CC BY
46
К 100-ЛЕТИЮ РЕВОЛЮЦИИ В РОССИИ
2017.04.001. СТЕЙНБЕРГ М.Д. РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 19051921 гг.
STEINBERG M.D. The russian revolution 1905-1921. - Oxford: Oxford univ. press, 2016. - 399 p.
Ключевые слова: Русская революция, 1905-1921 гг.; политический кризис; социальный кризис; экономический кризис; женщины и революция; национальные окраины в революции; революция и «свобода».
Монография профессора М.Д. Стейнберга посвящена русской революции, которую автор датирует периодом с 1905 по 1921 г. Выход за традиционные рамки 1917 г. Стейнберг объясняет тем, что в историографии давно назрела необходимость выделить революцию как отдельную многолетнюю эпоху «потрясений, радикальных изменений и возможностей» (с. 5). Осознавая, что этим понятиям могут соответствовать более ранние и более поздние периоды русской и советской истории, автор предлагает рассматривать революцию как цепь «взаимосвязанных кризисов», непосредственно приводящих к слому политического строя, социальных и экономических отношений. При этом основным связующим элементом Стейнберг считает прежде всего «опыт революции», беспрецедентный для русского общества того времени. По мнению автора, обращение к опыту участников и свидетелей революции позволяет уйти от ее формальной периодизации, зависящей от взглядов историка. Революция в России, считает Стейнберг, наложила отпечаток на судьбы целого поколения, ее ход во многом отразил периоды и повороты в жизни миллионов людей - от «первоначальных надежд» до «трагедии позднейших разочарований». В этом смысле монография Стейнберга повествует не столько об
истории русской революции, сколько «о том, как она была пережита» (с. 7).
Цель исследования в значительной мере обусловила его структуру. Автор сознательно уходит от исторического повествования в том виде, в каком это «обычно делают историки - относительно авторитетный ретроспективный обзор, основанный на имеющихся данных и современной общепринятой научной интерпретации» (с. 48). Основное внимание Стейнберг обратил на те социальные группы и пространства, чья роль в революции недооценена или освещена недостаточно: женщины, национальные окраины, революционные утописты и, наконец, «улица» как «пространство свободы в несвободном обществе» (с. 185). Использование «типичных» текстов (газетных статей, личных писем) позволяет автору «увидеть, как люди пытались осмыслить их собственный опыт революции» (с. 5). Осмысление опыта обычно происходило в виде участия в дискуссии о центральных понятиях, целях и смысле революции в России. В центр своего исследования Стейнберг ставит широко обсуждавшееся в те годы понятие «свободы», ее формальные и фактически допустимые пределы. Не менее важными автору представляются категории «личности», «неравенства», «жестокости», а также историчности времени. Однако в конечном счете ответ на вопрос, как современники революции «понимали, переживали и практиковали свободу», является, «вероятно, ответом на все остальные вопросы» (там же).
Анализ событий автор начинает с рубежа Х1Х-ХХ вв. - последних лет перед революцией 1905 г. Стейнберг лишь в общих чертах останавливается на социально-экономических и внешнеполитических причинах революционного взрыва. Среди этих причин автор выделяет процессы урбанизации в России на рубеже веков. Быстрый рост городов происходил главным образом за счет внутренних миграций, что коренным образом меняло облик «городского обывателя». Переселенцы получали новый для них опыт городской жизни, «причудливо сочетавшей в себе картины наслаждений и страданий» (с. 124). Но у города была и другая сторона - он давал новые возможности и личную свободу, которые были недоступны в деревне. Кроме того, улица с ее «многоликой толпой» постепенно становилась одним из важнейших мест общественной жизни. При этом взрывной рост населения городов не сопровождался адекват-
ными мерами по укреплению безопасности. Привлечение гарнизонных частей армии виделось крайним и эффективным средством, однако, по мнению автора, армия постепенно переставала быть безоговорочным оплотом режима. Еще опаснее была ситуация в деревне, где не только полиция, но даже верные правительству военные части не могли оперативно реагировать на вспышки крестьянского бунта.
Все указанные тенденции в полной мере проявились во время первой русской революции. Демонстрация 9 января и попытка вручить царю петицию были реакцией на «негативный опыт жизни под властью бюрократического и авторитарного правительства» (с. 48). Ответ правительства был «предельно жестким», однако расстрел демонстрации привел к результатам, обратным тем, что ожидали власти: невиданные по размаху стачечное и крестьянское движения, волнения на окраинах империи. Подавление «беспорядков» усложняла война, которая не позволяла усилить гарнизоны и армейские карательные экспедиции.
