CC BY
33
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВННАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 95.04.001-95.04.018
МОСКВА 1995
справочником, а также, благодаря обилию приведенных в ней материалов, и интересным чтением по истории литературной и общественной жизни России и Европы первой четверти XX века.
А.М. Гуткина
95.03.004. ТЫНЯНОВСКИЙ СБОРНИК: Четвертые Тыняновские чтения / Отв. ред. Чудакова М. О.— Рига: Зинатне, 1990 .— 340 с.
Материалы тыняновских сборников отражают и продолжают работу Тыняновских чтений, проводящихся каждые два года (с 1982 г.) в г. Резекне (Латвия), где родился писатель, критик и ученый. Чтения ставили своей целью "преодоление социальной и научной маргинальное™". Они должны были, по мысли инициаторов, дать возможность свободного обмена идеями и методологическими установками представителям разных гуманитарных дисциплин. В 80-е годы Тыняновские чтения "стали выходом людей науки в открытый социум — противопоставленным самокапсулированию предшествующего периода", и этот выход "не был легкомысленным экспериментом — скорее естественным движением в направлении будущего", — утверждает ответственный редактор двух серий изданий "Тыняновские сборники" и "Тезисы докладов и материалов для обсуждения" М. О. Чудакова (с.91). На страницах сборников рассматриваются проблемы истории отечественной литературы и филологии в связи с творчеством Ю. Н. Тынянова, а также обсуждаются и развиваются выдвинутые им теоретические идеи.
Реферируемый сборник состоит из трех разделов: "Творчество Ю. Н. Тынянова. История и теория литературы. Культурология. Методология" ; "Русская литература и культура XX века"; "Публикации и сообщения".
В Тынянове боролись теоретико-литературный и историко-литературный талант, утверждает М. Л. Гаспаров (статья "Научность и художественность в творчестве Тынянова"). Ученый пишет о том, что Тынянов искал убедительности больше, чем доказательности, и потому больше опирался на примеры как на основу своих положений. "Свежий взгляд, воспитанный стремительной современностью, помогал ему их выбирать, а художественный талант помогал предъявлять их читателю" (с. 15). "Пучки примеров"становятся аргументацией в историко-литературных статьях, а историко-литературные статьи оказываются "иллюстрациями в огромной, с трудом создаваемой теоретико-литературной системе" (с. 16).
Историко-литературный материал, уже не нужный теоретику, остается интересен и близок Тынянову—человеку с его интуитивным ощущением истории, и часто нужен только толчок, чтобы вновь обратиться к нему теперь не как к средству, а как к самостоятельной це-
ли. Беллетристика стала для Тынянова "средством эксперимента над историей" ("Смерть Вазир-Мухтара"). Выход в беллетристику давал ему законное право на риторическую убедительность вместо научной доказательности. "Беллетрист вытеснил из Тынянова историка: это было, конечно, откликом на время, все более неблагосклонное к свободным трактовкам истории", но было и закономерным результатом его индивидуального развития (с. 18).
Однако и беллетристика не могла его удовлетворить. "Тынянов-теоретик напомнил Тынянову-практику, что готовые формы в литературе не плодотворны и что литература живет только динамикой, обновлением: тем, что нелитература превращается в литературу, а бывшая литература остается эпигонам. Он ищет периферийных, полулитературных форм, которые могли бы вдвинуться в литературу, и находит их в малых рассказах, "записках читателя", "моральных рассказах", исторических анекдотах, записных книжках, в том, что когда-то называлось "смесь" (с. 19).
