CC BY
21
Кореи этот отток увеличится на 58%. И по отношению к американскому доллару курс восточноазиатских валют упадет.
«Выводы могут быть следующими. Глобальный финансовый кризис имел тяжелые последствия для экономики не только США, но и для экономики Европы. Это повредило восточноазиатским странам в том смысле, что снизился спрос на их экспортные товары в западные страны. Кризис также изменил глобальные потоки капитала, что вызвало колебания курсов восточноазиатских валют. Выход ФРС из программы количественного смягчения денежной политики и повышение процентной ставки вызовет повышение ставки в странах, где отсутствует валютный контроль и контроль над движением капитала. Более того, они столкнутся с внезапным сокращением притока капитала и увеличением его оттока, что повлечет снижение курса их валют. С другой стороны, повышение ставки ФРС будет иметь незначительное влияние на страны вроде Китая, где имеется жесткий валютный контроль. Таким образом, в краткосрочной перспективе введение подобного контроля может быть эффективным для смягчения последствий выхода ФРС из программы количественного смягчения. Однако в долгосрочной перспективе это повредит эффективному распределению экономических ресурсов среди самих восточноазиатских стран» (005, с. 128).
С.В. Минаев
ИСТОРИЯ
2017.01.006. МАРТИНЕС-ГРОС Г. КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ИМПЕРИЙ: КАК ОНИ РОЖДАЮТСЯ И КАК РУШАТСЯ. MARTINEZ-GROS G. Breve histoire des empires: Comment ils surgissent, comment ils s'effondrent. - P.: Editions du Seuil, 2014. - 222 p.
Ключевые слова: власть; насилие; государство; империя; ислам.
Габриэль Мартинес-Грос (Университет Западный Париж -Нантер - Ля Дефанс), специалист по мусульманской Испании, ставит перед собой масштабную задачу проследить особенности зарождения, эволюции и перспективного развития имперского типа государственности на наиболее иллюстративном, с его точки зре-
ния, материале - великих державах Старого Света, так, как они представляются современному медиевисту. Выбор исследовательской тематики определяется для него глубоким интересом к наследию величайшего представителя исторической мысли в арабо-мусульманской цивилизации - Абу Зайда Абд ар-Рахмана ибн Халдуна (1332-1406), который «жил в мире, в некоторых отношениях похожем на наш собственный». «Мир империй и столиц, которые отличались, несомненно, куда более скромными размерами, нежели привычные нам, но казались оттого не менее необъятными своим современникам. Они пугали их тем политическим и фискальным контролем, который распространяли на огромные подчиненные пространства, и завораживали не только утонченностью своей продукции, но и возможностями для выживания, которые обеспечивали своим беднякам, больным и сиротам». Над этим «упорядоченным, опекаемым, урбанизированным миром, замиренным властью всемогущих государств», в то же время, тяготели «непрестанные финансовые затруднения» (с. 7).
«Сходство ситуаций заставляет забыть о фундаментальном контрасте. В центре имперских обществ, как и нашего собственного, стоит мир. Для нас это драгоценное достижение, гуманитарное завоевание, или, скорее, окончательно выполненное уравнение между якобы мирной природой человека и организацией общества. В наших глазах политическое противоборство правосудных и мягкосердечных (combat politique des justes et des doux), насилие как проклятие, наложенное тысячелетиями социальной механики, наконец, преодолено, как минимум, в некоторых привилегированных регионах мира. Мир вновь введет человечество в Эдем - как до грехопадения. Насилие вынесено за скобки, словно грех против праведной природы. Наши герои - пасторы, аббат Пьер или Мартин Лютер Кинг...
Взгляды, которые высказывает об этом замирении Ибн Хал-дун, прямо противоположны нашим. Мир - несомненно, драгоценное достояние, так как позволяет осуществиться изобилию благ, отдохновению мысли и расширению знания. Однако оплачивается он за счет разоружения природной жестокости человечества, лишения его мужественности (devirilisation) мощью государства-миротворца. Именно в этом и заключается драма: замирение - это удел громадного большинства, материально и морально обезору-
женного ничтожным, но необходимым меньшинством, ответственным за сохранение государства. Мягкость, навязанная как массам, так и гражданским - и огражданствленным / цивилизованным -элитам, по контрасту подразумевает крайнюю жестокость тех, кто ее навязал. Мир - это тирания.
