CC BY
59
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ КАК НАУКА. ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА. ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2011.02.001. МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ БАХТИН / Под ред. Мах-лина В.Л. - М.: РОССПЭН, 2010. - 448 с.
Критическая антология, посвященная творчеству М.М. Бахтина (1895-1975), позволяет представить динамику рецепции идей русского филолога и мыслителя отечественной и зарубежной наукой второй половины ХХ в. Во вступительной статье («Рукописи горят без огня») доктор филос. наук В.Л. Махлин формулирует основную проблему, связанную с восприятием наследия ученого: «Именно сегодня, когда условия возможности опубликования, изучения и толкования этого русского мыслителя, казалось бы, благоприятнее, чем когда-либо прежде, обнаруживаются совершенно объективные исторические условия невозможности преемственно понимать и развивать его идеи в философии и в гуманитарных науках» (с. 5).
Во-первых, отмечает В.Л. Махлин, рецепция идей Бахтина пришлась не на свое, а на иное время. По сути своей научно-философской программы Бахтин принадлежит к мыслителям -инициаторам новой парадигмы философского мышления, среди которых - М. Бубер, М. Хайдеггер, Ф. Розенцвейг, Э. Гуссерль, М. Шелер, Г.Г. Гадамер. Русскими же его современниками стали мыслители Г.П. Федотов, Г.В. Флоровский, М.М. Пришвин, А. А. Ухтомский, а также филологи - В.Б. Шкловский, Ю.Н. Тыня-
нов, Р.О. Якобсон, В.М. Жирмунский, В.В. Виноградов, Л.В. Пумпянский. Этот, по словам Бахтина, «диалогизующий фон» был общим для России и Запада, однако развитие его в СССР и в западном мире проходило настолько по-разному, что привело к онтологически-событийному разрыву, в результате которого Бахтин «завис» между дореволюционным и советским прошлым русской культуры.
Во-вторых, Бахтин в 1960-е годы и позднее интерпретировался зачастую (особенно на Западе) с тех же самых методологических и духовно-идеологических позиций, из критики которых он в своей философии исходил.
В-третьих, интерес к Бахтину в 1960-1980-е годы был связан с «филологизацией философии», когда на первый план в западной философии выступили традиционные филологические понятия (текст и контекст, автор и авторитет, статус риторики и т.п.). Бахтин-философ, вынужденный заниматься преимущественно филологией, стал в связи с этим очень востребован. Он был нужен и как «неопределенная, но заманчивая альтернатива политически и идеологически конципированному "официальному сознанию"» (с. 17). Как только этот фон исчез, Бахтин снова стал «несозвучен» эпохе.
В настоящее время, констатирует В.Л. Махлин, бахтинистика как междисциплинарная область исследований почти прекратила свое существование: для западных читателей Бахтин - слишком русский, для постсоветских - слишком европеец, для философов -слишком литературовед, для литературоведов - слишком философ. На передний план в гуманитарных науках и в философии вновь выдвигается «древнейший жанр комментирования, совмещающий старомодные и как бы неожиданно актуальные добродетели научно добросовестного мышления - и философского, и филологического, и историко-архивного» (с. 19).
Первый раздел сборника - «Люди не нашего времени», наряду с фрагментом записанной в 1973 г. на магнитофон беседы Бахтина с В.Д. Дувакиным (филологом, профессором МГУ), включает одноименную статью Ю.М. Каган (филолога-латиниста, дочери приятеля Бахтина - философа М.И. Кагана) (1991), а также статью С. Г. Бочарова «Об одном разговоре и вокруг него» (1992), которые представляют, по словам В.Л. Махлина, как неофициальный «за-
текст» той философской культуры, с которой Бахтин был связан, так и его собственный голос.
