60 послевоенных лет воспоминания Текст научной статьи по специальности «История и археология»

История права и государства

УДК 82 (929)

М.В. Ашик*

60 послевоенных лет Воспоминания

Михаил Владимирович Ашик родился в 1925 г. в Ленинграде. После начала войны активно участвовал в создании оборонительных укреплений в блокадном Ленинграде. В марте 1942 г. вместе с семьей был эвакуирован на Северный Кавказ. 2 февраля 1943 г. добровольно ушел на фронт. Участвовал в боях на 2-м и 3-м Украинских фронтах, в освобождении от фашистов Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии, Чехословакии. Был трижды ранен. Награжден орденами Красной Звезды, Богдана Хмельницкого и боевыми медалями. В послевоенное время удостоен второго ордена Красной Звезды, ордена «За службу Родине», Отечественной войны 1-й степени, а также венгерского ордена «Звезда Республики» и многих медалей.

За героизм и мужество, проявленные в боях с фашистами Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 мая 1946 г. Михаилу Владимировичу Ашику было присвоено звание Героя Советского Союза.

В послевоенные годы М.В. Ашик окончил Ленинградскую офицерскую школу МВД СССР, Военный институт КГБ им. Ф.Э. Дзержинского. 30 лет прослужил во внутренних войсках. С 1970 по 1979 гг. являлся заместителем начальника Высшего политического училища МВД СССР. После увольнения из армейских рядов 20 лет работал на Кировском заводе ведущим инженером конструкторского бюро. В настоящее время, находясь на заслуженном отдыхе, Михаил Владимирович активно участвует в воспитании подрастающего поколения.

Воспоминания М.В.Ашика включают главы «Офицерская школа», «23-я дивизия», «Магадан», «Военный институт», «На штабной работе», «Командир полка», «В штабе дивизии», «Высшее политическое училище МВД СССР».

Офицерская школа МВД, учебе в которой посвящена первая глава, в последующей жизни стала Средней школой милиции сперва в Стрельне, а затем в Петродворце. В настоящее время это учебное заведение, отметившее свое 90-летие, является факультетом Санкт-Петербургского университете МВД России.

M.V. Ashik*. 60 post-war years. Memoirs

Mikhail Ashik was born in 1925 in Leningrad. After the war, was actively involved in setting up defensive fortifications in blockaded Leningrad. In March 1942, together with his family was evacuated to the North Caucasus. 2 Feb, 1943 voluntarily went to the front. He participated in battles at the 2-nd and 3-rd Ukrainian fronts, in the liberation of the Nazi Romania, Bulgaria, Yugoslavia, Hungary, Austria and Czechoslovakia. He was wounded three times. Awarded the Order of Red Star, Bohdan Khmelnytsky, and combat medals. In the post-war period was awarded the Second Order of the Red Star, the Order «For Service to the Motherland», World War II 1-st degree, as well as the Hungarian Order of «Star of the Republic», and many medals.

For heroism and courage displayed in the battles with the Nazis decree of the Presidium of the Supreme Soviet of the USSR from May 15, 1946 Mikhail Vladimirovich Ashik was awarded the title Hero of the Soviet Union.

After the war, M.V. Ashik graduated from the Leningrad School Officers USSR Ministry of Internal Affairs, Military Institute of the KGB name of F.E. Dzerzhinsky. Served for 30 years in the Interior Troops. From 1970 to 1979. Deputy Head of the Higher Political School of the USSR Ministry of Internal Affairs. After retirement from the army ranks 20 years worked at the Kirov plant engineer leading design bureau. Currently, in the deserved rest, Mikhail is actively involved in educating the younger generation.

Memoirs of M.V. Ashik include chapters «Sam school», «23-rd Division», «Magadan», «Military Institute», «On the staff work», «The commander of the regiment», «At the headquarters of the division», «Higher Political School USSR Ministry of Internal Affairs ».

* Ашик, Михаил Владимирович, ветеран Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза, полковник в отставке.

* Veteran of the Great Patriotic War, Hero of the Soviet Union, a retired colonel.

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России М 4 (44) 2009

Sam School of Interior Ministry, which is devoted to studying the first chapter, in later life became a secondary school in Strelna police first, and then in Petrodvorets. At present, this institution, celebrated its 90 th anniversary, is the faculty of Saint Petersburg University MIA Russia.

Магадан

Не знаю, связывать ли судьбу 23-й дивизии войск МВД с погромом, учиненным среди партийных руководителей города, но ее тоже не стало... В мае 1951 г. ничего не подозревавшие офицеры управления дивизии пришли на работу, а им объявили, что с сего дня дивизия расформировывается, её фактически уже не существует. При этом офицеры подразделений, а также солдаты и сержанты, проходившие службу по призыву, должны были, как и прежде, охранять фабрику «Госзнак», Монетный двор и другие объекты, но теперь он уже не военнослужащие, а просто вольнонаемные охранники. Кстати, увольняться до особого распоряжения им права не давали. A люди, не связанные непосредственно с охраной объектов, - работники штаба, политотдела и других служб дивизии, в том числе и отдел контрразведки, получали переводы в другие части. О своих новых назначениях ошарашенные офицеры тут же узнавали с телеграфных бланков, поступавших в дивизию. Делалось все быстро, молниеносно. Кому-то давались назначения в Москву, в Вологду, а я нашел свое имя на телеграфном бланке в числе шестнадцати офицеров, которым предстоял срочно отбыть в Магадан, в распоряжение начальника Дальстроя. Ране об этой организации никто из нас ничего не слышал. Но выехать нужно было тотчас. Ни отпусков, ни достаточного времени на сборы не давалось.

Стали наводить справки, что за город Магадан. По карте определили его местонахождение на берегу далёкого Охотского моря. Это сегодня Магадан всем известный город, а тогда, в спешке, никаких сведений о нем в доступной нам справочной литературе мы не находили. О Сахалине, только что возвращенном России, знали кое-что, и в книге A.n. Чехова «Сахалин» можно было прочитать. A тут -полное неведение. Выяснили лишь, что Магадан входит в состав Хабаровского края, но дороги от Хабаровска до Магадана нет. Кстати нет её и сегодня. Наконец, через финчасть дивизии, где выписывались нам литерные требования на проезд, выяснили, что ехать нужно не через Хабаровск, а через Владивосток, а далее - пароходом. A «Дальстрой» - это фактически засекреченная стройка МВД, и название у неё соответствующее - дальше действительно ничего нет, если не считать американскую Aляскy.

Известие о том, что придется отправляться в такую даль, особенного энтузиазма у отъезжающих не вызывало, к тому же срок отъезда начальство установило прямо-таки драконовский

- немедленно. Правда, подсластили пилюлю, пообещав всем в Магадане повышение в должности, а через три года службы - перевод в центральные районы страны. С этой надеждой наспех собрались. Все 16 офицеров, отправлявшихся в Магадан, решили ехать объединенной группой. В Москве предстояла пересадка, связанная с доставанием билетов и прочими непростыми хлопотами. В конце концов билеты удалось оформить всем в один поезд и, намучившись на ленинградском, а затем и на московских вокзалах, тронулись в путь. Ехать предстояло около двух недель, на это и настроились. Взяли кое-что почитать, запаслись кое-какими продуктами и принялись наблюдать жизнь страны из окна идущего на восток поезда. До электрификации железных дорог было еще далеко. Паровозы на станциях запасались углем, водой, и потому стоянки в крупных городах были продолжительными. Прямо на перронах накрывались столы с горячими и неплохими по вкусу щами-борщами, и за время стоянки можно было не торопясь, нормально и недорого пообедать, и даже по привокзальной площади побродить. За Уралом пошла Сибирь. Здесь выносили к поездам молоко и пирожки с картошкой. Тюмень, Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск - сибирские малоэтажные города, не знавшие военных разрушений. До перекрытия Енисея, до строительства Братской ГЭС, до хрущевских коробок-домов было еще далеко, и встречавшиеся нам города и городки излучали тихий покой провинциального быта. Ночью проехали по южному берегу Байкала. В ожидании встречного поезда остановились на каком-то полустанке, бывалые пассажиры бросились к берегу наполнять графины и кружки знаменитой байкальской водой, имевшей, по уверению знатоков, целебные свойства. Попробовали - вода, действительно, вкусна необыкновенно.

После Байкала пошли бурятские степи со стадами, охраняемыми конниками, с забайкальскими сопками на горизонте. Правда, очень скоро сопки приблизились к железнодорожному пути, пошли знаменитые тоннели, мосты и малонаселенные таежные полустанки. Промелькнули бурятская столица Улан-Уде, областной город Чита, а за ними - Шилка и Нерчинск, по знаменитой песне, «нестрашные теперь». Далее неспешно ехали по области, получившей название от великой дальневосточной реки Aмyр. Во время стоянок на таежных разъездах рвали подросшую к концу мая травку под названием черемша, которую сравнивали по целебным свойствам с луком. Проехали станцию Ерофей Павлович, названную так в честь первопроходца Хабарова, проскочили Биробиджан и проехали Хабаровск. A 6 июня 1951 г. выгрузились во Владивостоке и стали искать пристань, от которой можно было бы плыть морем в далекий Магадан. И тут случилась первая нестыковка. Оказалось, что из Владивостока в Магадан пароходы не ходят. После недолгих мытарств выяснили, что ехать нужно в порт Находка, откуда изредка ходят пароходы, как там выразились «на Колыму». Это явилось для нас одним из первых «географических открытий». До этого никто Магадан с рекой Колымой не связывал. Вскоре мы уже без особого удивления узнали, что магаданцы с гордостью называют себя «колымчанами», хотя от города до знаменитой реки не одна сотня километров.

Весь путь офицеры 23-й дивизии держались дружной группой, и это облегчало дорожные хлопоты. Совместными усилиями нашли во Владивостоке станцию, от которой отправляются поезда

в Находку. Часов за шесть доехали. Находка представляла собой сплошную строительную площадку. Возводились причалы, дома и все необходимые строения для сооружения крупного морского порта. Но ничего еще не было готово. Ни гостиниц, ни административных зданий - только бараки, похожие на сараи, и колоссальные пакгаузы для хранения грузов. Бараки - целый городок, в котором нас разместили, назывался «Транзиткой». Туда набилось несколько тысяч так называемых «договорников», едущих в Магадан, как они сами выражались, «за длинным рублем».

Первые впечатления от знакомства с этими искателями счастья были не в их пользу: шумливые, хулиганистые, нетрезвые. Зато в дальнейшей колымской жизни я не раз смог убедиться, какими безотказными, неутомимыми тружениками становились эти искатели приключений, сколько полезного эти умельцы сделали на приисках, в шахтах, на стройках. А какие лихие шофера носились по колымской трассе - настоящие знатоки и патриоты своего неласкового края!

Но со всем этим я познакомился попозже. В Транзитке же начинающих колымчан занимал другой вопрос: когда и какой корабль пойдет в Магадан. Оказалось, что готовится в рейс теплоход «Ильич». Это было второе судно, отправлявшееся в Магадан в предстоящую навигацию. Но в Находке уже собралось пассажиров раза в три больше, чем тот корабль мог взять. Однако ехать-то надо. Мне с женой, как Герою Советского Союза, дали два билета в четырехместную каюту, а однополчане еле-еле сумели оформить так называемые палубные билеты. А это означало, что на корабль пустят, а там устраивайся, как сумеешь. Время в пути, между прочим, - шесть суток, без спального места тяжеловато.

