому, которого оклеветали враги, пробравшиеся в местные органы Советской власти, Рейснер спасла жизнь своими статьями.
Живые люди были для нее главной ценностью в жизни. За них
она боролась, для них она писала, им помогала, когда могла. В гражданскую, в какой-то лесной деревеньке под Казанью, занятой белыми, опасаясь каждую минуту быть опознанной, она принимает роды у молодой киргизки, которая трое суток не могла родить. И на пеленки новорожденному пошла нижняя юбка бойца Красной Армии.
Из Афганистана Лариса Рейснер пишет своему брату Игорю: "Если можешь, помоги ты дипкурьеру Жёлтикову. У него в деревне на избе износилась крыша, он за ней ездил в Ангару и к нам, но всякий раз его достигали как-нибудь "новые ставки" наркомата иностранных дел. Так его баба и сидит без крыши! А он был на баррикадах в Октябре, чудный, настоящий красноармеец. Таким надо помогать".
Жизнь не дала Ларисе Рейснер узнать радости материнства. И она взяла к себе на перевоспитание, казалось бы, совсем безнадежного, беспризорного мальчонку — Алешу, не испугавшись его прошлого.
У нее было редкое доверие к людям, иногда даже наивное. Но она всегда, немедленно вступалась за товарищей по фронту, когда они попадали в беду. Однажды ночью она срочно отпечатала письмо Дзержинскому — поручительство за одного арестованного моряка. И письмо подействовало.
Жизнь давала Ларисе Рейснер таких спутников, которые другую могли бы подавить своей индивидуальностью, законченностью, высокостью своего положения — Н. Гумилев, Ф. Раскольников, Карл Радек. Но она всегда и всюду оставалась Ларисой Рейснер.
Федор Раскольников писал ей в Германию, когда их жизненные пути разошлись: "Я являюсь счастливейшим обладателем твоих писем, полученных мною в Кабуле. С их страниц брызжет, переливается через край воистину великая Любовь, вполне достойная Ларисы Рейснер. В этих письмах ты стоишь во весь твой рост, со всей искренностью, благородством и красотой... Согласись, что... не могла так скоропостижно скончаться наша любовь, совершенно необыкновенная, ни на что не похожая, выросшая на фоне революции и в первый же год окрещенная свистом снарядов, проносившихся над мостиком нашего миноносца".
В одном из последних писем к родным она сообщает, как о чем-то радостном и очень существенном для нее: "У меня оказалось в Германии большое имя. Оно звучит гордо; и ношу его с честью, и не как привесок к кому-то, а сама по себе; бываю, дружу и враждую"...
Ей было 30 лет. Она была хороша собой, молода, любима, собиралась жить и жить... Она хотела написать роман-трилогию из жизни уральских рабочих, большую работу о декабристах, портреты Томаса Мора, Бабёфа, Бланки.
Лариса Рейснер не написала этих работ. Она не отправилась кор-
респондентом "Известий" в Париж, она не полетела с воздушной экспедицией в Тегеран. Смерть встала у ее изголовья...
Она должна была умереть где-нибудь в степи, на море, в горах, с крепко стиснутой в руках винтовкой или маузером. Она рассталась с жизнью на больничной койке. Женщина-воин, которая не раз видела в глаза смерть, была убита бактерией брюшного тифа.
"Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому, отборному человеческому экземпляру? Сколько радости и бесценных богатств могла дать людям эта яркая человеческая жизнь!" — со страстью и болью писал в те дни Михаил Кольцов.
Лариса Рейснер прожила после революции всего восемь лет, но ее имя неотделимо от героики гражданской войны. Ее книги пахнут порохом и неугасающим ароматом земли, они доносят до нас живое, обжигающее дыхание революции.
Плыви, корабль. ..Ив этом рейсе Линкор старинный не задень, Где, может быть, Ларисы Рейснер Бессмертная проходит тень.
Б. П. Куликов
95.03.006. РЕЙСНЕР Л. М. ЗАБЫТЫЕ И НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ СТИХИ / Публикация Б. П. Куликова.
Стихи Ларисы Рейснер представляют, на наш взгляд, определенные штудии мастерства. Написанные вполне профессионально, они все же не несут в себе "одного голоса", одной индивидуальности. Различная стилистика, разные школы, поэтические привязанности. Неслучайно стихи Л. Рейснер часто являются "посвящениями", т. е. несут на себе отсвет другой индивидуальности. Особенно показательно в этом отношении "Письмо", (1914-1915), написанное от лица солдата — офицера российской армии. (Его первоосновой послужили письма Николая Гумилева, которые поэт посылал Ларисе с фронта. Стихотворение "Письмо", вобравшее в себя сильные антивоенные настроения, было напечатано в газете "Новая жизнь" (30 апреля 1917 г.), издававшейся М. Горьким.
Стихи Л. Рейснер в основном публиковались в журнале "Рудин", короткое время (ноябрь 1915 г. — май 1916 г.) издаваемом в Петрограде ею и ее отцом, Михаилом Андреевичем Рейснером. Теперь это издание является раритетным; стихи, напечатанные в нем, забыты. Публикуя стихотворение "Медному всаднику", напоминаем нашему читателю об этом интересном журнале.
Быть может, стоит также напомнить, что наиболее известным по-