В статье "Грибоедовские подтексты в романе "Смерть Вазир-Мухтара" Г. А- Левинтон ограничивается рассмотрением чисто литературных цитат из текстов самого Грибоедова. Если документальный источник, утверждает исследователь, обыгрывается за счет "искажения" и хотя бы в отдельных примерах приближается к функции подтекста, то собственно литературные подтексты как бы стремятся к статусу источника, к "анонимности", неузнаваемости. Это относится только к грибоедовским цитатам, за исключением цитат из "Горя от ума", которые, наоборот; подчеркиваются, акцентируются и "тем самым как раз отчасти теряют характер подтекста, превращаясь скорее в некую "реалию" (с. 21). Из текстов Грибоедова выбираются не просто неизвестные, но к тому же и незаконченные или изданные анонимно. Такая специфика отбираемого материала—установка на неизвестное, "недостоверное", может объясняться отчасти пафосом открывания "нового", "неведомого" Грибоедова, с другой стороны, она непосредственно связана с принципом "неопределенности", "сомнительности" (с. 23). В статье выделяются три способа введения цитат из текстов, принадлежащих герою романа. Тексты героя могут выступать как "готовые", т. е. уже написанные (к соответствующему моменту действия) и цитируемые (читаемые, упоминаемые) одним из персонажей или в авторской речи. Второй случай — это произведения, которые "пишутся" в ходе действия романа, т. е. процесс их создания становится предметом изображения. Третий случай — "прототекст" (или "субстрат"): в романе "воссоздается" гипотетический (или часто вымышленный) подтекст (биографический или словесный) того произведения, которое в действительности и цитируется здесь. Ситуация, описанная в романе, или включенные в него слова объявляются ре-
альным поводом или источником подлинного текста, существующего уже в безусловной действительности — в культурной памяти читателя романа.
О. Ронен в статье "Устное высказывание Мандельштама о "Смерти Вазир-Мухтара" и тыняновский подтекст "Египетской марки" реконструирует некий эпизод литературных отношений. Отмечается "переключение функций": Тынянов в ответ на критическое замечание Мандельштама "поступает в первую очередь как художник, уходя от спора, но закрепляя вызвавший критику формальный прием композиционно-тематической мотивировкой; Мандельштам же, продолжая спор с педантичной настойчивостью ученого критика, оперирует в художественном контексте "Египетской марки" литературно-критическими и научно-историческими категориями " (с. 39).
На протяжении всего творческого пути внимание Тынянова привлекали личность и поэзия Жуковского, но в его теоретических, историко-литературных и художественных текстах Жуковский рисуется весьма по-разному, констатирует А. С. Немзер (статья "В. А. Жуковский в интерпретациях Тынянова"). Скептическое отношение к роли поэта в литературной борьбе сочетается у Тынянова с пристальным интере- ч сом к его стиху. Для Тынянова-историка Жуковский — герой "отрицательный", для Тынянова-теоретика (и, вероятно, ценителя стиха) Жуковский — герой "положительный". "Эта двойственность отчетливо сказалась в работе Тынянова-романиста" (с. 41). Статья посвящена двум, связанным с Жуковским, романным эпизодам ("Кюхля")
Ю. М. Лотман обратился к истории отношений Пушкина с Орденов русских рыцарей (статья "Пушкин и М. А. Дмитриев-Мамонов"). Автор статьи сосредоточивает внимание на том впечатлении, которой произвела на Пушкина личность одного из руководителей Ордена — графа Дмитриева-Мамонова, предвосхитившего судьбу Чаадаева в самом страшном ее варианте: он был не только объявлен сумасшедшим, но и подвергнут грубому насильственному "лечению", в конечном счете действительно сведшему его с ума. Интерес Пушкина к судьбе Мамонова стал источником нескольких творческих сюжетов. Так, Пушкин увидел в нем таинственную фантастическую фигуру "русского Фауста", чернокнижника, которого императорская реальность превратила в безумца. "Странные люди" вроде Мамонова и близкого его сотрудника Мих. Орлова, израненного в 1812 г., а позже сделавшегося разбойником, неизменно волновали Пушкина — "они давали возможность увидеть бытовую реальность при свете фантасмагории, а фантасмагорию понять как бытовую реальность" (с. 59).
А. Л. Осповат в статье "Тютчев и Пушкин: История литературных отношений" прослеживает достаточно протяженные и не бессобытийные (хотя и скрытые в "подпочве") литературные "контакты"двух
поэтов, которые не были знакомы и, по всей вероятности, никогда не видели друг Аруга.