Шок от столкновения с ходом мысли, настолько противным его собственной, - это чудесная находка для того, кто занимается историческим исследованием, поскольку она действительно открывает для его размышления другое время и другую историю, с тем условием, что историк согласится избавиться от всей своей прежней уверенности. Эта история - возможно, к сожалению, -громадна. Фактически Ибн Халдун в разработанной им теории истории и государства описывает то, что я назвал бы "имперским веком", охватывающим значительную часть человеческих популяций -и еще большую часть документальных источников - от последних столетий до н.э. до промышленной революции. Для более чем половины человечества в течение двух тысячелетий очевидностью были те истины, которые Ибн Халдун, единственный среди историков мира ислама и всего Средневековья, сумел концептуализировать. Данная книга, всецело посвященная этому необыкновенному гению, есть, таким образом, история империй или, скорее, была бы таковой, если бы ее краткость и моя ограниченная компетенция не вынудили бы меня свести ее предмет к некоему эссе о том, что наиболее коренным образом отделяет нас от века империй, т.е. [...] о том, как они организуют мир и насилие» (с. 7-8).
Абу Зайд Абд ар-Рахман ибн Мухаммад родился в Тунисе, в знатной андалусской семье Бану Халдун, происходившей от ара-бов-йеменитов и изгнанной из Испании христианской Реконкистой. Как и несколько поколений его предков, он служил государям Магриба писцом, послом, чиновником до 45-летнего возраста, когда резко порвал с политической деятельностью, чтобы посвятить себя написанию всемирной истории, «Назидательных примеров» (ал-Ибар), известнейшее «Введение» (Мукаддима) к которым излагает принципы зарождения и гибели государств и обществ. В 1382 г. Абу Зайд ибн Мухаммад поселился в Каире, где до самой кончины преподавал радикальную по своей оригинальности интерпретацию человеческой цивилизации.
Нельзя сказать, что человек, ныне пользующийся всемирной славой величайшего историка, ввел в оборот много новых документов, ценных для позитивистской историографии. Напротив, в рассказе о событиях, относящихся к имперскому апогею исламского мира, он явно зависит от хроник предшественников, чьи материалы, однако, «перерабатывает и группирует в беспрецедентной последовательности и выявляет в них самые неожиданные углы зрения, исторические ландшафты, до него совершенно неизвестные». То, как в «Мукаддиме» увязаны политический нарратив, эволюция социальных сил, экономическое и культурное производство, не имеет аналогов в европейской и мировой мысли до Просвещения и XIX в.
«Точнее говоря, Ибн Халдун является единственным великим философом истории и власти, который не был европейцем. Все другие, будь то Фукидид или Полибий, Макиавелли или Монтескье, Маркс или Токвиль, либо принадлежат Западу, либо присвоены им. Сегодня общепринято славить величие средневекового ислама и утонченность арабской Андалусии. Чаще всего такие экзерсисы, к сожалению, не идут дальше пустопорожней в своей политкорректности риторики» (с. 9). Поскольку в лице великого андалусца перед нами встает арабский мыслитель беспрецедентного масштаба, французский исследователь ставит ряд вопросов: может ли Запад принять эту фигуру всерьез, прислушаться к нему, вчитаться в собственное общество при свете его рефлексии, придержать свои властный дискурс и внять иным суждениям, для которых он сам сделался бы предметом, хоть немного задуматься над тем, что не всегда и не везде Европа и Америка были вселенским субъектом человеческого существования, ненадолго отложить собственную ответственность за объяснение истории и вверить ее «дальнему - и, однако, на удивление знакомому [...] голосу, раздающемуся из мира ислама?» (с. 10).
Оправдывая свою смелость рассуждать о мировой истории на нескольких десятках страниц, Г. Мартинес-Грос символически ссылается на собственного героя, которого часто сравнивали с Макиавелли: итальянец писал, «чтобы вернуться к власти или задать правила, что позволят осуществлять ее», араб - «потому что расстался с властью и не имеет ни малейшего намерения к ней возвращаться». По собственным словам Ибн Халдуна, в тот же день,
как он оставил властные полномочия, его «осенило» жестокое постижение политической игры. «Такая постановка вопроса подразумевает, что в его глазах по-настоящему проницательных правителей не существует, что непонимание и отказ считаться с реальностью суть неотъемлемые составляющие механизмов износа и краха власти и власть имущих. И наоборот, не может быть проницательной мысли, которая не отказалась бы от власти и действия. Ибн Хал-дун, вне всякого сомнения, принадлежит к тому лагерю побежденных ясновидцев истории, куда Реймон Арон помещал Клаузевица, Макиавелли и Токвиля. Однако от них его отделяет то, что он не придает своей мысли перспективу проекта, санкции политического курса» (с. 11).