Наконец наступило время погрузки на теплоход. Кто видел кадры кинофильмов, показывавших посадку беженцев и войск врангелевской армии в Крыму, тот может себе представить, что происходило у борта корабля. Все «договорники», будущие колымчане, были крепкими, решительными мужчинами и энергичными женщинами, не собиравшимися никому уступать первенства в борьбе за узенький и единственный у борта громаднейшего судна корабельный трап. Эта лестница несколькими замысловатыми изгибами змеилась вдоль борта корабля до самой верхней палубы, находившейся на высоте десятиэтажного дома. Казалось, что через толпу пробраться к горловине трапа с чемоданами да узлами в руках совершенно невозможно. Да так оно и было.

Тут мы решили послать несколько наших офицеров на корабль пока налегке. Трое-четверо наиболее сильных и нахальных протиснулись к трапу и поднялись наверх. Там они раздобыли трос и в стороне от галдящей толпы спустили его вниз. К тросу привязывали багаж, и затем тянули его на, казалось бы, недосягаемую высоту. На эту операцию ушло немало времени, но, когда багаж был поднят, все наши построились в каре, упрятав в середину жен и детей, плотной кучкой двинулись к горловине трапа и, в конце концов, до него добрались. По жердочкам качающейся конструкции поднялись вдоль высоченного борта на палубу и там общим табором как-то устроились.

Теплоход «Ильич» - громаднейшее судно, настоящий лайнер. Достался он нам в качестве военного трофея. В поверженной Германии судно носило имя «Адольф Гитлер». На корабельной мебели, на посуде, на плафонах-светильниках, на простынях и одеялах, в любой каюте, на любом ведре красовалось имя фюрера. О том, как не вязалось сочетание «Ильича» с «Адольфом», в то время мало беспокоились. Других забот хватало. На «Ильиче» все мои попутчики-офицеры, имевшие лишь палубные билеты, естественно, базировались в единственную каюту, в которой нам с женой Анастасией Михайловной дали два места.

Путь корабля шел вначале по Японскому морю, далее через пролив Лаперуза, мимо Курильских островов в Охотское море. Дня три шли курсом на север вдоль берегов Сахалина. Остров протяженностью около тысячи километров виделся однообразной серой скалой с редкими зелеными вкраплениями. Ни единого строения днем не разглядели, ни одного огонька ночью не заметили. А когда северная часть Сахалина осталась за кормой, еще дня три шли по пустынному Охотскому морю. Наконец показалась одиноко стоящая в море скала. Матросы лайнера говорили, что это остров Завьялова. А далее вошли в бухту Нагаево, широким и длинным заливом врезавшуюся в сушу. В глубине этого залива виднелся с десяток одноэтажных строений - не то бараков, не то сараев. Таким тогда с моря показался нам город Магадан. Крупных домов мы не видели, они скрывались за прибрежными высотами, и первые впечатления от города не вызвали у нас особого энтузиазма.

На причале оказались встречающие от местных служб МВД. Были и автобусы. На них и двинулись в город. Проехали по центральной улице, застроенной трех-четырехэтажными домами, называвшейся Колымским шоссе. Переехали неширокую речку по низенькому деревянному мосту и в поселочке, называвшимся Четвертым километром, разместились в похожих на сараи бараках, оборудованных двухэтажными нарами. Оказалось, что многие тут живут месяцами, а то и годами, называя это место, как и в Находке, «Транзиткой».

Отдел кадров оставил в Магадане всего двоих из прибывших офицеров 23-й дивизии. Большинству из нас, и мне в том числе, предстояло работать «на Трассе». Оказалось, что «Трассой» называли здесь не только шоссейную дорогу, связывавшую колымские поселки, а вообще всю территорию, управляемую из Магадана. Простиралась она от Охотского моря до Северного Ледовитого океана, охватывала часть Якутии и всю Чукотку. Название всей колымской периферии «Трассой» отлично приживалось, думаю, потому, что вне дорог в этих краях цивилизованной жизни не было и быть не могло.

Вскоре выяснилось, почему эта территория не подчиняется администрации Хабаровского края. Оказывается, тут нет Советской власти. То есть нет ни горсоветов в городах, ни сельсоветов на местах. Нет таких учреждений и никогда не было! Всему тут голова - начальник Дальстроя некий Иван Митраков, недавно сменивший часто упоминаемого в разговорах генерал-лейтенанта И.Ф. Никишова, которого все

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

еще называли здесь Иван Грозный. Об этой оригинальной личности и методах его управления Дальстроем многие годы среди колымчан ходили разные байки. О них мы наслушались еще в дороге от возвращавшихся из отпусков дальстроевцев. Новый начальник воинского звания не имел, однако все его заместители были генералами. Даже заместитель по геологоразведке, сугубо штатский человек, первооткрыватель колымского золота, выдающийся ученый-геолог был генерал-майор В.А. Цареградский.

Но мы как офицеры внутренних войск попали в руки другого заместителя начальника Дальстроя

- генерал-лейтенанта Г.С. Жукова. Об этом генерале стоит сказать несколько слов. В годы войны Г.С. Жуков был уполномоченным Советского правительства по вопросам формирования в СССР Польской армии. Той самой армии польского генерала В.Андерса, которую создали, экипировали и вооружили в нашей стране, но подчинялась она польскому эмигрантскому правительству в Лондоне. Воевать на советско-германском фронте это правительство не пожелало, и армию генерала Андерса через Иран перебросили на средиземноморский театр борьбы с фашистской Германией. Там она сражалась сперва в Африке, потом в Италии.

Генерал-лейтенант Георгий Сергеевич Жуков запомнился мне как высокообразованный офицер, знающий иностранные языки, что нечасто встречалось в те годы среди наших начальников и командиров. Он был красивый, стройный - настоящий генерал. В книге польского ротмистра Е.Климковского под названием «Я был адъютантом генерала Андерса» дана высокая оценка работе генерала Жукова в польской армии. Автор пишет, что генерал Жуков сумел собрать по советским тюрьмам и лагерям несколько тысяч польских военных, оказавшихся там после присоединения к нам западных областей Белоруссии и Украины в 1939 г., и сделать из них боеспособную армию. Однако, когда верхушка польских офицеров, не желая забывать обиды, увела армию из страны, генерал Жуков пережил опалу и оказался в Магадане. Надо сказать, что в те годы служить в далекий Магадан офицеров нередко отправляли за провинности. (Один товарищ по службе мне прямо сказал, что его сюда прислали за утерю пистолета, а тебя - Героя - за что?)

Всех прибывших из 23-й дивизии офицеров генерал-лейтенант Г.С. Жуков лично не принимал, но, видимо, узнав, что в числе прибывших оказался Герой Советского Союза, вызвал меня на беседу. Коротко поговорил и, отменив мое назначение на трассу, приказал кадровику оставить меня в центральном аппарате в должности старшего оперуполномоченного Отдела контрразведки. Одновременно последовало распоряжение переместить меня с женой из барачной Транзитки в гостиницу. Там оказались совсем другие условия - отдельная комната, белье, душ, хорошая столовая. Все это после дорожных мытарств в поездах и на пароходе показалось, чуть ли ни раем. Это особенно почувствовала моя жена, находившаяся на последних месяцах беременности.

Отдел контрразведки 1-го Управления Дальстроя и по характеру, и по объему решаемых задач резко отличался от отдела контрразведки 23-й дивизии. Если там главной обязанностью рядовых офицеров контрразведки была чисто оперативная работа в частях и подразделениях, а документы исполняли главным образом, начальник со своими заместителями, то здесь чисто оперативной работой занимались начальники, а оперсостав был загружен исполнительской работой. Причем загрузка была такая, что чуть ли не ежедневно старший оперуполномоченный получал в секретариате по 30-40 документов, требующих срочного исполнения. Как правило, то были запросы с «материка». Наиболее типичные из них содержали просьбы узнать оперативным путем или просто допросить отбывающего наказание на спецпоселении или в заключении военного преступника по вопросам, интересующим наших коллег на материке. По простейшим делам мы давали указание провести эту работу оперработнику «на трассе». Но приходили просьбы-задания по довольно сложным и срочным вопросам. В таких случаях на место выезжали контрразведчики из центрального аппарата.

О первых чисто личных впечатлениях после выезда «на трассу» у меня под рукой -сохранившееся письмо родителям. Все-таки документ, а не затухающие с возрастом воспоминания: «...С 21 по 28 августа 1951 г. был в командировке, впервые познакомился с Колымской землей. Всего проехал на машине около полутора тысяч километров. Природа однообразная - все сопки, сопки, и нет им конца. Одна похожа на другую, но местами попадаются такие виды — прямо Швейцария, как мы её себе представляем. Иногда сопки переходят в скалистые горы самых разнообразных форм. Горы, скалы, между ними извиваются бесчисленные реки и речушки. На них водопады, громадные камни, пороги, перекаты - все очень красиво. Местами, когда ехали по бездорожью, нашу «эмку» перетаскивал через реки трактор, который специально дежурит у переправы. Прицепляют трос и тянут несчастную старушку по воде, а мы забираемся с ногами на сиденья, так как половину кабины заливает вода.

Растительность в основном бедная. Все лиственницы толщиной с руку. Но местами попадаются красивые рощи тополей. В одном месте вся долина была покрыта громадными лиственницами. Река там причудливо извивается среди громадных камней. Кое-где еще лежит снег. Очень красиво. В пути переезжали через Яблоневый перевал, а также через перевалы «Дедушкина лысина» и «Дунькин пуп». Названия тут оригинальные. Пылища на трассе такая, что, когда проходит встречная машина, приходится включать фары, чтобы не столкнуться со встречной...»

Часть первой командировки была связана с выездом в поселок геологоразведчиков, называвшийся Саганья. Кроме нескольких настоящих ученых-геологов, почти все население поселка состояло из «власовцев», высланных сюда на шесть лет. Их никто не судил, заключенными они не являлись. Просто по закону тех времен каждый служивший в немецких воинских формированиях, если он не совершал других уголовно наказуемых деяний, подлежал направлению в административном порядке на стройки

народного хозяйства. И решения суда для этого не требовалось. Судили только тех, которые были запятнаны убийствами и другими доказанными преступлениями. Ну, а эти, с которыми мне пришлось работать, страшных преступлений вроде бы не совершали: служили у немцев, помогали им разрушать нашу страну. Многим тогда казалось, что будет справедливо, если они поработают на её восстановление. Думаю, и теперь это решение должно казаться вполне справедливым.

