CC BY
52
вистики с другими науками и различными сферами и феноменами культуры - эстетикой, этнологией, историей литературы, мульти-культурализмом, мифологией, социальными науками, лингвистикой, политикой и др.
В четвертом разделе «Принципы (Ansätze) литературоведческой КОМПАРАТИВИСТИКИ» восемь глав представляют восемь возможностей осмысления теоретической основы компаративистики: как 1) «диалогической теории»; 2) «сравнительной культурно-критической метатеории»; 3) «моста между культурами»; 4) литературоведения как такового; 5) «всеобщего и сравнительного искусствознания»; 6) «археологии литературы»; 7) «социальной истории литературы»; 8) «поэтики знания» (Wissenspoetik).
Пятый раздел содержит историю литературоведческой компаративистики от Античности до современности. Шестой и седьмой разделы заключают краткие аналитические изложения базовых текстов «классиков» компаративистики от И.Г. Гердера и Г.Э. Лес-синга до Э. Майнера и Э. Саида.
В восьмом разделе «Компаративистики: Всеобщие и СРАВНИТЕЛЬНЫЕ НАУКИ» рассматривается проблема использования компаративных методов в других дисциплинах: биологии, политологии, экономике, социологии, религиоведении, этнологии, истории, праве.
Девятый раздел «ИНСТРУМЕНТЫ, МЕДИЙНЫЕ СРЕДСТВА И ОРГАНИЗАЦИЯ литературоведческой компаративистики» представляет аналитическую историю форм и жанров сравнительного литературоведения, возводя их к античным антологиям (особое внимание уделяется жанру «лексикона» в его разновидностях). Дается также краткий обзор (в виде таблицы) компаративистской периодики; названы основные научные институты и общества, специализирующиеся на компаративной проблематике.
А.Е. Махов
2016.02.002. МАХЛИН В.Л. БОЛЬШОЕ ВРЕМЯ: ПОДСТУПЫ К МЫШЛЕНИЮ М.М. БАХТИНА. - Siedice: Uniw. przyrodniczo-humanistyczny w Siedlcach, 2015. - 175 s. - (Opuscula slavica sedlcensia; t. 8).
Ключевые слова: М.М. Бахтин; «нравственная действительность (реальность)»; «поступок»; «ответственность»; «участ-
ное мышление»; идеологическая культура Нового времени; автор и герой; диалогизм.
Книга д-ра филос. наук, профессора В.Л. Махлина (Московский педагогический государственный университет) - результат многолетней работы по изучению философского и научно-гуманитарного наследия выдающегося отечественного мыслителя ХХ в. М.М. Бахтина (1895-1975). Исследования, собранные в издании, методологически объединяет стремление «уйти, насколько возможно, от языка понятий и стандартов мышления своей современности - языка, на котором больше невозможно сказать ничего существенного» (с. 7), поскольку между Бахтиным и «бахтинисти-кой», заявившей о себе с 1960-х годов, подчеркивает В. Л. Махлин, «открылась бездна». Вместе с тем именно в начале ХХ1 в. наследие Бахтина «едва ли не впервые начинает открываться заинтересованному вниманию уже не в горизонте "постсовременности", но в горизонте новой "революции в способе мышления" начала ХХ в., из которой вышла и постсовременность» (с. 8). Свой подход, подразумевающий возвращение наследия Бахтина в действительную, не модернизированную историю мышления первой четверти ХХ столетия, В.Л. Махлин называет «методом радикальной конкретизации». Задача исследователя - приблизиться к мышлению Бахтина одновременно изнутри и извне его, освободить «чужую речь» из «плена своей современности», разомкнув ее в «большое время», «чтобы не цитировать только, но... раскавычить текст, возобновить мысль нашего автора, именно ее, не в его, а в наше время» (с. 58).