Написание истории предполагает для Абд ар-Рахмана ибн Мухаммада проникновение в промысел Божий, а «Назидательные примеры», благодаря или вопреки своему рационализму, - это своего рода апокалипсис и, одновременно, подведение итогов в канун грядущего Страшного суда. «Все словно взывает об этом, и прежде всего - ужас перед военными бойнями, заволакивающими кровью горизонт; конечно же, чума, неотступно шедшая по пятам за Ибн Халдуном всю его жизнь, - из Туниса, где она убила его отца, в Каир, где она свирепствовала в дни его агонии; Тамерлан и его горы черепов, возобновление монгольских побоищ по истечении целого столетия, казалось, долгосрочного затишья; политическая смерть великих народов - сегодня берберов, завтра, возможно, тюрков. Со времен Ноя сменилось два тысячелетия, одно - иудейское, от Авраама до разрушения Храма, второе - римское и христианское, от восстановления Храма до Мухаммада; третье и, возможно, последнее тысячелетие, принадлежащее исламу, близится к концу».
Французский арабист подчеркивает, что отчетливо сознает: его современники, стоя «на краю одного из тех великих разломов в человеческой истории, что предопределяют ее ход - к лучшему или к худшему», собственными глазами наблюдают завершение «новейшей истории», начавшейся два столетия назад промышленными и политическими революциями, а следовательно:
1) Ибн Халдун вновь актуален, в чем ему отказывали история Запада в целом и современности в частности;
2) истощение модерна, «отход на задний план его задач и битв, все более заметное затирание его ключевых слов», есть также откровение-апокалипсис, возвращающее свежий взгляд на громадные глубины истории, что, возможно, позволит «осознать все исключительное, быть может, эфемерное, что присуще нашему миру нового времени» (с. 12).
Отталкиваясь от веберовской фразы о внешнем и внутреннем использовании средствами принуждения неприкрытого насилия как основе всякого политического объединения и, соответственно, о единственно верном определении государства как объединения, притязающего на монополию легитимного насилия, Мартинес-Грос отмечает ее обусловленность ситуацией, характерной, прежде всего, для общества, где жил и творил М. Вебер. Государство представлялось этому страстному патриоту Второго рейха, болезненно переживавшему его поражение в Первой мировой войне, как носитель насилия по преимуществу, тем более легитимного, что направленного вовне - на неподконтрольные ему территории, за пределы защищаемых или раздвигаемых им границ, против соседних или недружественных государств. Такая новоевропейская концепция и поныне преобладает в изложении руководств по международному праву и менее отчетливо в политическом дискурсе, который все больше колеблется, провозглашая легитимность насилия и войны.
«Большинство наших современников увидят в этом примету прогресса, достигнутого с течением времени, господства гуманности, глубоко проникающей в сознание и, несомненно, впервые в истории человечества, сдерживающей применение оружия. Относительно последнего обстоятельства они, во всяком случае, заблуждаются. Многие великие империи прошлого весьма неоднозначно рассматривали насилие, исходившее от них самих. Их сановники, вне всякого сомнения, согласились бы с Максом Вебером в том, что политическое могущество невозможно без некоей меры неприкрытой силы, которая равно необходима, чтобы защищать имперскую территорию от хищных дикарей и подавлять волнения среди подданных. Однако они испытали бы куда больше колебаний - совсем как сегодняшние политики, если бы им понадобилось объявить легитимным то насилие, которое им удавалось определить лишь с немалым трудом, - определить в строгом смысле слова, т.е.
ограничить, сдержать, интегрировать в само тело империи, отделить от основного населения при помощи отчуждающих знаков расовых или лингвистических отличий, заключить во дворцы или в казармы, строго распределить по границам. Они бы признались в опасении перед угрозой, которую представляли для них их собственные солдаты, и не взялись бы отрицать, что всячески стараются исподволь подорвать силу тех самых войск, которые, как предполагалось, призваны были защищать государство, и вселить этническую рознь в собственные ополчения, дабы надежнее обезопасить себя от возможности единодушного восстания воинов. Одним словом, империя настолько не доверяет собственным силам, что зачастую решается их подорвать, даже рискуя собственным существованием.