Стоит вспомнить, что в соответствии с действовавшим во время войны законодательством (статья 193-22 УК РСФСР) военнослужащие должны были нести ответственность не только за банальную сдачу в плен, но и за дезертирство, за отказ во время боя действовать оружием, за переход на сторону неприятеля, за самовольное оставление погибающего корабля. И это далеко не полный перечень того, за что вернувшиеся из плена могли подвергаться преследованию. (Кстати, все эти преступления были четко прописаны и в послевоенном Уголовном кодексе). В советском Уголовном кодексе за любое из перечисленных преступлений полагалась «высшая мера социальной защиты», но после Победы над Германией военнопленных в уголовном порядке не преследовали, лишь служивших в немецкой армии и воевавших как против нас, так и против англо-американских войск, отправляли на спецпоселение. В документах таких лиц значилось: «Направлен на спецпоселение сроком на 6 лет за службу в немецкой армии...» Указывалось лишь, кем служил и с какого по какое время. А фактическая деятельность преступника во вражеской армии практически не расследовалась.

В поселке Саганья бывшие власовцы жили без всякой охраны, как все вольнонаемные рабочие, из них формировались поисковые партии геологоразведчиков. Оперработники, естественно, вели среди ссыльных предателей свою специфическую работу. В данном случае в Отделе контрразведки собралось немало заданий с «материка» - допросить того или иного об известных ему фактах преступной деятельности еще не разоблаченного где-то вражеского агента, палача или активного карателя. Обычно допрашиваемому предъявлялся лист с фотографиями и задавался вопрос, кого он узнает на предъявленных снимках. Реакция почти всегда была одинаковой. Бывший власовец возмущался, что он здесь «страдает», а его подельник, изображенный на фотографии, натворивший немало дел, все еще на свободе. Полученные показания нужно было юридически оформить и обязательно перепроверить оперативным путем. Всё добытое отправляли тем, кто присылал запрос. Такой работой наш отдел контрразведки был завален на много месяцев вперед.

Простейшие допросы, как я уже сказал, обычно исполняли оперработники на местах, а по серьезным материалам, особенно, когда вопрос шел о заброшенных в наш тыл разведчиках и диверсантах, приходилось выезжать наиболее опытным контрразведчикам. Именно такое задание в ту командировку и выполнялось. Новое дело мне казалось очень интересным, тем более что оно не шло ни в какое сравнение с гладко текущей контрразведывательной работой в стабильной войсковой части в Ленинграде. Здесь, на Колыме, я встречался с такими людьми, о которых на «материке» и не слышал.

С одним власовцем, бывшим капитаном, у меня завязался разговор на «свободную» тему. Тот рассказал схожую для многих невеселую историю. В немецком плену почти не кормили. Полуобезумевших от голодухи и холода людей нетрудно было уговорить послужить немцам. Главное, что обещали, - накормить. Пленным казалось, - что тут такого? Окрепнем и перебежим к своим. Но стоило кому-то надеть немецкую форму, как выяснялось, что для своих он предатель, и пути ни в строевую часть, ни к партизанам не будет - там ждут неминуемый позор и гибель. (Думаю, здесь наши юристы-чекисты крепко тогда переборщили). Впрочем, немцы были хитры. Вновь навербованных посылали сперва против польских повстанцев, ненавидевших русских, против югославских партизан, против наших союзников во Франции. Совершаемые преступления накапливались, и возвращение к своим оказывалось совсем уж невозможным.... Далее власовец рассказал, как оказался в американском лагере вместе с немецкими военнопленными. Пошли слухи об амнистии всем русским, служившим у немцев. Но вместо амнистии оказался высланным на шесть лет. В каждой фразе предателя звучала обида и на немцев, и на своих... И ничего забывать он не хотел.

И я не мог забыть изменников, встречавшихся на фронте. Во время первых допросов даже интересовался - был ли в Будапеште, был ли в Брно, под Прагой, где я видел власовцев в боях. Но вскоре убедился, что правды не услышу, и такие вопросы больше не задавал. А фронтовые впечатления от общения с этой категорией предателей у меня были и остались. Впервые власовцев «живьем» в большом числе я увидел в дни нашего стремительного марша по землям Бессарабии, когда мы шли от Днестра к Дунаю. Там у одинокой степной рощицы встретилась нам группа сидящих на земле людей в ненавистных грязно-зеленых мундирчиках. Глядим, люди в немецком обмундировании, но не немцы

- сразу видать. Заметно это и по тому, как они ходят, лежат, сидят, смотрят. А вот то, что они русские, я сразу и не понял. Кто-то из наших, видимо, понявший, кто перед ним, стал выкрикивать: «Курские есть?! Ростовские есть?!» Кончилось, конечно, перебранкой. Конвоиры нас отогнали.

Что поразило - власовцев так много. Потом, когда не противник, а мы стали брать пленных, довольно часто такие подневольные «добровольцы» стали встречаться в колоннах немецких военнопленных. Злая военная судьба загоняла их в эти колонны, по сути дела, вторично: сперва -немецкий плен, а потом - советский. Опасаясь резонных обвинений в предательстве, многие, укрываясь вражеской военной формой, пытались выдать себя за немцев. Но бывшие их хозяева, сами оказавшиеся в плену, укрывать их не собирались. Нередко пинками вышвыривали власовцев из своих рядов. При этом шипели: «Рус-с-ишь, рус-с-ишь», провоцируя расправы и самосуды.

Нужно сказать, что фронтовые солдаты избиение пленных презирали. А обозники и прочие тыловики, по моим наблюдениям, отличались особо зверским к ним отношением. Да и как их винить.

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Почти все они были пожилыми мужиками, призванными в дни нашего наступления по Украине, все они испытали на себе режим небывало жестокой немецкой оккупации. Людей казнили за уход с работы, за подобранную с земли листовку, за дерзкий взгляд. Вместе со взрослыми убивали детей, бросали в огонь, закалывали штыками, использовали в качестве живых мишеней. Разрушались города, сметались с лица земли целые деревни, концлагеря устраивались под открытым небом и людей там содержали, как скот. Уж кто-кто, а побывавшие в оккупации знали, что в этих зверствах участвовали и наши соотечественники: русские, украинцы, калмыки, кавказцы, прибалты. И им высоколобые европейцы поручали особо гнусную работу палачей.

Был я свидетелем подлости власовцев и в дни боев в осажденном Будапеште. На завершающем этапе боев за город большая группа окруженных в центре немцев пошла на прорыв. Впереди немецких штурмовых колонн встали служившие немцам русские, переодетые в красноармейскую форму. Страшно матерясь в темноте и, заявляя, что ведут пленных немцев, они приблизились к нашим передовым позициям и без особого труда прорвали их. С тех пор у каждого, прошедшего огненную Буду (так называли западную часть Будапешта), любой предатель вызывал чувство особой гадливости, крайнего презрения. Там, в развалинах Будапешта, я не раз слышал ругань на русском языке, угрозы и оскорбления, доносившиеся с верхних этажей домов, которые мы брали с боя. Незабываемо это! И вот на Колыме общение с предателями для меня особым образом продолжилось...

Начальником нашего отдела контрразведки был подполковник Герасимов, прибывший почти одновременно со мной из тоже расформированной дивизии внутренних войск во Львове. В оперативных делах он был весьма опытен - чекист с немалым довоенным стажем. Отличался он тем, что не любил просматривать и править исполняемые нами документы. Совершенно не читая, лихо их подписывал и приговаривал, что оперработник, как сапер, ошибается только раз. Это означало, если будут неприятности по части исполненной бумаги, - не работать тебе в центральном аппарате.

По должности старшего оперуполномоченного я (в то время старший лейтенант) мог расти в воинском звании до майора. Но существовал порядок, по которому очередные звания офицерам присваивались лишь при наличии среднего образования. Требование, бесспорно, справедливое. Сколько можно было терпеть в офицерской среде полуграмотных недоучек? А такими у нас в отделе были чуть ли ни все, начиная с нашего начальника. И мне никак не удавалось доучиться в вечерней школе. Дело в том, что занятия там проводились четыре раза в неделю с 8 часов вечера, а рабочий день у нас продолжался до 12 часов ночи. Естественно, на моем рапорте появилась резолюция об отказе. Но тут местные чекисты получили несколько мест для обучения в так называемом Университете марксизма-ленинизма, и меня включили в число направляемых на учебу в этот «университет». Малознакомое мне до этого учебное заведение организовывалось в Магадане впервые и размещалось оно в Доме культуры на улице Сталина. Над фронтоном здания были установлены четыре ростовые скульптуры, и местные остряки назвали их единственными непьющими в Магадане. В этом доме мне пришлось учиться в течение двух лет. Окончивших «университет» обещали прировнять к имеющим среднее образование. Но потом, как это часто случалось, обещание это оказалось невыполненным.

Занятия в университете марксизма-ленинизма проводились в утренние часы два раза в неделю. В число учебных дисциплин входили: общая история, география, современная литература и, конечно, набор марксистских дисциплин - научный коммунизм, история партии, философия, политэкономия. Последняя основывалась на новейшем для тех лет труде И.В. Сталина об экономических законах социализма. В формулировку основного из них входили такие слова: «Максимальное удовлетворение постоянно растущих потребностей...». Что тут скажешь - цель благороднейшая, тем более что против «максимального» удовлетворения своих потребностей никто не возражал. А тому, как это будет происходить на практике, и посвящался весь труд вождя...

Кстати, когда, разочаровавшись в социализме, бывшие коммунисты, в большинстве своем активно проповедовавшие в свое время идеи марксизма-ленинизма, начали перестройку с восстановлением капитализма, новой экономической теории так и не огласили, и о том, как будут удовлетворяться хотя бы минимальные потребности людей, тоже не поведали.

А в Магаданском университете марксизма-ленинизма учили неплохо, и если для меня среднее образование вместе с получением очередного воинского звания оттягивалось на неопределенный срок, то грех жаловаться - годы учебы не прошли бесследно. Меня особенно увлекала история края. Книг о Колыме к тому времени было издано до обидного мало. А интерес к истории мест, где пришлось жить и служить, проявился с первых дней пребывания в Магадане. Во время одной из прогулок по городу мы с женой остановились у красочной афиши Краеведческого музея. Музей находился на одной из окраинных улиц и размещался в двух одноэтажных домиках. Посетителей не было, но собрание музея впечатляло. Особенно выделялись прекрасно выполненные карты-чертежи освоения Северо-Востока страны, предметы быта местных жителей, чучела зверей и птиц. Промышленное развитие колымского края в то время было строго засекречено. О первооткрывателях Золотой Колымы, большинство из которых были не только живы, но и работали в Магадане, можно было узнавать лишь из устных рассказов.

Ко времени нашего приезда в Магадан Дальстрой, созданный решением знаменитого Совета труда и обороны, существовал не так уж долго - всего 20 лет. На колоссальной территории геологи нашли не только золото, но и олово, железо, каменный уголь, вольфрам, даже уран. Строители возвели шахты, электростанции, заводы, соединив их неплохими дорогами. Дальстрой в то время представлял собой прекрасно действующий механизм, управляемый чекистами. Специалистов вербовали по всей

стране, заключая с ними договоры на трехлетний срок на вполне выгодных для работников условиях. Использовался также и труд заключенных, но не из них создавалось местное население. Города и колымские поселки были заполнены молодежью, присылаемой сюда «по распределению» после окончания учебных заведений. Такой существовал тогда порядок. На выпускников распространялись все льготы прибывающих на Колыму по договорам, и зарплата вполне удовлетворяла людей.