Размышляя над вышедшей вторым изданием книгой «Бахтин М.М. Беседы с В.Д. Дувакиным» (2002), В.Л. Махлин указывает на два основных «разрыва» между собеседниками, делающие «настоящий разговор» между ними невозможным. Во-первых, Бахтин и Дувакин - люди разных поколений: дореволюционного и советского: «Ведь у принявших новый мир в убеждении, что он будет лучше старого уже в качестве нового, размежевание шло по линии отталкивания от как бы мертвой старой культуры. У Бахтина же с самого начала новое было в неофициальной оппозиции к официально новому» (с. 16). Во-вторых, «философ беседует с филологом» в том смысле, что отсутствует общий профессиональный контекст разговора.
За всем, что написано Бахтиным с 1910-х по 1970-е годы, стоит «революция в понимании социально-исторического опыта»: «только на фоне нового радикального поворота в западноевропейской (прежде всего - немецкой) философии. можно разглядеть и понять то самобытное и новое, что отличает этого русского мыслителя от его старших и младших западноевропейских современников - с одной стороны, от предшествовавшей русской философии - с другой» (с. 58). Особый интерес в этом отношении представляет понятие «нравственная действительность (реальность)», введенное ученым в ранний, Невельско-Витебский период его творчества (1918-1923), которое стало решающим, по мнению автора книги, для всего последующего научно-философского мышления Бахтина.
Понятие «нравственной реальности», неразрывно связанное с двумя другими понятиями бахтинской «первой философии» - «поступок» и «ответственность», означало поворот внутри отечественной традиции философствования, а именно - отказ от «теоретизма», т.е. способа мыслить так, «как если бы наше мышление просто и непосредственно отражало идеально-смысловой момент содержания мысли, не будучи как-то мотивировано и определено ("снижено") конкретной историчностью, миром жизни, нравственно-фактичной действительностью (реальностью)» (с. 67).
Критика обобщенно-гуманистических, а потому утопических предпосылок всей идеологической культуры Нового времени - магистральная, начиная с 1920-х годов, традиция западноевропейской философско-гуманитарной мысли, - в России, однако, не имела места ни в свое время, ни в постсоветское время: она «либо вообще не воспринимается, либо воспринимается в контексте "постмодернизма" (в негативном или положительном смысле), поскольку отсутствует своевременный апперцептивный фон события-разговора, участником которого был русский мыслитель» (с. 68).
Другое невельское открытие Бахтина состояло в «замене гносеологического субъекта новоевропейской философии соотношением автора и героя» (Н.И. Николаев)1, т.е. взаимоотношением «я» и «другого», являя собой переход к фактичной множественности
1 Николаев Н.И. М.М. Бахтин в Невеле летом 1919 г. // Невельский сборник: Статьи и воспоминания. - СПб.: Акрополь, 1995. - Вып. 1. - С. 96.
сознаний и субъектов, причастных некоторому реальному событию во всех формах «нравственной реальности (действительности)» -от эстетики до политики. «Отсутствие конкретно-исторической (нормальной) преемственности этого открытия в русской духовно-идеологической и научно-гуманитарной культуре ХХ в. имело следствием - при всех возможных и необходимых оговорках - эпистемологическую катастрофу отечественной мысли, последствия которой вполне обнажились и выявились уже в наше время» (с. 70-71).
Обращаясь к научно-философским истокам взглядов Бахтина, В.Л. Махлин останавливается на понятии «вчувствования» -одном из центральных для европейской мысли конца XIX - начала ХХ в. Анализ критики теории вчувствования в работах М.М. Бахтина 1920-х годов позволяет увидеть связь между ранними текстами мыслителя и сформулированной им в последующих работах теорией диалога. В работе «Автор и герой в эстетической деятельности» (1922-1923, опубликована полностью в 2003), Бахтин ясно и последовательно показал, что концепция «вчувствования» в своей эстетико-метафизической основе - только «теоретизированное» выражение «более общей и фундаментальной тенденции развития идеалистической и романтической эстетики также и после идеализма и романтизма» (с. 79).