Наконец, самое главное - это то, что такие служители империи отвергли бы саму мысль, будто вооруженная сила предназначена, чтобы расширить [...] государственные границы, по ту сторону которых живут лишь варвары, т.е. разбросанные, бедные и воинственные народцы, покорение коих дорого обошлось бы при нулевой выгоде. Империя, чью сущность так цепко схватил Ибн Халдун, защищает свои приобретения, нападает только, чтобы отразить опасность, разгромить сплотившуюся против нее коалицию племен, а чаще - собрать урожай нового насилия, привлекая к себе воинов-варваров, ослепленных обещаниями ее щедрот. И обратно, империя, поскольку неустанно переваривает столь потребный ей варварский яд, памятует о том, что служит мишенью стрелам насилия, нацеленным от границ к ее центру, безоружному, богатому, доступному. [...] Но насилие приграничных племен неразрывно связано с безоружностью подданных или, скорее, является ее следствием. Оно ощущается только по контрасту на общем фоне лишений, порожденных насилием, навязанным большинству. Именно умиротворение масс производителей рельефно подчеркивает и поощряет жестокость воинов, а ненасилие создает насилие.
Каким же образом и в каких регионах мира утвердилась такая странная система? И наоборот, как и почему Вебер пришел к совершенно иной, европейской концепции государства, которая, как увидим, занимает в целом исключительное место в мировой истории, по сравнению с имперской формой, самый общий абрис которой мы только что наметили? [...] Являются ли, наконец, наметившиеся лишь за последние десятилетия сходства в практиках бы-
лых империй и государств нашей современности чистыми совпадениями или же, как я считаю, приметами "империализации мира", которая вновь различает цивилизованных подданных и варварскую окраину и заставляет с недоверием относиться ко всяким видам насилия, даже "легитимным", потому что цивилизованное средоточие империи в конечном счете станет их естественной точкой приложения?» (с. 14-15).
Прежде всего, Абу Зайд Абд ар-Рахман стремится понять, как создается богатство в сложившихся с конца неолита аграрных обществах со слабым или вовсе нулевым природным демографическим и экономическим ростом. За I тысячелетие н.э. мировое население практически не увеличилось, а единственным средством создания более или менее значимого богатства оставалось искусственное, с использованием принуждения, вымогательства, накопление ресурсов за счет достаточно многочисленных популяций, результатом чего становится налогообложение. Организм, присваивающий себе право и власть взимать налоги, Абу Зайд называет «государством» (мулк / даула). Сумма налога концентрируется в конкретном локусе -географическом (столице) и социальном (политической элите, достаточной сильной для его присвоения и перераспределяющей полученный продукт, из соображений собственного комфорта, удовольствия, престижа или интеллектуального любопытства, среди цеховых мастеров, ремесленников, купцов, врачей, преподавателей). Чем обильнее продукт, тем выше диверсификация и специализация ремесел в столице и тем значительнее производительность, изобретательность и их соответствующих технологический потенциал. «По деревням каждый мастерит себе деревянную утварь. В малых городах есть плотники. В Багдаде IX в., в Париже XIV в. имеются и краснодеревщики» (с. 16).
Урбанизация сама по себе мобилизует труд в сельской местности, которая одновременно уплачивает городу налог и сбывает необходимые сельскохозяйственные продукты и сырье. Налогообложение не мешает обогащению селянам, которые, размножаясь, удовлетворяют запросы горожан, что позволяет далее поднимать ставку обложения, а следовательно, - способствовать дальнейшему разрастанию города и его спроса, что, в свою очередь, обогащает село и т.д. «Так образуется поистине благодетельный круг (cercle vertueux), из которого извлекают пользу как город, так и сельская
округа. Единственное и обязательное условие, которое он предполагает, - население должно оставаться безоружным. По сути же, весь процесс в совокупности опирается на фундаментальное неравенство - между элитами и подданными, между городами и всем остальным, между теми, кто взимает налог, и теми, кто его вносит. Налог - это, говорит Ибн Халдун, унижение, с которым люди свободные и вооруженные не примирятся. Государство, таким образом, есть процесс цивилизации во всех смыслах: оно увеличивает богатство, население и процветание, но в то же время обезоруживает и принуждает к гражданской жизни - силой, конечно же, но и образованием и внушением законопослушания. Ибн Халдун, не колеблясь, пишет, что логика действий государства - в распространении малодушия и противодействии всем видам сплоченности среди своих подданных. Это население, многочисленное, относительно благополучное, безоружное, индивидуалистически настроенное и обязанное уплачивать налог, живущее под государственным контролем, он называет "оседлые"» (с. 17).