Одной из главных задач Дальстроя была добыча золота. Получали его путем промывки грунта водой. Однако климат на Колыме позволял пользоваться водой из рек и ручьев лишь с конца мая, когда начинали таять колымские снега. А в сентябре - снова мороз. Всю зиму на приисках шла подготовка к промывочному сезону, чтобы, как только вскроются реки, начать промывку с первой же водой, а закончить её с последними каплями. Случалось, чтобы выполнить план, добыть недостающие килограммы золота, воду грели в специальных чанах и запускали промывочные приборы уже при морозе. А летом в разгар промывочного сезона, если надо, с тачками к промприборам бегали бухгалтеры, врачи, милиционеры - весь прииск вставал как на субботник. И не только вожделенная премия разжигала азарт. Теперь это трудно объяснить. Вряд ли нынешние молодые россияне поймут, какие силы двигали по-настоящему идейными людьми. Деньги, конечно, имели значение, но были и другие ценности...

Ко времени нашего появления на Колыме ни райисполкомов, ни райкомов, ни, тем более обкомов, где в советское время бездарно тратили время на бесконечных заседаниях, на землях Дальстроя не было. От этой напасти тех времен дальстроевцы были освобождены.

На чисто идеологические прения в своих родных парткомах время тоже не тратили. Дисциплина поддерживалась на уровне армейской. Горнопромышленные управления возглавляли полковники и генералы. Многие производственные вопросы решались на селекторных совещаниях, которые начинались в конце рабочего дня и заканчивались далеко за полночь. Такой порядок давал возможность начальнику Дальстроя из своего кабинета заслушать и спросить любого руководителя, остававшегося при этом на своем рабочем месте. Все участники совещания слушали вопросы и доклады, знали реакцию на них и начальников, и подчиненных, слышали оправдания оплошавших, знали все отданные распоряжения. Словом, по-деловому общались, решения принимались незамедлительно, не тратя времени на поездки.

Мне приходилось присутствовать на некоторых селекторных совещаниях и слышать рассказы других. По мнению многих, селекторные совещания с особым громом умел проводить в свою бытность начальник Дальстроя Иван Никишов, тот самый, которого называли Иван Грозный. После Никишова начальником был Иван Петренко. Его уважительно называли Иваном Великим. Он умер на своем посту, оставив о себе уважительную память. Действующего же начальника Дальстроя, окруженного заместителями-генералами, не выдерживавшего сравнения с предшественниками, величали Иваном-Дураком.

Каких только рассказов о грозном И.Никишове не ходило по Колыме! Начальник прииска майор Вязников, например, поведал мне довольно типичную для того времени историю о том, как Никишов сделал его офицером. Приехал на прииск генерал-лейтенант, Герой Социалистического Труда весь в орденах, с лампасами. Перед ним все тянулись, держа руки у козырьков, а Вязников, вчерашний студент-геолог, прибывший недавно «по распределению», скромно сидел на стуле и слушал. Разобравшись в делах и, отметив недостатки, генерал Никишов снял с должности начальника прииска и тут же назначил на его место молодого специалиста, тихо сидевшего на стуле. Уезжая, генерал сказал Вязникову на прощание, что научит его при разговоре с начальниками «отрывать ж... от стула». И, действительно, вскоре молодому геологу присвоили офицерское звание, одели в форму старшего лейтенанта, и пришлось-таки ему разговаривать с генералами, вытягиваясь по стойке «смирно». О довольно оригинальных методах управления Дальстроем генерал-лейтенанта И.Никишова рассказывали и другие байки, но, по большому счету, все они свидетельствовали не столько о его свирепости, сколько о своеобразии этой нерядовой личности и большом организаторском таланте незаурядного руководителя.

Довольно серьезная командировка для меня случилась на Теньку. Называлось это место по таежной речке, вокруг которой в верховьях Колымы возник громадный золотопромышленный район с многочисленными приисками и золотыми рудниками. Геологи-первооткрыватели давали приискам названия - Бодрый, Ветреный, Холодный, а речкам - Олина, Верина и даже Конго. А позднее, видимо, под впечатлением далекой от этих мест Великой Отечественной войны, появились поселки Ворошилова, Буденного, Тимошенко, Александра Матросова. Чтобы посетить нужные мне по заданию поселки, пришлось познакомиться с перевалом, носившим в то время название «Подумай». Действительно, надо было подумать прежде, чем ехать. Всюду там крутые повороты, внизу пропасть, сверху нависают скалы. Зимняя дорога посыпалась песком, но пассажирам все равно приходилось выходить из машины, а шофер потихоньку ехал один. (Вскоре дорогу через этот перевал закрыли).

Всю оперативную работу на Теньке возглавлял бывший заместитель начальника Отдела контрразведки 23-й дивизии подполковник Евгений Николаевич Макаров. Он прибыл в Магадан позднее нашей группы, но довольно быстро освоился на Теньке, стал подлинным хозяином в своей области и очень помог мне в выполнении порученного задания. На Теньке, в поселке Усть-Омчуг, в местном отделе МГБ работал мой однокашник по Ленинградской школе МВД лейтенант Алексей Швидкой. Его направили туда сразу же по окончании школы, и наша встреча была особенно радостной.

В морозную пору зимы 1951-1952 гг., когда моя жена только что вышла из роддома с нашим первым сыном Владимиром, мне пришлось ехать в командировку в район Омсукчана. Нужно было

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

допросить одного в прошлом активного бандита-националиста, к тому же священника, который добровольно заявил об известном ему складе вооружения и боеприпасов, укрытом в одной из католических церквей на территории Западной Украины. Несложно было допросить ссыльного по поводу его заявления, но дорога была очень трудной, тем более что ехал я туда на попутной грузовой машине в 50-градусный мороз. По пути встречались окутанные морозным туманом наледи, и в одной из них мы просидели почти двое суток, пока нас не выручил бульдозер.

Священник оказался совсем молодым парнем лет тридцати, очень разговорчивым и занятным. Скорее всего, всю историю с оружейным складом он выдумал, ибо никакого склада под церковью при проверке не обнаружилось. Однако с ним мне удалось поговорить не только о спрятанном в церкви оружии. Ему, видимо, понравилось, что прибывший для его допроса старший лейтенант помнит один из националистических лозунгов времен войны - «Хай живе Степан Бандера и его жшка Парасъка!» В ходе свободной беседы он рассказал, как западно-украинские националисты боролись за независимость своей земли еще тогда, когда Западная Украина принадлежала Польше. Собственно, при борьбе с поляками сформировалось оуновское движение. В 1939 г., когда наши войска перешли границу, Степан Бандера сидел в польской тюрьме. Его как национального героя вызволила Красная Армия, но он тут же повел борьбу против своих освободителей. И священник уверял, что борьбу эту они не прекратят никогда...

Хорошо помню первую весну в Магадане. Для города, оторванного от страны замерзающим почти на полгода морем, весеннее время - самое тяжелое. Завезенные товары кончались. Не хватало не только продовольствия - ни книг, ни кинофильмов. Самолеты ходили редко, да и те типа Ли-2, бравшие всего семь пассажиров и немного груза. Наш младенец Вовочка, родившийся суровой зимой, серьезно болел, а мне пришлось лететь в срочную командировку в поселок Зырянка, где размещался, так называемый КИРП Дальстроя (Колымо-Индигирское речное пароходство). Сухопутной дороги туда не было. До города Верхнеколымска, расположенного рядом с Зырянкой, испокон веков добирались летом по воде, зимой - по «зимнику», т.е. по замерзшей реке. Но в мае зимник уже не работает, а по воде пока нельзя - лед не прошел.

Был там небольшой аэродром. Вернее, взлетная полоса на галечной косе. Таких кос немало по Колыме встречалось. На этом аэродроме находилось несколько сараев с горючим и кое-каким инвентарем для самолетов. Тут же рядом зимовали на приколе несколько колесных пароходов, нужных для доставки грузов, приходивших летом на Колыму по Северному морскому пути. Возле пароходов и соседствовавших с ними самолетов скучали от безделья по случаю зимнего времени несколько десятков речников и авиаторов. Все они были «договорниками», приехавшими на Колыму подзаработать - а зимой какая работа? Люди они были русские, да к тому же почти все без семей. Естественно, пьянствовали. К весне водка и спирт кончились, и они заскучали. Тут же нашлись «умельцы», уверявшие, что можно приспособить для питья антифриз - жидкость, которую применяли для предохранения двигателей от замерзания. Профильтровали антифриз и дали добровольцу попробовать. Тот выпил изрядную дозу и стал куражиться, кривляться, дразнить нерешительных. На него смотрели-смотрели, да не выдержали, и давай пить...

В Магадан пришла шифровка: мол, в результате диверсии умерло 16 человек и раза в два больше слегли и даже ослепли от неизвестной болезни. В Магадане предположили, что это действительно вражеская вылазка. Ведь одним махом выведены из строя почти все специалисты аэродрома и речного порта! Срочно сколотили группу для расследования. В качестве представителя Отдела контрразведки назначили меня. Если это диверсия, то контрразведчик в этой группе играл главную роль. Собрались срочно. Срок командировки определили «на глазок». В пути сделали одну посадку в Сеймчане. Очень красивым и благоустроенным по тем временам показался мне тот поселочек. Далее на том же Ли-2 вылетели в Зырянку. Там достаточно быстро выявили всю подноготную свершившейся беды.

Контрреволюционного, вредительского или диверсионного умысла не прослеживалось. Привлечь к ответственности некого - основные заводилы погибли. Расследование не заняло много времени, но шел май, реки вскрывались, и наш аэродром на косе залило водой. Всю взлетнопосадочную полосу просто смыло в реку.

И началось мое более чем двухмесячное сидение в Зырянке. Зная, что там «загорает» свой оперработник, из Магадана мне подбрасывали попутные оперативные задания. Мол, там-то и там-то находится шпион, каратель или палач - кого-то из них необходимо было допросить по очередному запросу с материка. Выполняя подобные поручения, мне пришлось ездить верхом по бездорожью на якутских белых лошадках и летать на местном «кукурузнике». Встречался с разоблаченными немецкими шпионами времен войны, с гестаповскими следователями из русских-украинцев, с карателями из фашистских концлагерей. Под протокол бывший палач-вешатель, бывало, наплетет такого, что ужас брал...

Но были и более полезные встречи. В Зырянке функционировал отличный краеведческий музей. Смотритель, а вернее, организатор этого музея оказался общительным, интересным для меня человеком. Заметив мой интерес (я был еще и с фотоаппаратом), музейщик заговорил со мной. Время у меня было, и не удивительно, что у нас нашлись общие темы для бесед. С ним мы почти подружились. В хорошую погоду даже прогуливались по окрестностям. Руководитель музея высказывал свое предположение, что в эпоху оледенения в районе Зырянки было что-то вроде оазиса, в котором пытались укрыться мамонты, бизоны, тигры. Кости этих зверей в изобилии встречались вокруг и довольно полно были представлены в музее. Имелись там и чучела представителей местной фауны. Энтузиаст-музейщик собрал для экспозиции одеяния шаманов, их бубны, булавы, жезлы, предметы быта местных народов - якутов, орочей, юкагиров. Очень полезную работу он делал...