Второй раздел - «До и после нас (1970-е годы)» - открывается статьей французского литературоведа-слависта Клода Фриу «Бахтин до нас и после нас» (1971), являющейся рецензией на французский перевод монографии Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского», а также на интерпретацию этой книги французским семиотиком Ю. Кристевой, напечатанную в качестве предисловия к переводу. Интерес западных исследователей к русскому формализму, замечает К. Фриу, невольно способствовал непониманию Бахтина на Западе. Бахтин был воспринят как постформалист, который стремился выйти за пределы сухого анатомирования, присущего формализму, но отличался чрезмерной историчностью и психологизмом, был недостаточно внимателен к психоанализу, теории субъекта, лингвистическому анализу. Однако, указывает ученый, «достижения Фрейда и Гуссерля, как и структурной лингвистики, которыми удалось подкрепить в известной мере фрагментарный дилетантизм первоначального формализма, не прояснили все его двусмысленности или двойственности, в особенности те, которые были отмечены Бахтиным» (с. 84). Преемники формализма оказались внутри закрытой системы означающих, сведя сущность литературы к игре приемов и применению жанровых правил. «Такой способ изоляции литературы не мог не приводить к компенсирующему восполнению ее предмета двумя внелитератур-ными областями - лингвистикой и философией», превращающими литературу «в некое поле языкового экспериментирования или игру в зеркальную метафизику бездны, в которой царят мифы бессознательного и беспрерывное разрушение» (с. 85). На фоне этих экспроприаций позиция Бахтина обнаруживает всю свою многомерность. Его понятие «металингвистики» не исключает из рассмотрения преданные анафеме формалистами и их последователями исторические, идеологические и личностные категории. В высших воплощениях литературы эти категории, указывает К. Фриу, «появляются не механически, а преломляются в своеобразном материале литературы и в тех способах, посредством которых она оформляет этот свой материал» (с. 86).
В рецензии на посмертно изданный сборник статей Бахтина «Вопросы литературы и эстетики» (1975) - статье «Личность и та-
лант ученого» (1976) - С.С. Аверинцев подчеркивал, что «суть позиции Бахтина всегда состояла не в "против", но в "за": не в оспаривании, не в отвержении, но в утверждении, в защите прав целого перед лицом неправых притязаний частного» (с. 95). В ситуации, грозящей гуманитарии потерей своего предмета - человека, Бахтин открыл литературоведению выход в пространство философской антропологии; в центре его интересов «всегда было целое: то самое "единство человеческой культуры", понимаемое как длящийся диалог, который начался до нас и в который призваны вступить мы. Проблема стоит так: не "искусство как прием", но искусство как смыслоносный жест от человека к человеку» (с. 97).
В основе неполемичного мышления Бахтина, отмечал С.С. Аверинцев, все же лежит полемика. Его главный оппонент -Аристотель и порожденная им традиция: «изживание самых последних, самых тонких и скрытых реликтов и рецидивов аристоте-лианской нормативности достигает у Бахтина редкого максимализма» (с. 100). В научно-философской прозе Бахтина слово в известной степени не равно себе, его нельзя понимать слишком буквально. «Сказанное им сказано не для того, чтобы читатель доверчиво принял его тезисы как "последнее слово науки" или, напротив, принялся их оспаривать и опровергать, но для того, чтобы само устройство головы читателя по прочтении книги стало иным... У него можно и должно учиться его свободе» (с. 100).
Третий раздел - «Теоретический бум (1980-е годы)» - открывает статья «Между романом и реальностью: история критической рефлексии» (1986) итальянского слависта Витторио Страда, в которой Бахтин и Дьердь Лукач рассматриваются как создатели двух философских теорий романа: Бахтин - антропологии романа, Лу-кач - его метафизики. Обе теории родились на почве немецкой философии рубежа Х1Х-ХХ вв., но продолжили две разные линии: Лукач - неогегельянскую, Бахтин - неокантианскую. Ничего не знавший о Бахтине сталинист Лукач был одним из крупнейших теоретиков социалистического реализма, в то время как Бахтин, ценимый в кругах, далеких от советского официоза, но хорошо знакомый с работами немецко-венгерского литературоведа, стал его имплицитным критиком.