А. Ф. Белоусов в статье "Институтки в русской литературе" напоминает, что в 1764 г. состоялось открытие Воспитательного общества благородных девиц (Смольный институт). Его задачей было создание типа светских женщин, которые не только сами по себе, но и воспитывая столь же добродетельное и просвещенное потомство, смогли бы преобразовать общество: смягчить нравы, одухотворить его интересы и потребности. Об отношении различных слоев дворянского общества конца ХУШ-начала XIX в. к "смолянкам" определенное представление дает русская комедия того времени. Фонвизинский "Недоросль" подготовил выход "институток" на театральную сцену, и с возрастанием числа учениц Воспитательного общества место фонвизинской Софьи, читающей книгу Фенелона "о воспитании девиц", занимает девушка, которая формировалась по его методе. И как бы ни расходились во взглядах драматурги, принадлежавшие к различным литературным направлениям конца XVIII—начала XIX в., отправной точкой их творчества при изображении типа "институтки" было представление об ее идеальности. Оно продолжало поддерживаться и в 30-е годы XIX в., когда к нравственно-бытовой проблематике жизни современного общества обратилась русская романтическая проза, которая не только усвоила образ идеальной героини, но и воспользовалась творческим опытом своих предшественников. В "Мертвых душах" Гоголь довел до логического конца романтическую тенденцию в изображении "институтки" литературой 30-х годов: девушка, выросшая в изоляции от мира реальности, становится образом неземной красоты. Одновременно у Гоголя она и символ юности, еще не тронутой житейской "мутью". Предполагалось, что соприкосновение с действительностью может сказаться на ней самым неожиданным образом. Литература 40-х годов основное внимание уделяла трудностям пребывания героини в браке, который в прошлом часто был благополучным концом ее литературной биографии. Одновременно с этим отходит на задний план и тот идеальный образ, который господствовал в литературе предшествовавшего десятилетия. "От разочарования в жизни до преждевременной смерти — таков диапазон судеб лучших из институток, изображенных писательницами 40-х годов. Институтку-победительницу сменяет институтка-страдалица, институтка-жертва" (с. 87). Иначе трактовали эту тему литераторы-мужчины, для которых страдальцами и даже жертвами были те, кто связал свою жизнь с воспитанницами женских институтов. Идеализация воспитанниц института благородных девиц становится признаком культурной отсталости. Образы тургеневских "институток"-отрицание традиционных стереотипов, полная переоценка их смысла с точки зрения новых идеалов и требований
жизни. Писатель вырисовывал на их фоне свой образ "тургеневской" девушки.
Если Тургенев не мыслил свою героиню готовой идти в народ, то А. И. Эртель, напротив, вывел тип подвижницы, чей уход в "народ" стал исполнением институтских мечтаний (роман "Смена", 1891). Постепенно в литературной судьбе воспитанниц женских институтов происходят важные изменения. Этому процессу не противоречило и изображение порочной "институтки" в "Отце Сергии" Л. Толстого (1890-1891,1898). Героини у Чехова, связанные с ними сюжеты, "носят традиционный характер, аккумулируя в себе основные мотивы институтской темы, возвращая ей исконный культурный смысл" (с. 96). Особое значение в этом плане имеет "Дама с собачкой", возвращающая к старинному сюжету об "институтке", которая исправляет порочных и возрождает к жизни разочарованных людей. .В последующей литературе "институтки" разделили трагическую судьбу дореволюционной культуры; об одной из жертв революции рассказал Б. А. Лазаревский ("Институтки", 1920). В русской эмигрантской литературе выпускница женского института представляет собой один из самых светлых и трогательных образов прошлого.
Известное положение Тынянова о "единстве и тесноте стихотворного ряда" С. Т. Золян применяет к анализу поэзии XX в. — Маяковский, Пастернак и др. (статья "Единство и теснота стихотворного ряда" и поэтический синтаксис ). Автор считает, что названный принцип объясняет и такое фундаментальное явление, как возможность двойного синтаксического структурирования и множественности синтаксических значений. Ведь, по сути, "кардинальное отличие синтаксиса поэтической речи заключается в том, что коммуникативной единицей оказывается не предложение, а метрико-композиционная единица — стих. В случае их несовпадения возникает двойное синтаксическое структурирование — синтаксическая структура стиха может быть описана и как компонент предложения, и как самостоятельная коммуникативная единица. Для подобной реинтерпретации необходимо, чтобы морфологический состав данной синтаксической структуры не препятствовал ее возможному самостоятельному функционированию в литературном языке. Поскольку в русском языке практически любая свободная синтаксическая форма может образовывать предикативный минимум ... можно говорить о возникающей в поэтической речи тенденции к преди-кативизации каждой коммуникативно-композиционной единицы (стиха)" (с. 101).