Но в последующем оказалось, что организатор музея в Зырянке - бывший секретарь ЦК ВКП(б) Белоруссии - был осужден как активный троцкист, и выслан в свое время в эти места. Естественно, что мне -контрразведчику - сделали по командной и партийной линии внушение за неразборчивость в связях и потерю бдительности. Можно сказать, легко отделался: серьезное было время.

Наступил 1953-й год. В начале марта умер И.В.Сталин. Обычно пишут о начавшихся после его смерти реформах. Действительно, наиболее серьезные изменения наступили, когда его не стало, но реформы шли и при жизни Сталина. В частности, на территории Дальстроя прошли выборы в местные советы, т.е. на Колыму пришла Советская власть. Во впервые избранный Магаданский горсовет депутатом от 123-го округа избрали и меня. Мой округ был создан в войсковой части, и все избиратели там были солдатами. Кандидат в депутаты от каждого округа, как тогда было принято, назначался один. И выбирать фактически было не из кого. По этому поводу тогда ходила такая байка: «Когда состоялись первые выборы на свете? Ответ: когда Господь Бог подвел к Адаму Еву и сказал: “Выбирай себе жену”».

Основная особенность выборного органа состояла тогда в том, что кандидатами в депутаты назначались в основном руководители. Рядовых работников были единицы. Когда я пришел на первое заседание вновь избранного горсовета, то увидел почти все городское начальство Магадана. И городской прокурор, и начальник милиции, и главврач поликлиники, и директор Дома культуры, и директор Университета марксизма-ленинизма, и начальники морского и авиапорта, не говоря уж о руководителях Дальстроя. Сессии горсовета проводились раз в месяц поздно вечером, ибо депутатские обязанности считались вроде бы общественной работой, не связанной с выполнением обязанностей по службе. Ни льготами, ни деньгами депутатская работа не компенсировалась. На каждую сессию выносилось по несколько вопросов, которые, на мой взгляд, совершенно не касались большинства людей, сидящих в зале. Ну, какое дело горвоенкому до вывоза мусора или ограждения газонов штакетником? Бесспорно, нужные обсуждались вопросы, но какие-то не свои... С сессии горсовета расходились глубокой ночью.

Несмотря на обрушившееся на меня «депутатство», служебные командировки не прекращались. Во время поездки в поселок Усть-Нера на Индигирке нас догнало известие о болезни И.В. Сталина. Ехали мы на легковой машине ЗИС-101 и остановились в трассовской столовой. Там нам передали тревожное сообщение - по радио сказали: «Товарищ Сталин потерял сознание!» Дело было глубокой ночью, но столовые на трассе работали круглосуточно и всегда были заполнены проезжающими. Через два-три дня, опять же в трассовской столовой, мы узнали, что Сталин умер. Посетители столовой искренне горевали. И у меня на всю оставшуюся жизнь известие о смерти вождя крепко спаялось в памяти с той погруженной в полумрак столовой. Чай там, как и в других колымских столовых, подавался в пол-литровых банках. По утверждению знатоков, на Колыму не было еще завезено ни одного стакана. Не завозили, кстати, и водку - только питьевой спирт. Полагали, что это делается для того, чтобы не перегружать морской транспорт: экономия по весу вдвое. А пьющие сами доведут спирт до нужной кондиции.

Жизнь на промороженной зимней Колыме, когда сорокаградусный мороз почти ежедневно, и температура нередко опускается до минус 50, протекала исключительно вдоль дорог. По трассе круглосуточно, не обращая внимания - день или ночь, двигались автомашины - «татры», «даймонды», громадные, как железнодорожные вагоны. И шоферы трассовские - совершенно особый народ. Все они договорники, очень высоко оплачиваемые. Для примера, за один рейс до Индигирки, около 1200 километров, на большегрузной машине водитель получал шесть тысяч рублей (автомашина «Победа» тогда стоила 7 тысяч). И не удивительно, что за рулем сидели отборные люди. Договор на материке заключали с шоферами лишь 1-го класса. Кандидат должен был быть, как правило, членом компартии и иметь соответствующие характеристики. И не удивительно, что на трассе не надо было голосовать. Если водитель видел человека, одиноко стоящего на обочине, тут же останавливался. И денег за проезд никто не брал, хоть и возили попутчиков за сотни километров. А у поломавшегося в пути брата-шофера обязательно остановятся - один, другой, третий, и пока не наладят машину, товарища на дороге не оставят.

Журналистские байки о том, что на Колыме в те годы все держалось на труде заключенных, -преувеличение. Заключенные были, конечно. Их и под Ленинградом было немало, и в Москве университет на Ленинских горах с их участием строился. Но включать в историю университета жизнь той лагерной точки так же неверно, как связывать освоение Колымского края с теми лагерями, которые там были. Ведь никому же в голову не придет наличие заключенных, которыми и сегодня набиты «Кресты» в Санкт-Петербурге или Бутырка в Москве, связывать с историей этих городов и ставить им памятник на въезде. О памятнике настоящим энтузиастам, действительно построившим чудесный город у далекого моря и пробившим дорогу к открытому ими же колымскому золоту, что-то не слышно...

Завышение роли и значения ГУЛАГговских лагерей в Магадане - одно из самых глубоких писательских заблуждений в истории освоения Колымского края. За последние годы наши неутомимые разоблачители-литераторы много сделали, чтобы посеять глубоко ошибочное представление о роли заключенных в освоении тех тогда не слишком благодатных мест. О том, как мало авторы знают материал, о котором пытаются писать, может свидетельствовать «наблюдение» в статье одного литератора: мол, мосты на колымских реках красивы потому, что «...немало талантливых инженеров прошли колымские лагерные университеты». Надо бы знать, что в советские времена проект любого не то что моста, а простого двухквартирного дома или барака создавался в специальных проектных организациях и уж, конечно, не в «лагерных университетах» (там-то люди приобретали совсем другие навыки). Безусловно, заключенные много и неплохо работали на строительстве дорог и мостов, но возводили их вовсе не по своим лагерным проектам.

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Колыма, как справедливо замечено в той же статье, сурово отбирала нужных ей людей. И действительно, был большой житейский смысл приезжать сюда. Зарабатывали на Колыме в два-три раза больше, чем на «материке». Карьера могла оказаться более успешной, и не только производственная, но и партийная, что немаловажно было в то время. Колымчане, как правило, были патриотами своего края. Они гордились тем, что по статистике магаданцы - самые читающие люди, что доля работников с высшим образованием в Магадане выше, чем в других городах нашей огромной страны, что не только в Магадане, но и в любом трассовском поселке в хорошую погоду сквозь толпы матерей с детскими колясочками не протиснешься. Очень молодой был тогда этот край, и рождаемость держалась на высоте, а смертность бала самая низкая по стране. Хорошо помню, как начальник милиции полковник Козлов на совещании докладывал, что в Магадане не зарегистрировано ни одной квартирной кражи. Старые колымчане любят вспоминать, что план по добыче металла (золота) всегда выполнялся, а в поселках не было замков на дверях, и об уличном хулиганстве никто даже представления не имел. И все это было в те годы, когда на колымской земле существовали лагеря, а край управлялся чекистами. Хорошо или плохо они это делали, лучше оценить более информированным людям, но так было.

Возвращение мое из командировки в Усть-Неру было грустным. Магадан погрузился в траур. В день похорон Сталина на площади перед зданием Управления Дальстроя собрался митинг. Он начался в середине дня и продолжался до полной темноты. Никто никого не звал на площадь и не заставлял митинговать. Люди сами пришли и не расходились. Очень многие плакали. И даже после того, как митинг был закрыт, народ все стоял и стоял на площади, как бы боясь одиночества при таком несчастье. Долго не расходились. Горе было всеобщим, и люди каким-то своим народным предчувствием предугадывали грядущие перемены, понимая, что не к лучшему приведут они страну. Ушел из жизни человек, в мудрость которого верили, за которым шли. Пусть ошибались, но верили же! И весь ужас заключался в том, что замены ему не видели. Может быть, от этого сознания с особой грустью воспринималась его кончина.

В первую же неделю после смерти вождя стали приходить обескураживающие нас новости. 10 марта 1953 г. объединили МГБ и МВД. Эти ведомства уже объединяли и разъединяли, когда еще они назывались НКГБ и НКВД. У чекистов и школы, и училища, и поликлиники, и дома отдыха и клубы всегда были общими. Стали делить... Объединение их мало коснулось. Особо крупной неприятностью обернулось оно для начальников: сокращались должности. Кстати, наш начальник генерал-лейтенант Г.С.Жуков получил перевод в Москву. Собрался в один день, и, не оставляя преемника, улетел.

Рядовых нововведения особо не касались, все продолжали работать. В апреле 1953 г. мне пришлось вылететь на Чукотку в Залив Креста с чисто, как мне казалось, контрразведывательной целью. Там на Чукотке, километров за двести от Залива Креста, строился Иультинский комбинат, предназначавшийся для добычи редкоземельных металлов. И вот там бдительные люди обнаружили под опорами главного корпуса заложенную взрывчатку. Выехала целая группа оперработников и специалистов. Шутка ли - взорвать такое сооружение! На стройке среди нормальных работников трудились и бывшие бандеровцы, немецкие пособники, высланные на Чукотку, были там разоблаченные шпионы и настоящие диверсанты - Чукотка тоже относилась к местам не столь отдаленным. Расследовали, разобрались. К счастью, умысла взорвать корпус не обнаруживалось. Обыкновенное мошенничество: взрывчатку экономили при обычных взрывных работах, а то и просто воровали. Не без этого - русские люди все ж. Но накапливали взрывчатку они не для того, чтобы комбинат взорвать, а просто прятали украденное в пустотах под опорами с тем, чтобы использовать потом на земляных работах. Выроют землекопы котлован при помощи сэкономленной взрывчатки, а в нарядах запишут, как будто яму кайлом в вечной мерзлоте копали - большая разница в оплате. Вот и зарабатывали с помощью взрывчатки. Словом, оказалось, что контрразведке там делать нечего - чистая уголовщина.

Лето 1953 г. было насыщено событиями, особо касавшимися всех чекистов страны. В те дни на наши головы обрушилось Постановление ЦК партии «О преступной, антипартийной и антигосударственной деятельности Берии». Постановления партии являлись для нас документом повыше любого закона. К тому же касалось оно министра, возглавлявшего теперь наши два объединенных министерства. Тут же пришло закрытое письмо ЦК ко всем партийным организациям. Зачитывать его полагалось на закрытом партийном собрании. По объему письмо было таким, что читать его надо было 6 часов. У нас в отделе поручили читать этот документ мне. Чтение я закончил около двух часов ночи. Реакция слушателей была обычной для того времени - дисциплинированное одобрение. В тех местах, где особо остро говорилось об отношении Берии к своим товарищам-чекистам, наблюдалось естественное возмущение. Особенно подробно в письме излагался эпизод размолвки с генерал-лейтенантом Т.А. Строкачем, хорошо известным в пограничных и во внутренних войсках. В годы войны он прославился в качестве начальника Украинского штаба партизанского движения, а затем был министром МВД Украины. В отношении его была допущена какая-то несправедливость, и грубиян Берия, судя по письму, пригрозил стереть Строкача в лагерную пыль. Это выражение приглянулось нашим публицистам и с тех пор стало крылатым. Тогда же генерала Т.А. Строкача, как не согнувшегося перед супостатом, перевели в Москву и назначили начальником пограничных и внутренних войск. Но не надолго...