Социалистический реализм, по мнению В. Страда, имеет в качестве своих источников связанные общим элементом религиоз-
ного характера старую теорию богостроительства, представленную М. Горьким, и гегельянско-марксистскую философию истории (куда входила, в частности, философия литературы и искусства), которая разрабатывалась группой журнала «Литературный критик», и прежде всего М.А. Лившицем и Д. Лукачем. Испытавший в молодости увлечение мистицизмом Лукач, «обратившись» в марксизм, решительно порвал с идеализмом, сохранив при этом «существенный момент преемственности: этико-интеллектуальный, если не этико-религиозный: стремление к "тотальности", к всеохватывающей целостности» (с. 119). В «Теории романа» (1920) - книге, находящейся на границе между идеалистическим и марксистским его периодами, - Лукач «впервые использует категорию целостности, или тотальности, в этически-нормативном смысле - там, где он определяет эпос как мерило и принципиальный фон романа» (там же). Между книгой Лукача и той теорией социалистического реализма, которую Лукач будет разрабатывать 20 лет спустя, безусловно, есть различия, но есть и преемственность. В 1934 г. в СССР у Лукача появляется уверенность, что при социализме достижима новая и высшая тотальность. «Социалистический реализм и есть теория этого сознательного возвращения к эпосу - возвращения, которое не упраздняет роман, но подготавливает его диалектическое преодоление» (с. 121). Одним из результатов этой эволюции Лукача, замечает В. Страда, стало его «отречение» от Достоевского, который прежде был для него провозвестником новой эры, а теперь вернулся в историю реализма, уступив место Толстому и Горькому.
Противостояние двух философий романа ясно, хотя и имплицитно, проявилось в статье Бахтина «Эпос и роман», и разворачивается оно в трех плоскостях. Трансформированной религиозности Лукача, конструирующего философию истории в качестве земного воплощения «тотальности», противостоит свободная религиозность Бахтина. Далее, Бахтин «создает не историзированную и социологическую теорию романа, а языковую теорию романа как исторического и социального феномена» (с. 122). И наконец, «если для Лукача роман отмечен негативным знаком, поскольку является выражением утраты, то для Бахтина негативным знаком отмечен как раз эпический мир, а роман, наоборот, становится формой и средством обретения... Роман открывает эпоху свободного плюра-
лизма, межличностной диалогичности, радости деиерархизации» (с. 123). Социалистический реализм для Бахтина, полагает исследователь, должен был казаться пустой претензией поставить на место «высшей инстанции» ее земную карикатуру. Для него предельным выражением романной диалогичности продолжал оставаться Достоевский. Бахтин противопоставил нормативной «тотальности» Лукача и социалистического реализма «диалогическую, открытую тотальность междучеловеческого... которая открывает свои возможности в недостижимой тотальности Трансцендентного. История тем самым оказывается скрытым Воплощением такого рода вечно незавершенного "события", представляющего как бы сублимированный прототип романа» (с. 124).
Герменевтические предпосылки эстетической теории Бахтина - предмет статьи «К проблеме диалогического понимания» (1982) немецкого литературоведа, главы «Констанцской школы» рецептивной эстетики Г.Р. Яусса.
В разделе публикуются также статьи американских ученых М. Холквиста «Услышанная неслышимость: Бахтин и Деррида» (1986), Д. Бялостоцки «Разговор как диалогика, прагматика и герменевтика: Бахтин, Рорти и Гадамер» (1989), П. де Мана «Диалог и Диалогизм» (1983) и М. Робертса «Поэтика, герменевтика, диалогика: Бахтин и Поль де Ман» (1989).
Четвертый раздел - «Попытки опоздавшего разговора (1990-е годы)» - включает рецензии Б.В. Грозовского и А.В. Ахутина на книгу В.С. Библера «Михаил Михайлович Бахтин, или поэтика культуры» (1991), а также рецензию К. Эмерсон (США) с характерным названием: «Бахтин, понятый. Право, но влево» (1994) на книгу М. Гардинера «Диалогика критики: М.М. Бахтин и теория идеологии» (1992), где американская славистка выражает свое несогласие с мыслью автора, что кружок Бахтина 1920-х годов развивал марксистскую ревизионистскую концепцию идеологии (как сферы борьбы культурных знаков и символов, а не пассивного отражения действительности), предвосхитившую идеи западных марксистов 1960-х годов, которые «под влиянием структуралистской критики выдвинули против ортодоксии сходные возражения» (с. 275).
В разделе, кроме того, публикуется статья «Смерть Другого» (1995) К.Г. Исупова (С.-Петербург), полагающего, что Бахтин
«создал апофатическую эстетику творческой смерти, понятой как принцип скульптурирования смысла жизни "я" с точки зрения эстетически компетентного другого (или "я" другого, по отношению к которому я выступаю в роли другого). ». «Эстетика Бахтина, -пишет исследователь, - это эстетика жертвенного самозаклания (Другой, в соответствии с логикой мифа, выступает жрецом и жертвой и готов обменяться этой ролью с предстоящим ему в своей надежде на эстетическое бессмертие "я")» (с. 306).