Из сказанного следует вывод: государство страдает от внешне непреодолимого противоречия. Для устрашения своего народа, сбора налогов и защиты своего стада от хищников извне ему нужна боевая сила, которую оно в данных условиях вынуждено искать вовне, т.е. в мире порубежных племен, которые не платят налоги, но - следовательно - не разоружены. Само выживание таких общностей численностью в несколько сот или, максимум, несколько тысяч индивидов зависит от их способности дать отпор на агрессию и, в особенности, от сплоченности перед лицом нападений других родов, голодовок, вдовства и старости. «Таким образом, род или племя выполняет (неудовлетворительно) функции, которые в оседлом обществе препоручены государству. Именно эту сплоченную силу племен, которую Абу Зайд ибн Халдун называет асабийа, государство покупает для обеспечения тех функций насилия (военного или полицейского), в которых нуждается. Здесь, как и в случае с экономическим процессом, государство привносит специализацию. Оно резервирует функции насилия за ограниченными группами солдат или воинов, которых приобретает в племенных обществах, а громадное большинство своего населения, напротив, предназначает для производственной деятельности. Можно сказать, что в отсутствие этой специализации функций, с одной стороны,
производительных и ненасильственных, с другой - насильственных, для Ибн Халдуна не существует и государства. Таков подлинный смысл, который он вкладывает в термины «бедуин» (наделенный функцией государственного насилия) и «оседлый» (предназначенный для функции производства). «В этом, решающем, отношении греческий полис не есть государство, поскольку производят и сражаются одни и те же люди. Эпопея солдат-граждан, моряков или земледельцев Афин, так сильно питавшая политическое воображение "демократической" Европы конца ХУШ-Х1Х в., оставила бы Ибн Халдуна совершенно равнодушным, знай он лучше историю. Он увидел бы в полисе всего лишь полуплеменное политическое образование, примитивное и слишком рудиментарное, чтобы достичь разделения функций на насилие и производство, характерного для более совершенных государств» (с. 19). Безгосударственные общества для него - «бедуинские», иными словами, «племенные».
Аккумуляция государством сплоченного насилия племен может происходить через посредство покупки групп наемников, а также вторжения. Привлеченные богатством и безоружностью оседлости, соседние племена группируются для удара. Большая трудность заключается как раз в том, чтобы обзавестись общим вождем. Перед лицом сотен (максимум - тысяч) соплеменников оседлая ойкумена защищена самой своей огромной демографической массой. Она же парадоксально способствует племенным перегруппировкам, которые в будущем создадут для нее угрозу уже тем, что ее власти начинают выделять среди соседних степняков или горцев ту группу, откуда привлекают воинов к себе на службу. Последняя как привилегированный контрпартнер вознаграждается престижной продукцией городов, что обеспечит распространение ее авторитета среди других родов, привлекая их под ее знамена. Результат - разрастание племени или племенной конфедерации -поставщика воинов. Когда она достигает численности порядка 12% от общего числа оседлого населения, ее партию можно считать выигранной. Сплоченность и боеспособность племен быстро становится очевидной по контрасту с их дальними родственниками, стоящими на защите безоружных оседлых. Не более полумиллиона арабов-завоевателей в считаные годы разгромили Иран и Византию, которые в совокупности насчитывали не менее 30 млн жителей. В XIII в. монголы, не более многочисленные, чем арабы, также
одновременно победили и покорили народы Китая и исламского мира, превышавшие их по численности в 100 или 200 раз. По Ибн Халдуну, в землях ислама для такой операции по перегруппировке племен именно религия часто играет решающую роль: проповедь (да'ва) мобилизует и объединяет племена, априори неохотно подчиняющиеся общезначимым авторитетам. Пример тому - Альмо-равиды, Альмохады, Саадиды, Филалиды - на мусульманском Западе, Аббасиды, Османы, Сафавиды - на мусульманском Востоке.
Независимо от способа мобилизации племенных сил - по каналам наемничества или силовым способом, они обеспечивают консолидированное насилие, в котором нуждается государство. Во всех случаях вожди этих племен завоевателей или наемников захватывают контроль над властью. Оседлые по определению не уполномочены назначать руководящий ими круг, члены которого, осуществляющие функцию насилия на вершине государственного аппарата, происходят из мира племен, а следовательно, чужды тем, над кем господствуют, кому покровительствуют и кого эксплуатируют как собственное стадо.