К истории знания о литературе вполне применимо тыняновское различение эволюции и генезиса. Генетический подход господствует, в частности, при характеристике теорий литературной эволюции, возникших в конце XIX — начале XX в. Это естественно, полагает
С. JI. Козлов, поскольку генетические связи здесь, как правило, эксплицированы и, более того, акцентированы в самом объекте (статья "Литературная эволюция и литературная революция: К истории идей"). Однако тем важнее для автора статьи взглянуть на дело иначе и вписать эти теории в имманентный контекст развития европейской литературной мысли.
Для определенных и сравнительно ограниченных задач теории сохраняется необходимость дать в том или ином виде общий эскиз динамики литературной культуры как целого, т. е. продолжить обсуждение вопросов, начатых формалистами, утверждает Л. Д. Гудков в статье "Социальные механизмы динамики литературной культуры".
Проблема архетипов, т. е. первичных, исторически уловимых или неосознаваемых идей, понятий, образов, символов, прототипов, конструкций (по Тынянову),-матриц и т. п., которые представляют собой своеобразный "нулевой цикл" и одновременно "арматуру" (термин К. Леви-Стросса) всего универсума человеческой культуры, — в центре внимания В. А. Маркова (статья "Литература и миф: Проблема архетипов (к постановке вопроса)"). В зависимости от контекста автор статьи выделяет три модальности архетипов, показывающих разные грани еще не вполне проработанного понятия. "Архетипы парадигмальные" — на этой основе выстроены работы мифолога М. Элиаде. Здесь "архетип" является синонимом к "образцам для подражания", "программам поведения" и т. п. "Архетипы в смысле К. Юнга" — здесь речь идет о структурах "коллективного бессознательного", где отложились древнейшие образования, контролирующие основные мыслеобразующие интенции человека. И наконец, "архетипы "физикалистские", отражающие "единство структур космических и ментально-психических, понятийных и художественно-образных" (с. 134).
В статье "Дневники в русской культуре начала XX века" H.A. Богомолов рассматривает вопрос о том, как эволюционирует отношение к дневникам у людей, входивших в круг русского символизма и постсимволистских течений, пытаясь при этом наметить не только особенности бытования этих форм фиксации действительности, но и изменение отношения к ним у авторов, принадлежавших к различным типам писательского сознания. В символистскую эпоху значение дневника выходит за его понятийные пределы и даже "в какой-то степени становится явлением более значительным, чем литература, — свидетельством соответствия духовного пути человека некоему предначертанному идеалу" (с. 153). Дневник становится свидетельством ежедневного самопознания и самостановления; протекающая жизнь не просто фиксируется, а осознается как взаимодействие человека и всего, что его окружает, причем уловленное в самый момент этого взаимодействия,
а не ретроспективно. В творчестве поэтов-постсимволистов дневники практически отсутствуют. Они не нужны, так как роль фиксатора жизненных впечатлений отведена не их сегодняшней регистрации, а воспоминанию и художественному обобщению Со второй половины 20-х годов "проблема дневниковости" практически теряет свое значение, что свидетельствует об общем упадке исторического сознания.
Комментируя главу из статьи Тынянова "Литературное сегодня" (1924), где дается оценка романа Замятина "Мы"(1920), Б. В. Дубин (статья "Быт,_ фантастика и литература в прозе и литературной мысли 20-х годов") на конкретном примере проясняет опоязовское представление о литературе и дает некоторые материалы к истории восприятия замятинского романа.
В статье "К вопросу о русском экспрессионизме" Т. Л. Никольская очерчивает деятельность тех литературных групп, которые относили себя к экспрессионизму, хотя и вкладывали различное значение в этот термин. Пока остается открытым вопрос, был ли экспрессионизм в России заимствованным явлением или существовал автохтонно. Автор статьи предполагает, что наибольшее право на самостоятельное существование имела экспрессионистская драматургия, опиравшаяся как на новейшую западную, так и на отечественную традицию, у истоков которой стоял Л. Андреев.