В то же время апогей революции - Декабрьское вооруженное восстание в Москве - произошел уже после подписания Портсмутского мира. Показательно также, что наибольший размах революции пришелся на столицы, где концентрировалась значительная часть армии и полиции. Причина, по мнению Стейнберга, не столько в неэффективности действий властей, сколько в решимости общества добиться ощутимых перемен. Этому в значительной мере способствовало распространение радикальных революционных идей и выдвижение из «многоликой революционной толпы» тех, кто был готов на все ради их осуществления. Автор выделил в этом ряду А.И. Коллонтай, Л. Д. Троцкого, В.В. Маяковского, чьи утопические идеи позиционируются как «радикальный вызов традиционным предположениям о том, что возможно и невозможно», как отрицание того, что «есть» во имя того, что «должно быть» (с. 7). Революция 1905 г. стала для них наглядным подтверждением того, что достижение их идеалов возможно, а падение «царского деспотизма» и вообще всякого деспотизма и эксплуатации - неизбежно. Результаты революции не устроили ни одну из политических сил в стране. И для социалистов, и для либералов, и для правых 19051907 гг. стали периодом временных успехов и временных отступлений, но никто не признавал окончательной победы или поражения. Очевидна была незавершенность революции и неизбежность
продолжения борьбы. Крайние силы ощущали эту незавершенность «физически», не достигнув решающего успеха в уличных боях и вооруженных столкновениях.
Революция фактически узаконила жестокость и насилие, что усвоили для себя не только социал-демократы и монархисты, но и широкие слои населения. Революционеры считали это необходимым элементом «длительной, героической и кровавой истории» революционной борьбы, не прекращавшейся со времен Великой французской революции (с. 137). Правые, со своей стороны, считали совершенно оправданным применение насилия против «революционной заразы» (с. 135). Несмотря на разницу во взглядах на революцию, все указанные политические течения сближало схожее отношение к простому народу и его роли в событиях 1905-1907 гг. «Народ» неизменно выставлялся как жертва репрессий властей (или бесчинств революционеров), принужденный отвечать жестокостью на жестокость. Стейнберг отмечает, что под «народом» в данном случае понималась прежде всего городская «уличная толпа». По мнению автора, выставление «улицы» как главной жертвы в период революции свидетельствует о явной недооценке ее как политического субъекта. Утверждая, что их точка зрения отражала «народные чаяния», социалисты и монархисты на деле контролировали лишь малую часть «улицы» как эпицентра революции в городах.
Нагляднее всего народная стихия проявилась в деревне, где политические лозунги служили в лучшем случае оправданием популярной среди крестьян идеи о «черном переделе» земли. Сопротивление властям накануне революции было в основном пассивным и выражалось в порче имущества помещиков. 1905 год привнес в поведение деревни «нечто новое» (с. 183). Открытые бунты и требование земли сопровождались ростом интереса крестьян к политике: массовый характер приняли коллективные письма представителям крестьянства в Думе. Стейнберг обращает внимание еще на одно новшество - участие женщин в деревенских волнениях. Одним женщины представлялись «консервативной и сдерживающей силой», другим - главными помощницами мужчин, третьи обвиняли женщин в прямом подстрекательстве к насилию. В любом случае женщины выступали как защитницы домашнего очага, их страдания и мольбы о помощи оказывали большое влия-
ние не только на крестьян-мужчин, но и на представителей властей (с. 184).
Период между 1905 г. и Первой мировой войной Стейнберг характеризует как «время неопределенности», «метаний между оптимизмом и пессимизмом» (с. 52). В первые годы после революции в русском обществе была широко распространена уверенность, что переходный период скоро сменится новыми потрясениями. Чем сильнее были эти надежды, тем больше была злоба на «старый порядок» и вообще на все «старое» и «отжившее», упорно не желающее уходить с исторической сцены. Однако со временем тот факт, что монархия выстояла под давлением революции, породил впечатление о невозможности в обозримой перспективе каких-либо изменений. При этом «пассивный пессимизм» большинства сочетался с неослабевающим стремлением радикально настроенного меньшинства достичь общего блага любыми способами. Для последних одним из главных виновников поражения революции 1905 г. был «мещанский» тип пессимиста, чье мировоззрение, по словам Л.Д. Троцкого, «не выходит за рамки магазинного чека, кабинетного стола и двойной кровати», который «скептически покачивает головой и осуждает "мечтателя-идеалиста" с псевдореалистическим убеждением, что "нет ничего нового под солнцем"» (цит. по: с. 311). В перспективе это сочетание чрезмерного «пессимизма настоящего» и столь же чрезмерного «оптимизма будущего» могло создать взрывоопасную ситуацию. Несмотря на свою пассивность, русское общество инстинктивно искало событий, чего-то зрелищного, нового, выбивающегося из обыденщины (с. 56). Эти весьма своеобразные ожидания предопределили легкомысленное отношение к возможности новых военных и социальных катаклизмов. Несмотря на всевозможные жертвы и лишения, многие видели в новой войне или революции едва ли не единственную возможность «очиститься» и «глотнуть свежего воздуха». В этом плане настроения в России были достаточно типичны: в 1914 г. вся Европа «упала в пропасть», над которой устраивала «дикие пляски» все предыдущие годы (с. 59).