Поразительное наблюдение - почти все, в чем обвиняли в закрытом письме Берию, тем или иным способом вскоре было реализовано на практике верхушкой нашей партии, его во всем этом обвинявшей. Ему ставили в вину предложение прекратить суесловие в адрес Сталина. Не прошло и трех лет, как те же люди, которые обвиняли Берию, сделали это на ХХ съезде партии. В закрытом письме разоблачались

преступные замыслы Берия - установить связь с опальным тогда маршалом И.Тито. И всего через год первый секретарь ЦК Н.С. Хрущев поехал в Югославию мириться с Тито. Виноватым был признан Берия и в том, что он шел против устройства колхозов в Прибалтике, предлагал отказаться от строительства социализма в нашей зоне оккупации Германии, и даже советовал вести курс на объединение обоих Германий. Осудили его и за то, что высказывал предложения не строить каналы в Средней Азии и был против поворота сибирских рек на юг. Обвиняли его за мысли об установлении республиканских орденов Т.Шевченко на Украине, имени Ш.Руставели для Грузии, а также в том, что он якобы намеревался ликвидировать социалистический строй и восстановить капитализм в нашем государстве. Если это действительно так, то, по новейшим понятиям, ему бы памятник поставить надо, ибо и ордена, предлагавшиеся им, учреждены, и капиталистический строй восстановлен.

Это сегодня понятно, что многие обвинения, выдвинутые против Берии, выеденного яйца не стоят, а тогда попытка дружить с «кровавым палачом» Тито и все остальное, что вменялось ему в вину, звучало довольно грозно. За все это его судили и тут же расстреляли вместе с несколькими генералами МВД. До сих пор этот человек - один из самых страшных злодеев в нашей истории. Кстати, материалы судебного заседания по Берии не опубликованы до сих пор, что, впрочем, вполне объяснимо: если его арестовали без санкции прокурора, то какие еще нарушения могут содержаться в деле - можно представить. Да и суд под председательством маршала И.С. Конева с правовой точки зрения не выдерживает никакой критики.

Нельзя сказать, что уже тогда я и окружающие меня товарищи-контрразведчики в этом деле что-то по-своему понимали или хотя бы сомневались в чем-то. Нет, конечно. Тех знаний, которыми сегодня обладает каждый читающий гражданин, никто из нас не имел. О дальнейшей судьбе самого Берии мы только могли догадываться. В связи с этим припоминается эпизод: когда мы выносили из кабинетов портреты Берии и складывали их под лестницей, подполковник Герасимов посоветовал не активничать, как бы завтра не пришлось отвечать за это. Конечно, наш начальник был опытнее нас, он же в буйные тридцатые годы уже служил «в органах». Но мы, молодые, над ним тогда посмеивались.

Весь 1953 год в стране проводились послесталинские реформы, из которых в народе особенно хорошо помнят амнистию. Но не менее круто реформы коснулись управленцев спешно ликвидированного во второй половине года Дальстроя. Сперва прокатился слух, что вместо всесильного Политуправления будет создан Обком партии. Возникла небольшая кадровая заварушка, в ходе которой руководители этого управления, сняв с себя полковничьи погоны, стали называться «секретарями обкома» - соответственно, «первым», «вторым» и т.д. Даже таблички с указанием новых должностей развесили на дверях. Мы все думали, что так это и будет в дальнейшем. Всю территорию Дальстроя, за исключением мест, которые принадлежали Якутии, объявили Магаданской областью, и полковники из аппарата управления уже делили между собой портфели областных управленцев. То и дело доходили слухи, что такой-то станет председателем облисполкома, такой-то

- председателем горисполкома...

Но не тут-то было! Как снег на голову в Магадан свалился с неба новый партийный штаб, сформированный, как говорили, в Казахстане, назвавшийся Магаданским обкомом партии. Привезли с собой весь аппарат, вплоть до машинисток. Во главе стоял первый секретарь обкома, некий Абабков. Он бесцеремонно спихнул с кресла не только назвавшегося «первым секретарем» бывшего начальника Политуправления Дальстроя полковника Буланова, но и самого Ивана Митракова, улетевшего в тот же день в Москву. Все рычаги власти моментально перешли к Абабкову. Срочно собрали партактив или партконференцию и «выбрали» до этого никому неведомого Абабкова. первым секретарем обкома партии.

Дальнейшие действия были похожи не то на государственный переворот, в масштабе отдельно взятой области, не то на оккупацию. Обком захватил гостиницу, вышвырнув на улицу всех там проживающих, а затем и здание УВД, выселив в 24 часа всех работников. Для прибывших партаппаратчиков за счет магаданских очередников обкомовцы выделили себе квартиры в новых домах. Для населения небольшого в то время Магадана это было существенным ударом. Одновременно прибывшие захватили все закрытые магазины, в которых отоваривалось свергнутое дальстроевское начальство, и многие товары - а в дефиците были даже книги - стали добываться только через черный ход. В медицинском и прочем обслуживании обкомовцы установили для себя такие «льготы», которые и не снились старым колымчанам.

Далее пошли один за другим партактивы, партконференции, заседания, выборы-перевыборы. И всюду новый Абабков выступал с докладами. По этим докладам выходило, что до него на Колыме все делалось не так. Не то что надо добывали, не там искали, не там копали, не за столько продавали и, конечно, не то что надо строили.

Оказалось, что золото, которое Дальстрою обходилось 44 рубля за грамм, вообще добывать не нужно. Потому что в Китае мы возьмем его даром! И пошли свертывать прииски, рудники, закрывать целые поселки. Но китайские революционеры, пришедшие к власти с помощью Советского Союза, очень скоро научились сами считать свои юани и показали кукиш тем, кто послал Абабкова громить золотодобычу на Колыме. Ретивого партийного деятеля вскоре убрали, золотопромышленность стали восстанавливать. А золота в результате непродуманных экспериментов во вновь созданной Магаданской области стали добывать меньше, чем при Дальстрое, и обходиться оно стало еще дороже.

Однако не все нововведения приносили вред. Одним из заметных нововведений явилась отмена рабочего дня управленцев до полуночи. Все областные и городские учреждения, обкомы, райкомы,

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

исполкомы, заводоуправления и, конечно, правоохранительные органы стали работать в нормальном режиме. Вечера стали свободными. К тому времени я окончил Университет марксизма-ленинизма. Средним образованием это не признали и очередного воинского звания мне не присваивали, но теперь я мог поступить в нормальную вечернюю школу, не спрашивая разрешения у начальства. Договорились ходить туда с товарищем по службе лейтенантом Рубеном Кирьяковым. Он имел редкую, почти экзотическую национальность - черкес. Как истинный и храбрый горец, он был верным и добрым товарищем. Кадровики на «материке» проглядели, что он принадлежит к одной из подозрительных народностей Кавказа, а, поняв свою оплошность, спровадили лейтенанта на Колыму. Я уже рассказывал, что в Магадан частенько ссылали неудобных для службы в центре офицеров. Так, у нас работал капитан Мочабели из грузинских князей. Он рассказывал, что на «материке» его попытались уволить за то, что его предки происходили из рода грузинских князей. Тогда он написал письмо лично Сталину и получил ответ, что в Грузии любой сельский староста был князем. Капитана восстановили на службе, однако на всякий случай отправили в Магадан.

Занятия в школе рабочей молодежи, которая функционировала в здании школы № 1, напротив Дома культуры, увенчанного четырьмя статуями «непьющих магаданцев», начинались с 8 часов вечера и продолжались до 12 ночи и долее. И уроки, как школьнику, нужно было делать. Это еще два рабочих часа. А утром, как обычно, - на работу. Хотя занятия в школе проводились в нерабочее время, мы с Кирьяковым факт своей учебы не афишировали. Однако Магадан город маленький, и от руководства, да еще такого, как наше, ничего не скроешь. Узнав, что их сотрудники ходят в вечернюю школу, над нами стали насмехаться, задавать издевательские вопросы. На одном из совещаний высокое начальство спросило, вызывают ли к доске, и с иронией посоветовало ходить в школу с Золотой Звездой - отличные оценки будут ставить. В те времена награды повседневно уже не носили. День Победы, как праздничный, установленный 8 мая 1945 г., решением партии был отменен. (Восстановлен в 1965 г.).

Служебные командировки, естественно, продолжались. В декабре 1953 г. мне довелось слетать в Певек с полковником Я.И. Мельником. Это был достаточно пожилой человек, из тех, кого присылали в Магадан побыстрее добрать недостающий до пенсии стаж. (На Крайнем Севере год службы считался и считается за два). Перед войной он работал в ЦК партии. В разгар войны, там, видимо, вспомнили, что в Гражданскую Яков Иванович Мельник неплохо воевал каким-то крупным комиссаром, и послали его в немецкий тыл организовывать партизанское движение на Украине. Десантировавшись с парашютом во главе небольшой группы организаторов, Мельник сумел создать целое соединение партизанских отрядов. Полковник провел свое соединение рейдом по немецким тылам. На войне он сделал, видимо, много полезного, если фамилия полковника Я.И. Мельника уже тогда упоминалась в истории СССР. И даже схема боевого пути созданного им соединения была показана в школьном учебнике А.М. Панкратовой, по которому мы учились тогда в средней школе.

В Певеке мы устроились с полковником Мельником в гостинице, в одной комнате. В командировки в тот год я ездил с пачкой учебников. Создалась редкая ситуация. В руках у меня школьный учебник, в котором на схеме показан боевой путь партизанского соединения полковника Я.И.Мельника. На соседней койке тот самый Мельник лежит, не снимая белых бурок, сохранившихся у него, может быть, с партизанских времен. Показал я ему учебник. Полковник и смотреть не стал. Сказал, что все написанное про партизанские дела - ерунда. О любимых мною произведениях П.П. Вершигоры, автора знаменитой тогда книги «Люди с чистой совестью», даже говорить не хотел. Сказал лишь, что во время рейда в Карпаты партизаны Ковпака были разгромлены. Сам Ковпак и те, кто спаслись, выбирались с Западной Украины поодиночке. Тем не менее все руководители этого соединения стали генералами и Героями Советского Союза. А его, Мельника, соединение и по численности, и по вооружению, и по итогам боевых действий показало значительно лучшие результаты, но такого признания не получило...

Вылет наш из Певека задерживался, и мне удалось вызвать полковника на разговор. В темную полярную декабрьскую ночь на Чукотке он рассказывал, как в одном из рейдов зимой он встречался с известным партизанским генералом М.И. Наумовым. Бывший пограничник, оказавшись в окружении, создал кавалерийский партизанский отряд и успешно рейдировал по землям Белоруссии и Украины. Случилось так, что Наумову нужно было встретиться с Мельником для того, чтобы согласовать какие-то действия. И вот полковник Мельник, по старой комиссарской привычке, не заботясь о личных удобствах, прибыл на место встречи. Там уже действовала прибывшая команда обслуживания от Наумова: готовили избу или хату для него. Топили печи, стелили ковры, сервировали столы для выпивки и закуски. Наконец, на тройке с кавалерийской свитой прибыл сам Михаил Иванович Наумов. Вылитый Степан Разин. Персидской княжны, правда, не было, но женщины присутствовали, и отнюдь не только пулеметчицы.