Это положение опять-таки основывается на неравновесности. Взойдя на престол, вождь племени сообразуется с обычаями государства, гарантом которого отныне выступает, разоружая подданных и, прежде всего, собственное племя - главное препятствие к его единовластию. Разъедает племенную сплоченность и оседлый образ жизни. «Государство по сути берет на себя вооруженную защиту, стражу и правосудие, поддержку обездоленных - все то, что обслуживалось в бедуинском социуме за счет сплоченности, которая отныне бесполезна. Функционирование оседлого общества и политическая воля государя, таким образом, смыкаются, чтобы уничтожить асабийю - силу племенной солидарности. В общем и целом, двух-трех поколений, т.е. 100-120 лет достаточно, чтобы от первоначального внутреннего единства ничего не осталось. Однако в самый момент своего торжества монархия в собственном смысле слова, т.е. безраздельное владычество царя, оказывается разоружена, зависима в деле своей защиты от наемников - дорогостоящих (оттого и приходят в расстройство государственные финансы за последние десятилетия правления династии) и в конечном счете бесполезных перед натиском новой асабийи, являющейся из бедуинского мира» (с. 20).
Эта средняя продолжительность существования династий или, по крайней мере, асабий, представляющих главное условие такового, вычисляется Абд ар-Рахманом ибн Халдуном достаточно курьезным образом, причем, как можно убедиться на целом ряде примеров (Мартинес-Грос приводит их в большом количестве на страницах своего очерка), этот расчет часто вполне оправдывается. По словам историка, 120 лет соотносятся с тремя поколениями по 40 лет каждое, длительность которых подсказана Библией. Когда Богу угодно было вызволить сынов Израилевых из Египта и даровать им на поселение землю Ханаанскую, Он заставил их четыре десятилетия блуждать по пустыне, чтобы никто из тех, кто узнал рабство (не исключая и самого Моисея), не остался в живых к началу сражений за завоевание Земли обетованной, поскольку рабы не могут по определению ни побеждать, ни основывать государства.
«Но когда Бог не руководит земным путем династий, они развиваются в обратном направлении, от племенного быта к городской жизни, от завоевательного насилия к производительной безо-ружности и цивилизованной утонченности. Три поколения и сто двадцать лет необходимы как раз, чтобы исчезло не только поколение завоевателей, но и их пример и самая память о них. Второе поколение, по словам Ибн Халдуна, сообразуется с установлениями основателей исключительно из сыновнего почтения и из желания ничего не менять в отеческих уложениях, которые оно, однако, более не понимает. Третье поколение понимает и того меньше и без колебаний потрясает тот порядок, которого уже не чувствует и который кажется ему беспорядком. Таким образом, династии в последние десятилетия существования страдают не только от военной несостоятельности, но и от разложения всего, что их укрепляет и поддерживает их жизнеспособность. Гибнут они чаще всего, так и не поняв этого, удовлетворенные собственной слабостью и не веря в провал. Их последние мгновения умиротворяет лишь отказ считаться с реальностью» (с. 22).
Зарождение империй так, как его описывает Ибн Халдун, обусловлено тремя моментами: 1) высокой плотностью населения, а часто - и достаточно устойчивым ритмом демографического роста; 2) устойчивым контактом между бедуинским окружением и резервуаром оседлого населения; 3) всеобъемлющим охватом совокупности известных и освоенных земель, так, чтобы основанная
таким образом империя имела своими соседями только варваров для обмена племенного насилия на материальные и символические богатства, которые производят город и дворец. Мартинес-Грос подробно разбирает все три из них.
1. Хотя империю порождает импульс племенной асабийи, мобилизованный завоевательным предприятием, появиться она может только в демографически плотном пространстве, производительном и окультуренном, или, как минимум, потенциально предрасположенном к этому, а именно разоруженном и подчиненном налогообложению. «Как сказал бы сам Ибн Халдун, вдохновлявшийся Аристотелем, племенной порыв дает форму материи, составляющей массу производительного населения». До середины I тысячелетия до н.э. той степени концентрации населения и производства, которая отвечала бы данным требованиям численности и плотности, не существовало. За четыре-пять тысячелетий неолитической революции и два-три первых тысячелетия письменной истории (при отсчете с 3000 г. до н.э.) население Земли выросло в 1215 раз и к 500 г. до н.э. составило 140 млн человек. «Этот впечатляющий сдвиг, как бы то ни было, происходил медленно. Население удваивалось каждые полторы-две тысячи лет, а во второй половине XX в. это случилось за 40 лет» (с. 28). В то же время темпы роста ощутимо увеличились к концу I тысячелетия до н.э., что в средиземноморской зоне соответствует греко-римской античности. Но тот же толчок наблюдается и в Индии, и особенно в Китае. На пороге нашей эры на Земле уже насчитывалось 250 млн душ. В двух или трех регионах мира отныне присутствовала критическая масса людей, достаточная для построения империй.