Бахтин предложил понимать «вчувствование» как сопереживание и связал это понятие с рядом разнородных явлений в современной ему философии и теоретической эстетике, которые он назвал «экспрессивной эстетикой». К ней, помимо собственно эстетики вчувствования (Ф.Т. Фишер, Т. Липпс, В. Вундт и др.), он причислил также эстетику внутреннего подражания (К. Гроос), игры и иллюзии (Гроос и К. Ланге), эстетику Г. Когена, А. Шопенгауэра, эстетический аспект философии жизни А. Бергсона. Общая установка, объединяющая их, по мысли Бахтина, такова: «Предмет эстетической деятельности - произведения искусства, явления природы и жизни - есть выражение некоторого внутреннего состояния, эстетическое познание его есть сопереживание этого внутреннего состояния» (цит. по: с. 88). И эта установка - монологическая, поскольку «сопереживание» другому здесь мыслится как самопереживание (без другого): внутренне мы переживаем нечто внешнее нам: «Здесь, - пишет Бахтин, - исключены все чувства, возможные по отношению к другому как таковому, и в то же время
переживается другая жизнь» (цит. по: с. 89). Такое вчувствование («вживание») в другого ради своего вживающегося «я» и делает экспрессивную эстетику не адекватной существу эстетического: это - только эстетика героя, ей недостает автора. По мысли Бахтина, «сопереживание автору, поскольку он выразил себя в данном произведении, не есть сопереживание его внутренней жизни (радости, страданию, желаниям и стремлениям) в том смысле, как мы сопереживаем герою, но его активной творческой установке по отношению к изображенному предмету, т.е. является уже сотворчеством, но это сопереживаемое творческое отношение автора и есть собственно эстетическое отношение» (цит. по: с. 90). На месте традиционного для идеализма и романизма концепта «Я» в социальной онтологии Бахтина появляется корреляция «я-другой», определяющая всякое событие бытия как именно со-бытие, которая «по-новому открывает идею систематической философии, принципиальную и для кантовской, и для неокантианской традиции мысли» (с. 112).
Важнейшей задачей философии ХХ в. была переориентация с «Я» на «я», «снятие концепта Я в качестве субъекта мышления» (Г. Миш), обнаружение не исключительного, но социального характера всякого бытия, «по-новому - не "объектно", но "участно" -освещающего мир современности и истории вне себя» (с. 124). Бахтин, принадлежащий к генерации «последних русских философов» -пореволюционной, но не советской, стал участником этого магистрального события в философии ХХ в. - «перехода от мира науки к миру жизни» (Г.-Г. Гадамер), - события, которое совершалось в 1914-1924 гг., но в русской философии не имело последствий ни в научно-материалистическом, ни в религиозно-идеалистическом мировоззрениях.
Уже в ранних работах Бахтина, где категориями новой онтологии становятся «я-для-себя», «другой-для-меня», «я-для-другого», была сформулирована идея диалога при отсутствии самого слова «диалог». При этом «персонализированная "первоклетка" бахтин-ского диалогизма - "участное мышление"», по мнению В.Л. Махли-на, уже заключает в себе смысловые и дискурсивные возможности перехода «на "социологический" и официально единственно возможный в условиях "новой богословской школы" (Г.П. Федотов) марксистский язык» (с. 132) - перехода, который был осуществлен
во второй половине 1920-х годов в книгах и статьях, опубликованных Бахтиным под именами друзей.