Мировая война стала своеобразным «окном», через которое выплеснулась накопившиеся в обществе энергия, мысли и эмоции. Патриотические настроения были вызваны не только желанием защитить родину от внешнего врага, но и возможностью уйти от
повседневности. Тем не менее в установившемся социальном консенсусе по вопросу войны для власти таились серьезные политические риски. Патриотизм стал практически универсальной основой, аккумулировавшей новые и воспроизводившей старые запросы и ожидания. Неудачи на фронте могли не просто вызвать недовольство, но и возродить внутриполитическую борьбу. Так и произошло в 1915 г., когда «великое отступление» и экономические проблемы позволили не только обвинять правительство в недееспособности, но обличать всю власть как не отвечающую «жизненным интересам» русского народа. В этих условиях погромы в Москве в мае 1915 г. лишь по форме носили антинемецкий характер, по сути же они были одновременно и социальным протестом, и народным бунтом, напоминая о событиях 1905 года. «Улица» вновь напомнила о себе, и проявления ее «буйства» вызвали нескрываемое беспокойство властей и либералов. Последние находились в двойственном положении: с одной стороны, они понимали, что социальный взрыв во время войны крайне опасен, и стихия революции в итоге сметет не только власть, но и их самих. С другой стороны, убежденные в том, что революция неизбежна, либералы с 1915 г. находились в открытой оппозиции власти, поддерживая оппозиционные настроения в обществе и планируя с наступлением «решительного момента» повести революционный процесс в более умеренное русло.
К 1917 г. усталость от войны увеличила до максимальной степени желание общества увидеть лучшее будущее, уйти всеми силами от тягостного и безвыходного настоящего. Здесь автор еще раз обращает внимание на роль женщин. В результате массового ухода мужчин на фронт значительно возросла экономическая и хозяйственная роль женщин как в городе, так и в деревне. Перед многими женщинами встала сложнейшая задача обеспечения семьи в отсутствие кормильца, работы и в условиях быстрого роста цен. Как и в 1905 г., стремление женщин прокормить семью побуждало их к самым решительным действиям, вплоть до разгрома магазинов и многодневных стачек. Не случайно, считает автор, Февральская революция началась с выхода на улицы тысяч женщин - работниц текстильных фабрик в знак протеста против нехватки продуктов питания и по случаю Международного женского дня.
Падение монархии стало событием одновременно ожидаемым и неожиданным. «Необходимость сохранять надежду и веру в
будущее» были лейтмотивом новогодних редакционных статей, однако видимых оснований надеяться на эти изменения не было (с. 19). Тем удивительнее для наблюдателей стало стремительное падение старого режима, многие расценивали это не иначе как «чудо». Победа революции по времени выпала на начало марта, что дало повод прессе и обозревателям сравнивать политические изменения в России с наступлением «весны свободы», а монархию, деспотизм - с зимой, казавшейся вечной, но быстро отступившей перед первой серьезной «оттепелью». Метафоризация революции в прессе и общественном сознании была характерной особенностью весны 1917 г. В какой-то степени она отражала неуверенность в окончательном завоевании свободы и страх перед возвратом «осени» и «зимы». Подтверждение тому, что завоевания революции окончательны и бесповоротны, журналисты и политики ждали от народа, который, как они верили, сумеет правильно распорядиться своей свободой, превратиться из подданного населения в «подлинных граждан». Стейнберг отмечает, что события в виде уличных беспорядков очень быстро переросли в политическую революцию -настолько быстро, что наблюдатели поначалу склонны были оценивать произошедшее как осмысленный шаг народа к свободе и демократии. Данное отношение восходило к тем идеалистическим представлениям о народе, которые проявились еще в 1905 г.