2. Необходимость связи между племенной асабийей и резервуаром оседлости предполагает, что рождение империй произойдет не в центре, но на рубежах непосредственного соприкосновения между значительными средоточиями производства и наиболее блестящими провинциями. Созидательный импульс древнейших держав Ближнего Востока дает о себе знать в Ассирии и на Иранском плато, откуда являются мидийцы и персы при Ахеменидах. «Оба региона соседствуют со старинным и богатым человеческим муравейником Месопотамии, который и снабжает эти первые имперские предприятия производительным населением, влиятельными богами и почитаемыми, но мертвыми языками» (с. 30). Китайская
империя складывается на северо-западе страны на суровых и бедных землях, среди закаленного в боях с прототюрками-сюнну народа, который за несколько поколений подчиняет более населенные, блестящие царства среднего и восточного Китая, быстро трансформировавшиеся в оседлые центры. Лучше всего известные царства древней Индии, недолговечность которых не позволяет, однако, поставить их в число других великих империй, Маурья (IV-II вв. до н.э.) и индо-греческие и индо-скифские державы Гандхары и Кушан (II в. до н.э. - III в. н.э.), возникли, как указывают сами их названия, из сочетания чужеземного вторжения, успешного или неудачного, и почвы долины Инда, а позднее - Ганга, обработанной уже тысячелетиями тому назад представителями первых культур и многолюднейшим крестьянством субконтинента.
3. Одна из важнейших черт империи вырисовывается, когда она четко отграничивает свою территорию, на которую распространяется ее политическая и фискальная власть (следовательно, территорию, по определению, оседлую), и вычленяет ее из варварского мира, «точнее - определяет остальной мир как "варварский"» (с. 34). Этот момент наступает настолько скоро, что можно принять его за еще одну принадлежность имперской сущности. Август закрывает врата зарубежных и гражданских войн и, после гибели легионов Вара, проводит границы Pax romana по Рейну и Дунаю. Цинь Шихуанди в конце III в. до н.э. отдает распоряжение снести стены захваченных столиц своих соперников и заложить основы Китайской стены перед лицом сюнну. Исламская держава строит свои первые рибаты, военные обители, предназначенные для обороны рубежей от тюрков, - это становится признанием того, что напор арабских завоеваний уже выдохся. «К чему еще продолжать отныне беспредметную экспансию? Империя по природе своей собирает все цивилизованные земли и все человечество, которое только достойно такого имени. За пределами своего владычества она оставляет лишь дикие земли» (с. 35). В таком мировидении есть доля объективной очевидности. Ведь экономическая и демографическая революция неолита и первых тысячелетий письменной истории создала серьезную разницу в плотности населения между главнейшими очагами цивилизации (Средним Востоком, Средиземноморьем, Индией и Китаем) и разреженным, племенным человечеством, расселенным по всем другим краям Земли.
Тем не менее даже в пределах тех двух тысячелетий истории, для которых актуальны рассуждения Ибн Халдуна, многие регионы мира и исторические формации не встраиваются в их логику. Империй это в целом не касается: Рим эпохи принципата и домината, Византия, Китай, Халифат подчиняются данной схеме. Даже когда исламская держава к XI в. распалась, каждое государство, возникшее на ее развалинах, как бы ограничено в своих размерах оно ни было, вновь и вновь воспроизводило имперскую структуру: столица, питательная почва (или торговля) и пояс племен или фактически неподконтрольных территорий. А вот Европа в основном не укладывается в эту схему. Причина, по мнению Мартинес-Гроса, в том, что между VI и XIV вв. здесь практически исчезает государственный налог и, как следствие, более не наблюдается ни концентрации, ни накопления его в городах (по меньшей мере, не должно было бы наблюдаться). По теории Ибн Халдуна, экономика Европы должна бы являть черты, характерные для племенного общества: редкое население, отсутствие крупных городов, предельная дробность групп или регионов. Эту теорию отчасти подтверждает раннее Средневековье до 1000 г. В XI в. европейская история со всей очевидностью выламывается из схемы. Происходит невообразимое: с XI по XIII в., без всякого давления со стороны централизованного деспотического государства, без какого-либо налогового пресса, появляется многочисленное население и целая городская цивилизация. На этой тайне западным историкам и следовало бы задержать внимание, поскольку она, без сомнения, составляет важнейшее исключение из теории Ибн Халдуна до наступления модерна.