Наиболее заметной отстраняющей чертой "обэриутской поэтики" является употребление разного рода характерных описательных фрагментов — авторских ремарок, вводных замечаний, "пояснений" и т. п. Множество таких фрагментов М. Б. Мейлах (статья "Шкап и колпак: Фрагмент обэриутской поэтики") находит в пьесе А. Введенского "Очевидец и крыса", написанной в 1923 г. после возвращения из курской ссылки. Другие мотивы, которые могут интерпретироваться в терминах остранения, — это мотивы "перевернутости", "обратности", "зеркальности", имеющие глубокие корни в обэриутском мироощущении.
В статье В. Н. Сажина "... Сборище друзей, оставленных судьбою" речь идет о союзе "чинарей", объединявшем Я. С. Друскина, А. И. Введенского, Д. И. Хармса, Л. С. Липавского. "Чинарство" (образованное от слова "чинарь", означавшего принадлежность к определенному чину или сану) возникло как осуществление идеи объединения, собирания людей в круг, который, раз соединившись, уже оставался нерушимым, несмотря на перипетии истории и личных судеб. Таким образом, автор статьи рассматривает ОБЭРИУ лишь как одну из деятельных форм существования "чинарей" на достаточно долгом пути их дружеского общения.
В сборнике также опубликованы статьи "Решающий костяк" (М. Б. Ямпольский) и "Слепцы"в советском кинематографе" (Р. Ян-гиров).
В разделе "Публикации и сообщения" представлен ряд материалов. "Неизвестные тексты Кюхельбекера из архива Тынянова" (со вступ. ст. и примеч. Е. А. Тоддеса) включают: 1. Письмо к Н. Г. Глинке (примеч. и публ. Е. А. Тоддеса); 2. Дневниковые записи (публ. А. Д. Зайцева и Е. А. Тоддеса, примеч. А. Л. Осповата и Е. А Тоддеса).
Публикуются: статья Б. Я. Бухштаба "Вагинов" (публ. Г. Г. Шаповаловой, вступ. ст. и примеч. А. Г. Герасимовой) и статья Л. Я. Гинзбург "Вспоминая Институт истории искусств", а также "Стенограмма обследования Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики комиссией культпропа ЦК ВКП /б/ 28 апреля 1934 г." (публ., вступ. ст. и примеч. С. В. Шумихина).
В состав материалов "О Натане Эдельмане" включены: "Еще не вспоминая — помня" (М. Чудакова); "Мы сидели у Петра Андреевича Зайончковского ..." (Ю. Лотман).
Т. Г. Петрова
95.03.005. СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ ЛАРИСЫ РЕЙСНЕР: К 100-летию со дня рождения.
Комиссар из "Оптимистической трагедии" Вишневского умерла на руках матросов морского полка- Писательница Лариса Рейснер (1895-1926), которая была прототипом этого образа1, прошла с Волжской военной флотилией весь ее боевой путь — от Казани до Энзели на Каспии.
И там, под огнем, родилась ее книга "Фронт"- искренняя и страстная исповедь воина революции: "Тот никогда не жил и ничего не знает о жизни, кто не лежал ночью, вшивый, рваный, и не думал о том, что мир прекрасен, и как прекрасен! Что вот старое свалилось, и жизнь дерется голыми руками за свою неопровержимую правду, за белых лебедей своего воскресения — за будущее всего человечества".
Рейснер ощущала себя не перекрестке эпох. Стремительный ритм времени обжигал ее. Жизнь бойца революции давала радостное чувство полноты бытия. "Когда же жизнь была чудесней : гих великих лет?"...
Книга о жизни Ларисы Рейснер еще не написана. Ее дни и герои еще ждут своего летописца. И только страницы писем Рейснер
1 Другим прототипом комиссара из "Оптимистической ..." была Евгения Богдановна Бош, с 1901 г. секретарь Киевского подпольного городского комитета партии. В 1918-1920 гг. она было комиссаром на фронтах гражданской войны, в частности, под Харьковом подняла в атаку отступающий отряд черноморцев, матросов-анархистов (об этом — в дневниках Вс. Вишневского).