Анализируя понятие «материальной эстетики», введенное Бахтиным в 1924 г. в работе «Проблема формы, содержания и материала в словесном художественном творчестве», но выпавшее из своего времени, поскольку исследование впервые было опубликовано лишь в 1975 г., В.Л. Махлин обращается к его конкретно-историческому контексту. «Материальная эстетика», расцвет которой пришелся на 1920-е годы, некритически продолжила и радика-лизовала почтенную научную традицию Нового времени - установку на «объективность», согласно которой «все субъективное, а вместе с тем и вся не объектная, но объективная историчность события не нужны науке» (с. 147). Она явилась междисциплинарным и межнациональным «бунтом» «против европейской гуманистической классики, против идеалистической метафизики и эстетики, против "ихнего гейста" в самих "науках о духе" в первые десятилетия ХХ в. и позднее», решающим следствием которого стало «взаимоотчуждение гуманитарных наук и философии; в частности, произошло глубокое отторжение филологии от философии (и, соответственно, теоретической поэтики от философской эстетики)» (с. 139), обернувшееся для филологии потерей ценностно-духовного измерения, дегуманизацией не столько искусства, сколько научно-гуманитарного мышления и утратой предмета исследования.
Начавшаяся с середины 1920-х годов критика «формализма» с позиций как советского, так и религиозного (в эмигрантской среде) гуманизма и морализма сделала неизбежным своеобразное воскрешение «материальной эстетики» в 1960-е годы, которая в «постсоветской России оказалась уже либо стандартом "научности", либо стандартом "литературной теории" и "литературной философии"» (с. 154-155). В то же время, став русским «экспортом» на Запад (через Р.О. Якобсона и др.), «материальная эстетика» обрела здесь «второе» и «третье» дыхание вплоть до «мышления 68-го года» во Франции.
«Материальная эстетика» при своей кажущейся новизне явилась оборотной стороной классической (идеалистической) эстетики, развив ее методологическую установку на «изоляцию». «На языке Бахтина можно сказать, - пишет В.Л. Махлин, - что в отече-
ственной истории произошло переворачивание "монологизма" (принципа "изоляции"), который радикализовала "материальная эстетика" и которому Бахтин противопоставил совершенно новую, действительно альтернативную, систему мышления, а именно принцип "автономной причастности - или причастной автономии", позднее названный им "диалогом"» (с. 163).
Монографию завершают размышления над высказываниями Бахтина о Шекспире, рассеянными в разных работах, за которыми просматривается проект «исторической поэтики, продолжающей почин А.Н. Веселовского, но опирающейся на существенно иные мировоззренческие и теоретические основания, чем классическая (аристотелевская) поэтика и теория литературы Нового времени» (с. 165). Особенно важными представляются рассуждения о трагедиях Шекспира в заметках, написанных в 1944 г. и ныне известных как «Дополнения и изменения к "Рабле"» (опубл. в 1992), где говорится о взаимосвязи амбивалентной логики времени в символах карнавала и «потенциально "преступного" индивидуального сознания (в принципе - всякого), не принимающего своих естественных границ и ограниченности и пытающегося увековечить себя путем кровавой узурпации власти» (с. 168). Герои шекспировских трагедий стремятся самоутвердиться, пытаясь как бы остановить время, не приемля амбивалентную логику «увенчания / развенчания», и потому враждебны обновлению жизни. По мысли Бахтина, пишет исследователь, «всякий человек, даже более или менее "усмиренный законом", -потенциальный преступник в своем стремлении к самоутверждению и, в пределе, к бессмертию; трагизм, собственно, в том, что эти притязания индивида, с одной стороны, совершенно оправданны, но с другой стороны - являются источником "глубинного преступления (потенциальной преступности) всякой самоутверждающейся индивидуальности"» (с. 169). Бахтинская интерпретация трагического у Шекспира восполняет концепцию «карнавальной культуры» и философию «смехового». Это - то недостающее в обеих «подсовет-ских» монографиях (о Рабле и о Достоевском) звено, «вне которого перенесение принципа "серьезно-смехового" и традиции "гротескного реализма" на шекспировскую драму и на литературу Нового времени выглядит. недостаточно обоснованным и, как следствие, породило начиная с 1960-х годов множество аберраций» (с. 168).
Т.Г. Юрченко