Рассказал Я.И. Мельник и свою версию присвоения М.И. Наумову генеральского звания. Лихой его конный отряд носился по Украине и случайно проскочил вблизи ставки Гитлера под Винницей. Фюрер был там. Шум, поднятый конным партизанским отрядом, создал переполох в гитлеровской ставке. Немцы посчитали, что место нахождения ставки раскрыто, хотя Наумов об этом ничего не знал. В гневе сняли с должностей несколько высших чинов охраны. Об этом доложили Сталину как о курьезной истории. Но тот отнесся к этому факту по-своему. Спросил, кто по воинскому званию этот партизан. Узнав, что всего лишь капитан, сказал: мол, нехорошо, что из-за какого-то капитана-пограничника сняли с должности нескольких генералов. Надо исправить эту несправедливость! И капитану Наумову присвоили звание генерала. Надо отдать герою-партизану

должное. После войны он командовал внутренними войсками Украины и генералом был полноценным, а выйдя на пенсию, написал неплохую мемуарную книжку.

В Магадане служило немало бывших партизан. Многих из них после соединения с частями Красной Армии поначалу использовали в службе по конвоированию военнопленных, но в последующем они оказывались во внутренних войсках, а затем и на Крайнем Севере. С бывшими партизанами я встречался довольно часто и старался поговорить с ними о прочитанных книгах, написанных партизанами и весьма популярными среди читателей тех лет. А с одним из героев книги полковника Д.Н. Медведева «Сильные духом» подполковником Наполеоном Саргсяном я виделся на берегу Алдана во время командировки в Хандыгу. О нем я слышал еще в Магадане от бывших партизан из отряда Медведева, и вот довелось лично встретиться с этим замечательным армянином. Довольно забавным мне казалось, что Дмитрий Николаевич Медведев и в своей книге, и в устных рассказах, которые я помнил из лекций, прочитанных им в Ленинградской офицерской школе МВД, рассказывал о партизане по имени Наполеон лишь курьезные истории. В промерзлой Хандыге, совсем недалеко от полюса холода, мне встретился литературный герой в образе подполковника - командира местного батальона войск МВД. С книгой Медведева в руках он по-армянски темпераментно рассказывал о том, какие истории с ним приключались. В книге, например, описан был случай, когда на него, мывшегося в бане, напали полицаи и он, совершенно голый, убежал от них, да так и пришел в отряд голым.

Немало других подобных историй случалось с ним, судя по книге и по его эмоциональным рассказам. И, что интересно, рассказывал он о подобных случаях, как о геройских подвигах. Ничуть не смущаясь, он поведал о партизанской газете, в которой был помещен дружеский шарж на него со стихами «Наполеон в поход собрался...»

В Магадане я знал двух ковпаковцев, работавших в отделе кадров Управления МВД, капитанов Козлова и Бессмертного. Как-то я с ними заговорил о сочинениях П.Вершигоры, в частности, о двухтомнике «Люди с чистой совестью». Оба они как-то странно встрепенулись и понесли такую разнузданную критику полюбившейся мне книги, что спорить с ними у меня желание пропало.

А с бывшим партизаном, опытным оперативником капитаном Давиденко случилась вообще трагичная история. От содержащегося в лагере украинского националиста поступил донос: якобы капитан Давиденко, кстати, его односельчанин, будучи в партизанском отряде, являлся не то гестаповским, не того оуновским агентом. Стали разбираться, в т.ч. и по «партийной линии». Помню как один из выступавших на партсобрании увещевал капитана Давиденко, еще довоенного работника НКВД, признаться - мол, «легче будет». Капитан Давиденко, бесспорно честный, оклеветанный врагом человек, вышел после партсобрания на улицу и упал мертвым.

Другой трагический случай с бывшим партизаном произошел с подполковником Наумовым в колымском поселке Сеймчан. Его убил человек, отправившийся мстить за что-то местному прокурору. В помещении прокуратуры на его пути случайно оказался Наумов. «Мститель» стал просить его уйти с дороги, уверял, что уважает его и убьет только прокурора. Но Наумов, боевой решительный офицер, не мог же пропустить убийцу. Завязалась борьба и подполковник погиб. Прибывшие по тревоге солдаты долго гонялись по поселку за преступником и в перестрелке убили его. Из Магадана выезжала большая группа расследователей. Я входил в её состав от отдела контрразведки.

Всю зиму 1953-1954 гг. я разрывался между службой и учебой в выпускном классе вечерней школы. О преподавателях у меня сохранились очень хорошие воспоминания. Наши учителя, как мне кажется, относились к взрослым учащимся, загруженным еще и службой, и работой, с хорошим пониманием того, что школьные годы у таких учеников были отобраны войной или какими-то не менее уважительными обстоятельствами. Очень по-доброму относился к нам преподаватель физики А.И. Герваш. Особенно уважали мы преподавательницу истории М.А. Иванову и нашего классного руководителя молодую математичку Р.Б Иванищеву. Удивительной эрудицией обладала преподавательница литературы Е.С. Гинзбург. Уже немолодая женщина с умным светом в глазах на первом своем уроке представилась нам кандидатом наук по истории партии. Помню, как, подчеркивая это обстоятельство, она сказала, что литературу будет у нас преподавать временно. Этим как бы давала понять, что при первой возможности уйдет преподавать по своей специальности - историю партии. Так, во всяком случае, мне это запомнилось. Я же тогда только окончил Университет марксизма-ленинизма и знал, что такие науки в Магадане преподаются и, возможно, потому запомнил момент, как она нам представлялась.

Преподавательницу звали Евгения Семеновна. Кроме чисто учебного материала по своему предмету она любила довольно оригинально высказываться по поводу политических, литературных и других новостей. По ходу урока она могла удивить нас чтением наизусть не только стихов, но и целых кусков прозы из «Анны Карениной», «Войны и мира», «Тихого Дона». Этим приемом Евгения Семеновна легко и быстро завоевала уважение своих великовозрастных учеников. Преподавателем она была, конечно, высококлассным, и своими уроками завораживала даже тех, кто вообще никаких книг не читал. О Пушкине, Лермонтове, Толстом она говорила так, как будто бы жила с ними в одну эпоху. Евгения Семеновна знала не только писателей-классиков, но и историков, мемуаристов. Выделялась она среди преподавателей своей доступностью, простотой в общении, могла с удовольствием поговорить о проблемах, выходящих за рамки школьной программы, рассчитанной, в общем-то, на детей. Она прекрасно разбиралась в текущей политике, сыпала цифрами, цитатами, проводила исторические параллели. И все это без всяких бумажек, естественно. Нам оставалось только дивиться её безграничной эрудиции.

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Прошли годы, и одной из сенсаций в советской литературе явился объемистый том, более чем на 700 страниц, названный «Крутой маршрут». Автором его оказалась бывшая наша преподавательница литературы Е.С. Гинзбург. В своей книге Евгения Семеновна, в прошлом доцент кафедры истории партии в вузе, жена крупного партийного работника города Казани, осужденная в годы репрессий «за контрреволюционную троцкистскую террористическую деятельность» (так это было, судя по книге, записано в её «деле») замечает, что не принадлежала к оппозиции, и у неё никогда не было и тени сомнений в правильности генеральной линии партии. Осудили её, видимо, несправедливо, и в конце концов, она была полностью реабилитирована и восстановлена в партии. Как раз во время её работы в нашей вечерней школе решались все эти вопросы. Но с нами она своим прошлым не делилась. И я не уверен, что ученики знали об этом - во всяком случае, я не помню ни одного разговора среди учащихся на эту тему. Книгу она с гордостью заканчивает сценами реабилитации и восстановления её членства в партии. Есть в книге и глава, относящаяся к её работе в магаданской вечерней школе.

Меня, естественно, эта глава особенно заинтересовала. Все случившееся с Евгенией Семеновной несчастья - арест, следствие и страдания по лагерям - относились к периоду 30-40-х годов, известных нам в основном по книгам, написанным репрессированными. Ведь ни Ягода, ни Ежов, ни Берия, ни их подручные, как известно, не оставили мемуаров. Та часть «Крутого маршрута», которая повествуют о лагерной жизни, написана ярко, всё пережитое автором вызывает сочувственное уважение. Тем более что в эпилоге своей книги она уверяет, что рассказала ТОЛЬКО ПРАВДУ (так крупно и напечатано). Сомневаться в её искренности у меня нет оснований. Но о нас, своих учениках, никакого отношения к её страданиям не имеющим, она отозвалась неправдиво. Придумала и включила в книгу нелепые фамилии (ни одной нет на выпускных фотографиях), а также целые эпизоды. Судя по книге, Евгения Семеновна замечала у взрослых учащихся «жандармские сердца» и «твердокаменную тупость», называла нас с иронией «деревенскими Ванятками» и другими нелестными прозвищами. Особой эрудицией мы, естественно, не обладали, но наши вопросы не могли быть «вызывающими», и не было у нас оснований проявлять бдительность в ущерб любознательности, как она написала. Этого не могло быть, хотя бы потому, что в наших глазах она представлялась убежденным партийным человеком. Очень жаль, что мы ей показались не такими, какими были на самом деле.

Совершенно невозможно, чтобы тогда, в 1953-1954 гг., восхищаясь своей преподавательницей, наивные учащиеся вечерней школы задумывались о диссидентском прошлом Евгении Семеновны. Ведь она как доцент, кандидат наук по истории партии проводила на своих уроках твердую партийную линию и любила дать нам понять, что является старым членом партии. В её характере и поведении партийности, как тогда её понимали, присутствовало, пожалуй, побольше, чем у любого из нас. Да и по возрасту она была ровесницей наших родителей. В свое время (до ареста) Евгения Семеновна вращалась в среде довольно высоких партийных работников, получила высшее партийное образование вплоть до кандидатской степени. А вот в книге почему-то «нашими» неоднократно называет тех, кто был замешан в антисоветской деятельности. Впрочем, стоит ли удивляться двуличию «профессиональных» коммунистов, если вспомнить поведение «прорабов перестройки», бывших секретарей ЦК, бывших членов Политбюро, хвалившихся своими успехами в развале взрастившей их партии. Дело измены - всегда черное дело. Даже Гитлер не пожелал видеть предателя Власова. Мне и сегодня трудно понять, как можно обелять откровенных изменников, показывая по телевизору безбедную жизнь перебежчиков в Лондоне и США.

Но если отбросить возможные сомнения, то я все же рад, что судьба на целый учебный год столкнула меня с таким ярким человеком, как Евгения Семеновна Гинзбург, и искренне сожалею, что судьба уготовила ей столь крутой маршрут, так ярко описанный ею в пусть не во всем точной, но очень нерядовой книге.