Однако реальность оказалась далекой от красивых метафор. Ожидания от свержения царя не оправдались ни у политиков, видевших в этом «освобождение от оков» народа, ни у генералов, поддержавших переворот ради предотвращения внутренней смуты в разгар войны. Истинное лицо и размах русского бунта стали проявляться только тогда, когда уже не было реальных инструментов поддержания порядка. В 1905 г. понять, чем происходящее было чревато, помешало наличие армии и полиции, в целом сохранявших верность правительству. Весной 1917 г. была разгромлена старая полиция, а армия с изданием Приказа № 1 фактически выходила из-под контроля Временного правительства. Когда «утопическая эйфория натолкнулась на суровые реалии повседневности», желание вернуть «твердую руку» власти распространялось не только среди недовольных революцией, но и тех, кто еще недавно эту революцию вершил и поддерживал. Наступившую революционную повседневность в данном случае олицетворяла та самая «улица»,
которая из «места свободы в несвободном обществе» превратилась в место разгула бандитизма и анархии. Одни наблюдатели язвительно называли это «достигнутой свободой», другие винили во всем большевиков, третьи - либералов. Однако все эти группы недовольных результатами революции объединяло открытое разочарование в народе, который оказался не готов стать сообществом «зрелых и ответственных граждан» (с. 84). «Народ» отвечал «цензовому обществу» тем же, подозревая не только офицеров и «буржуев», но и вчерашних триумфаторов Февраля в желании подавить революцию.
На этом фоне положение социалистов, составлявших большинство в Петроградском совете, представлялось выигрышным, однако их включение в состав Временного правительства не ускорило решение вопросов об окончании войны, о переделе земли и о созыве Учредительного собрания. Отказались от сотрудничества с Временным правительством только большевики, что позволило им последовательно критиковать правительство за «контрреволюционность» и столь же последовательно отстаивать свои популистские лозунги. Несмотря на все обвинения в предательстве и способствовании развалу страны, большевики набирали популярность, причем не только в народе, но и в армии. По мнению Стейнберга, поддержка Петроградского гарнизона сыграла определяющую роль во взятии большевиками власти. Однако немаловажным было и то, что большевики имели четкие ответы на самые насущные вопросы страны. Именно это привлекало и представителей национальностей, и «утопистов»; они видели в большевиках тех, кто способен пойти на максимальное углубление революции и реализацию самых смелых социальных и государственных идей и проектов.
Первые декреты большевиков внешне соответствовали этим ожиданиям. Однако начало Гражданской войны и необходимость удержать власть побуждали большевиков предпринимать шаги, которые в сущности своей противоречили их же лозунгам. В их представлении (что автор продемонстрировал на примере Троцкого, Коллонтай и Маяковского) репрессии против классовых врагов были необходимой мерой на пути к светлому будущему. Только уничтожение контрреволюции (Троцкий), отказ от всех гендерных и социальных различий (Коллонтай), отрицание любых ограничений и предрассудков в культуре (Маяковский) позволяли сохра-
нить смысл революции и всех принесенных ради нее жертв. В годы Гражданской войны лозунг «углубления революции» органично встраивался в политический и военный контекст. Но победа досталась дорогой ценой и такими методами (продразверстка, «красный террор»), которые в перспективе могли вызвать массовые социальные волнения. Восстания в Тамбовской губернии и в Кронштадте наглядно продемонстрировали, что разоренной стране нужна временная передышка. В то же время Троцкий выступал за дальнейшее следование политике военного коммунизма, а Коллонтай и Маяковский продвигали новые идеи «революционизирования» культуры и социальных отношений. Каждый из них наталкивался на все большее сопротивление в виде «политической целесообразности» со стороны возрождающейся бюрократии. Для каждого из них революция так и осталась незавершенной.
По мнению автора, русская революция как «цепь взаимосвязанных событий» завершилась с окончанием Гражданской войны и объявлением новой экономической политики. Однако идея революции как главного механизма, двигающего историю вперед, осталась не только в умах теоретиков марксизма, но и в основе политики Советского государства. «Великий перелом» Сталина «прорвал компромиссы и сложности нэпа, чтобы оживить воинствующий дух классовой борьбы, коллективный и индивидуальный героизм, утопический энтузиазм» (с. 352). Эта «сталинская революция» имела множество консервативных черт, но ее целью оставалась мобилизация всех ресурсов общества для достижения тех или иных целей. Десятилетия между смертью Сталина и распадом СССР были отмечены хрущевской оттепелью и горбачевской перестройкой - двумя «краткими и безуспешными попытками убедить партию и народ в том, что революция не закончена» (с. 354). Поражение этих попыток и падение советской системы было вызвано в том числе и нежеланием советского общества идти на новые жертвы ради революционной идеи. В этом контексте неудивительно, что постсоветское десятилетие, названное автором «разрушительной революцией», уже в начале XXI в. привело в России к новому «консервативному повороту» (с. 355).
И.К. Богомолов