Начиная с XIV в. (введение государственного налогообложения) европейская история приобретает несколько «халдуновскую» окраску: профессиональная армия, расширение рядового состава которой и сложность обмундирования ведут к значительному повышению налогов, особенно в XVII-XVIII вв., росту столиц, заметно обгоняющему рост населения (в частности, во Франции), началу специализации некоторых регионов Европы (прежде всего, Швейцарии) на военных функциях, по примеру племенных миров на имперской периферии, разоружение населения в центральных областях.
Такая эволюция реальна, но ограничена. Средневековое прошлое Запада ожесточенно сопротивляется фискальному деспотизму новых монархий, свидетельством чему станет, в долгом ряду других примеров, английская революция XVII в. Другая сторона того же самого феномена - европейские элиты так и не предоставят связанной с насилием функции пришедшим с окраин «варварам» и не отделят ее от производительных задач общества. «Та же знать, те же семьи, порой те же люди, руководят тут церковью и государством, властвуют над думами и над полем брани, держат в руках перо и оружие. Сервантес - в молодости солдат в битве при Лепан-то и в старости гениальный писатель - общее правило на Западе, но большая редкость для исламского мира или Китая» (с. 25). Разделение на производителей и воинов остается на Западе поверхностным. Даже при старом режиме чернь могут призвать к оружию, а города располагают ополчениями. Европейские монархии даже на пике «абсолютизма» так и не разоружили свои народы, не сумели запретить и искоренить насилие в толще производительных масс, не достигли пацифистской безмятежности сунского Китая, как не преуспели и в том, чтобы покончить со свободами своих подданных. При этом разоружение дворян, т.е., по выражению Мартинес-Гроса, «первоначальной асабийи государей Запада» в XVI-XVIII вв., безусловно, составляло их центральный проект, о чем упоминает Алексис де Токвиль, объясняя революцию тем, что двор, начиная с введения налога в XIV в. и далее, стремился физически и морально принизить дворянство, чем, в конце концов, лишил себя его поддержки в революционной ситуации.
Тем не менее как раз во второй половине XVIII в. начало промышленной революции в Англии обозначило предел актуальности рассуждений Ибн Халдуна: впервые за два тысячелетия государство лишается исключительных привилегий, а налог перестает быть единственным средством накопления богатства. Научная революция высвобождает потенциал интенсивного технического прогресса, невиданных ритмов демографического роста и колоссального развития обменных механизмов. Десятки метрополий отныне не являются столицами, а следовательно, не зависят напрямую в своем расцвете от государственного налога: Манчестер, Ливерпуль, Эссен, Милан, Барселона, Нью-Йорк, Чикаго, Шанхай и др. Впервые стирается и подспудное различие между производителями и
воинами. «Между 1760 и 1820 гг. крохотная Англия завоевывает огромный индийский субконтинент благодаря не свирепости своих племенных воинств, навербованных из шотландцев (и не только), а оседлости и ее производительным функциям: лучшим пушкам, лучшим судам, а вскоре - и железным дорогам, позднее - самолетам» (с. 26). Из столкновения в 1792 г. при Вальми прусской армии с французской победительницей выходит вторая, набранная, по презрительному выражению герцога Брауншвейгского, «из сапожников» - спешно вооруженных производителей, которые заставляют отступить профессиональных военных. Более уже нет необходимости старательно разоружать население, так как накопление капитала и всеобщее процветание не реализуются отныне исключительно через унизительное обложение грабительским налогом. На протяжение XIX в. все европейские государства, даже наиболее «реакционные» (Российская, Австрийская и Османская империи), вводят воинскую повинность, и всеобщее вооружение народа дает Старому континенту сокрушительное военное превосходство над остальным миром.
Все они становятся «демократиями», в токвилевском смысле слова, т.е. массовыми режимами, которые обретают окончательные формы к концу XIX в., когда гражданин, как и в Афинах, уже трактуется как одновременно производитель и солдат, налогоплательщик и военнослужащий, а использование теоретически общедоступного насилия регламентируется нацией-сувереном, принимающей на себя вытекающие отсюда потери и потрясения. «От одних и тех же людей гражданская жизнь требует строгой сдержанности миролюбивого производителя, а война - свирепости воина-степняка. При этом режиме, совершенно чуждом теории Ибн Халдуна, и совершились две мировые войны» (с. 27). Именно эту логику Вебер резюмирует своим тезисом о «монополии на легитимное насилие», которой добивается «демократическое» (читай - «массовое» и «правовое») государство. На тех же принципах зиждется идеальное представление о республиканском устройстве, от которого, подмечает Мартинес-Грос, все дальше удаляется политическая практика начала XXI в.
Т.К. Кораев