Магадан, ставший с 1953 года областным центром, преображался. Росли новые дома, деревянные тротуары заменяли бетонными плитами. Если в год нашего приезда в Магадане не было никакого общественного транспорта, не считая одного единственного извозчика, неизвестным путем появившегося в городе, то через год-два уже ходили автобусы. Первоначально в городе было два-три собственных мотоцикла, но потом вдруг появился легковой автомобиль в личном пользовании. Термин «собственный» не употреблялся, собственность не уважалась. Самым первым, купившим личный автомобиль в Магадане, был сотрудник Управления «Дальстрой» по фамилии Блох. Когда его машина проезжала по улице, прохожие говорили «Инженер Блох поехал». Носился он по почти свободному от транспорта Колымскому шоссе всегда на большой скорости, и угораздило же его как-то сбить на перекрестке милиционера. Бедолагу Блоха даже не судили - простили «первопроходца». А городские острословы запустили в оборот присказку: «Дави милицию, как Блох».

В Магадане юмор любили и всяких анекдотических историй из своей не совсем обычной жизни запускали в устное творчество немало. И не удивительно, город был населен в основном молодыми образованными людьми. Только в аппарате «Дальстроя» работало более двух тысяч специалистов. В городе действовал Научно-исследовательский институт по золоту, работали Институт

усовершенствования врачей, горный техникум, многие трудились в областных и городских управленческих организациях, имелись крупные автотранспортные предприятия, аэропорт, морской порт, дома культуры, средние школы. Книжное издательство выпускало все литературные новинки тех лет. Всюду требовались интеллигентные, творческие люди, и это накладывало определенный отпечаток на магаданское общество.

В одном из новых домов мы с женой и маленьким сыном получили комнату в более благоустроенной квартире с горячей водой и ванной, чего до этого у нас не было. Соседями по коммунальной квартире оказались семья инженера-строителя, выстроившего дом, в котором мы стали жить, и сотрудник редакции газеты «Магаданская правда» Борис Владимирович Некрасов, считавший себя поэтом.

Впрочем, у него были и прозаические произведения. На одной из его книг, изданной в Магадане, до сих пор сохраняющейся в нашей семье, есть дарственная надпись - «Асе и Мише - друзьям и соседям на добрую память». Прямо под нами открылся магазин «Гастроном», из окна кухни было видно, какие товары завозятся туда, и женщины нашей квартиры, подменяя друг друга в очередях, без особого труда добывали то один дефицит, то другой.

Подрастал и наш сын, родившийся в Магадане, - Владимир. Однажды появились у него и у нас добрые друзья, дружба, с которыми продолжается уже более полувека. Случилось так, что моя жена Асенька увидела у магазина в голос ревущих очаровательных малышей-близнецов. Оказывается, их мамаша зашла в магазин, а они заскучали, испугались и подняли рев на всю улицу. Пришлось ей их утешать, пока не вернулась мама близнецов. К счастью, эта история имела продолжение. Как-то в воскресный день я пошел с сынишкой гулять и в парке встретился с товарищем по работе. Александр Михайлович Колчинский гулял со своими сыновьями-близнецами. Те так сошлись с моим сыном, что не хотели расставаться. Появилась идея их сфотографировать, Пришли домой, и жена с удовольствием увидела своих старых знакомцев, недавно ревевших у магазина. Вскоре подружились и с их мамой, чудесной хозяйкой, гостеприимной Ирочкой Колчинской. И не просто подружились. По признанию жены, Ирочка была ей как бы старшей сестрой, такая она была мудрая и благожелательная. Её сыновья-близнецы, совершенно неразличимые из-за их поразительного сходства, - симпатичные Дима и Миша - вскоре стали настоящей достопримечательностью Магадана. Многие, отмечая их похожесть на известных персонажей гайдаровской повести, с любовью называли ребят Чуком и Геком. Прошло более пятидесяти лет с того времени, а Дима и Миша Колчинские и сегодня живут в Магадане. Их мамы уже нет, а дружба с отцом Александром Михайловичем, давно вернувшимся в Ленинград, продолжается.

Работа моя в Отделе контрразведки, надо полагать, проходила успешно, если меня в 1954 г. назначили начальником отделения. Основной моей обязанностью, по-прежнему оставалась чисто исполнительская бумажная работа. Оперативной работой занимались другие. В штат моего отделения, кроме оперсостава, входил и следователь. На этой должности трудился выпускник Минской офицерской школы лейтенант М. Балунов. Однако за время моей работы в отделе ни одного следственного дела через нас не прошло, если не считать, чисто курьезного случая.

Под Марчеканской сопкой в Магадане находилось большое антенное поле. Оно охранялось с вышек местной воинской частью войск МВД. А вокруг антенного поля стояли одноэтажные домики-халупы, в которых жили очень разные люди. Помню, однажды на сессии горсовета, где я продолжал заседать, докладчик сказал, что в Магадане более двух тысяч самовольно построенных по окраинам домишек. А между тем за всю историю города никаких строительных материалов в частные руки не продавалось. Докладчик обращал внимание на то, что все эти сотни домов построены из ворованного материала, но, что дальше делать с этим шанхай-городом, никто не знал. И вот житель одной такой халупы в сильном подпитии, вооружившись охотничьим ружьем, стал палить в сторону часового на вышке в районе антенного поля. К счастью, часовой в ответ не стал стрелять, а пьяницу задержала милиция и передала нам для ведения следствия с окраской «террор».

Следственное дело поручили вести нашему начинающему следователю Мише Балунову. Он принял его к своему производству и углубился в расследование. Какие он там действия производил, неважно, но однажды Миша вылетел из своего кабинета с паническим криком. Орал он что-то вроде: «Ай-ай-ай!» Собрались сотрудники. Оказывается, к Балунову пришла жена подозреваемого в «терроре» и принесла «взятку» - целую кошелку мятых купюр, в основном, кажется, трехпятирублевого достоинства (они с мужем имели корову и приторговывали молоком). Взятка в те годы была совершенно невероятным явлением. Я, например, ни об одном реальном примере такого дела ни разу не слышал. Женщина тоже испугалась и тоже громко ревела над своей кошелкой. Подошел начальник Отдела контрразведки подполковник Герасимов. Выслушав Балунова, оскорбленного и чуть не плачущего, он, посмотрев на ревущую взяткодательницу, приказал привести её мужа-«террориста». Когда того привели, начальник сказал, чтобы оба они немедленно убирались прочь вместе со своей кошелкой. Он правильно поступил. Наш начальник был опытный чекист и понимал, что террористический акт - умышленное преступление, но такового из материалов дела

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России № 4 (44) 2009

явно не просматривалось. А пьяная выходка подследственного являлась не более чем хулиганством, и нам, контрразведчикам, не подобало такое правонарушение расследовать.

К маю 1954 г., после трех лет службы без отпуска на Колыме я, наконец, оказался на пороге получения среднего образования. Если вспомнить, когда началась моя учеба в восьмом классе школы при Ленинградском Доме офицеров, то этим делом я был занят уже шесть лет! 20 мая -первый экзамен по литературе. Сочинение должны были писать в спортивном зале все три 10-х класса 1-й Магаданской средней школы рабочей молодежи - так тогда называлось это учебное заведение. На сдачу экзаменов были нацелены все мысли, мобилизованы все душевные силы, как вдруг, словно гром среди ясного неба, меня вызывает заместитель начальника Отдела контрразведки подполковник Туаев и говорит, что возникла крайняя необходимость мне и моему однокашнику по вечерней школе лейтенанту Кирьякову выехать в срочную командировку. Дело особой важности, и никого, кроме меня - начальника отделения - он послать не может.

Мне, конечно, было известно негативное отношение начальства к факту нашей с Кирьяковым учебы. Но помешать этому в течение учебного года они не сумели, и вот подготовили неожиданный и довольно точный удар. Тут была одна тонкость: учились мы в свое личное время, а экзамены нужно было сдавать днем, то есть, в служебное время. Правда, для этого по закону отпуск полагался, но офицеру такой отпуск можно было и запретить. Следует вспомнить, что увиливание от выездов в командировки для чекиста по моральным соображениям того времени было просто невозможно, ибо выполнять задания на периферии - основная обязанность офицеров-управленцев. Экзамены в средней школе, уверяли меня начальники, - ваше личное дело, и служба не должна от этого страдать. А то, что пропадал год учебы и отодвигался срок присвоения очередного воинского звания, только забавляло моих «старших товарищей». Безусловно, они давно задумали и подготовили эту подлость.

Жаловаться кому-то по командной линии было совершенно бесполезно. Но тут я вспомнил, что вместо упраздненного Политуправления Дальстроя функционировал вновь учрежденный политотдел. Его начальником был назначен недавно прибывший с «материка» полковник Потнов. К нему я и решил обратиться за помощью. Виделся я с ним впервые. Пришел, представился. О том, что в его «епархии» служит Герой Советского Союза, он не знал. Удивился и отреагировал на это очень по-доброму. То было совершенно нехарактерным по пройденному мною пути - чаще реакция ближайших начальников на факт «геройства» была негативной... Объяснил я начальнику политотдела, что несколько лет моей жизни связано с учебой в вечерней школе. Начал с восьмого класса, и вот на пороге получения заветного аттестата зрелости все срывается. Полковник Потнов не одобрил такого решения руководства Отдела контрразведки и, видимо, соответствующим образом поговорил с кем надо на эту тему. Выезд в надуманную командировку тут же отменили, и на следующий день, порядком издерганные, мы с Рубеном Кирьяковым сидели в школьном спортзале и писали сочинение на тему «Образы коммунистов по роману М.Шолохова “Поднятая целина”». Преподавательница литературы Евгения Семеновна Гинзбург, торжественная и принаряженная, излучая доброжелательность, ходила по рядам «сочинителей» и подправляла, подсказывала, если замечала грубые ошибки.

Письменный экзамен по алгебре тоже прошел для нас благополучно. Правда, ему предшествовала почти забавная суматоха. Дело в том, что учившийся в параллельном 10-м классе работник отдела кадров, мой давний друг Рудик Волков, через какого-то знакомого в горкоме или даже в обкоме партии накануне экзамена добыл задачу, которую утром предстояло решать на экзамене в десятых классах. Поздно вечером Рудик принес задачу мне. Сами решить её мы с ним не сумели и обратились к соседу - главному инженеру строительного треста. Тот решить тоже не смог. Другой сосед - учащийся 10-го класса дневной школы - тоже спасовал. Позабыли, чему их учили в школе, и все остальные, кто нам пытался помочь.

Тогда Рудик Волков воскликнул: «У меня есть знакомый еврей!». И понесся к нему, хотя было уже заполночь. Тот в два счета все решил, и мы с Рудиком и Кирьяковым часа в три ночи разошлись по домам. На следующее утро все три десятых класса сдавали письменный экзамен в том же спортзале. Преподаватель физики А.И. Гарваш на правах ассистента ходил по рядам и помогал отстающим. Подсел и ко мне. Посмотрел на мои записи и сказал, что тут все хорошо. Так же благополучно прошли и другие экзамены. Вожделенный аттестат зрелости был получен. Шел мне тогда уже 29-й год. Появилась теперь возможность получить очередное воинское звание «капитан». (Это звание мне было, наконец, присвоено весной следующего года). Об успешном окончании школы я доложил своему «спасителю» полковнику Потнову. Он от души поздравил и сказал, что запросит для меня место в Военном институте МВД, и посоветовал готовиться к вступительным экзаменам.

Полковник Потнов выполнил свое обещание, и место в Военном институте мне было предложено. В июне 1955 г. по вызову института мы всей семьей вылетели в Москву.