Заключительный раздел сборника - «Замедление ("нулевые годы")» - открывает статья русско-американского слависта В. Ляпунова «Несколько непритязательных рекомендаций для читающих Бахтина» (1999), в которой трактуются такие понятия эстетики и этики Бахтина, как «архитектоника» и «вчувствование и эстетическая любовь». Характер комментария носит и статья И.Л. Поповой «Мениппова сатира как термин М.М. Бахтина» (2007).
Отношение Бахтина к марксизму - в центре статьи Н.И. Николаева (С.-Петербург) «Невельская школа философии и марксизм. Доклад Л.В. Пумпянского и выступление М.М. Бахтина» (2004). Во второй половине 1920-х годов оба ведущих представителя Невельской школы философии перешли на марксистский социологический язык, что вовсе не означает, что они стали марксистами. Исследователь публикует доклад Пумпянского, прочитанный в октябре 1924 г., показывающий крайне негативную оценку марксизма. Вопрос о научной несостоятельности марксизма, поставленный в докладе, в последовавшем затем обсуждении был переведен в иное русло. В замечании Бахтина (зафиксированном в карандашной приписке Пумпянского к тексту доклада) «на первый план выходит вопрос о приемлемом в марксизме, а не о приемлемости марксизма как такового» (с. 368-369). Переход на новый язык, следовательно, «можно рассматривать как осознанный (хотя и вынужденный) эпистемологический экперимент по проверке подытожившего дискуссию выступления Бахтина» (с. 371).
В.Л. Махлин в статье «Замедление» (2004) указывает, что самой серьезной трудностью, с которой сталкивается комментатор Бахтина, является «плотность разрыва» между нынешнем временем и началом ХХ в.: «взаимоотчуждение настолько велико, что оно не часто воспринимается, еще реже тематизируется и почти никогда не проблематизируется в современных науках исторического опыта
(в гуманитарном познании)» (с. 333). Дилемма бахтинистики, по мнению ученого, принимает следующий вид: интерпретация или понимание. Необходимо «напряженное историко-филологическое замедление над текстом» (с. 337) с осознанием парадоксальности того, что наследие мыслителя «невозможно объяснить из его времени, вне которого, однако, оно вообще не может быть понято» (с. 338); необходим «обратный перевод», который должен стать «обновленной проблематизацией» комментируемого. На исходе столетия, пишет В.Л. Махлин, мы оказались в ситуации «конца разговора». Однако именно это состояние «как бы исторического обморока, если не коллапса после краха Второй империи, едва ли не впервые создает возможность "совпасть" с бахтинской мыслью и авторством, созревшими после краха Первой империи, по гротескной событийно-онтологической логике "взаимной вненаходимо-сти"» (с. 347).
Издание завершает избранная библиография.
Т.Г. Юрченко
2011.02.002. СОРЛЕН С. НАУКА. ЛИНГВИСТИКА. ЛИТЕРАТУРА: ТРИ ДИСЦИПЛИНЫ, ДВА ДИСКУРСА, ОДНА КУЛЬТУРА. SORLIN S. Science. Linguistique. Littérature: Trois disciplines, deux discours, une culture // E-rea: Revue électronique d'études sur le monde anglophone: [Electronic resource]. - Monpellier, 2010. - N 8.1. - Mode of access: http:// erea.revues.org/1323
Сандрин Сорлен - преподаватель университета П. Валери (Монпелье-III), специалист по проблемам междисциплинарности и философии языка - поднимает в статье проблему соотношения научного и художественного дискурсов. Сегодня, полагает она, довольно трудно представить то время, когда ученый был поэтом, а поэт так же легко сочинял, как и ставил лабораторные опыты. Между тем наука и литература стали осознавать себя конкурирующими областями деятельности только к концу XVII в. Ф. Бэкон рассматривал науку в духе греческой философской традиции как деятельность, предназначенную дать объективный отчет о законах природы. По контрасту литература понималась как проникновение в глубины языка, постижение его двойственности и игра с нею, как процедура создания тропов, далеких от реальности. Члены английского Королевского общества ученых, продолжая бэконовскую
