CC BY
102
и в ряде других государств - характерной чертой нового, XX века», -заключает автор (с. 385).
В.М. Шевырин
2015.04.014. ФИЛИППОВА Т., БАРАТОВ П. «ВРАГИ РОССИИ»: ОБРАЗЫ И РИТОРИКИ ВРАЖДЫ В РУССКОЙ ЖУРНАЛЬНОЙ САТИРЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ. - М.: АИРО-ХХ1, 2014. -271 с.
Ключевые слова: Первая мировая война; Россия; образ врага; риторика вражды; русские сатирические издания.
В книге Т. Филипповой и П. Баратова, состоящей из «Введения», трех глав и «Заключения», дается подробная характеристика образов врагов России и риторик вражды в русских сатирических изданиях периода Первой мировой войны. Образы Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии авторы рассматривают сквозь призму карикатур, зарисовок, стихотворений и иных художественных произведений.
Обращение к сатирической печати обосновывается ее распространенностью и доступностью для широкой публики. Как отмечают авторы, Первая мировая война «стала неисчерпаемым кладезем жестоких нелепостей, поводов к сарказму и горькой иронии пополам с острой досадой» (с. 10). В этом смысле журнальная сатира становилась своеобразной «отдушиной» для массового читателя, позволяла с улыбкой взглянуть на мир, погрузившийся в хаос «мировой бойни», на трудности и лишения военной повседневности. В свою очередь правительства воюющих государств смотрели на сатирическую печать как на эффективное средство для «конструирования образа врага и мобилизации общественного сознания» (там же).
Анализируя материалы сатирической прессы, авторы отмечают дифференцированный взгляд сатирических журналов на военных противников России. С одной стороны, вражеские народы получали на страницах этих изданий обобщающие черты и характеристики, за которыми читатель мог легко различить «немца», «австрийца» или «турка». С другой - журналисты изначально подчеркивали различия в истоках, причинах и мотивировке вступления в войну вражеских государств. С точки зрения авторов, идеологи-
ческая подоплека конфликта и пропаганда имели при формировании «образа врага» второстепенное значение, тогда как главную роль играли глубоко укоренившиеся в народном сознании «фобии» и историческая память в целом, напоминавшая о противостояниях прошлого.
Анализ вражеских образов начинается с Турции, наиболее «старого» противника России на Балканах и на Кавказе. Как отмечают авторы, образ «турка» в сатирических изданиях объединил в себе «все прежние архетипы "врага с Востока"», обладал «исторической глубиной и политической "нагруженностью" давних смыслов и традиционных фобий» (с. 13). Вместе с тем, изображение Турции в журнальной сатире находилось под влиянием не только «традиции», но и новых исторических условий. В своих довоенных карикатурах журнальная сатира последовательно проводила популярное мнение об Османской империи как о «больном человеке Европы», внутреннее состояние которого уже не позволяло вернуть утраченные позиции и былую военную мощь (с. 150). Итало-турецкая, две Балканские войны и поражение турецкой армии под Сарыкамышем лишь утвердили сатирическую печать в этом мнении (с. 101), которое не могла изменить даже неудачная для союзников Галлиполийская операция. «"Вторичная" значимость Турции как участницы столкновения великих держав... демонстрация отчаянного, но бесполезного стремления державы Османов сохранить лицо» - сюжетная основа для сотен карикатур, выпущенных журнальной сатирой на «турецкую» тему в годы войны (с. 113).
«Вторичность» Османской империи в изображении русских карикатуристов объяснялась и ее подчиненным положением в германо-австро-турецком союзе. Довоенные дискуссии о зависимости Турции от Германии сатирическая печать встраивала в контекст тесного сотрудничества этих держав в военное время. На карикатурах «турок» изображался в виде «слабого, жалкого и вечно обманутого коварными союзниками» человека, не по своей воле вступившего в войну (с. 119). Готовность Германии воевать «до последнего турка» становится привычной шуткой русских сатириков (с. 113). Вкупе эти причины объясняют более снисходительное отношение журналистов-сатириков к Турции, чем к другим противникам России.
Не меньшей актуальностью обладал образ «австрийца» и вообще всей империи Габсбургов - многовекового соседа и против-
ника России на Балканах и в Восточной Европе. К моменту начала войны этот образ претерпел ряд трансформаций «при сохранении определенного смыслового и эмоционального ядра - глубоко укоренившейся неприязни к государству и династии», которые последовательно противостояли России (с. 41). Это противостояние было многоуровневым и распространялось на различные сферы политики, экономики и культуры. «Традиционное соперничество (творческое, светское, культурное, научное и пр.) двух имперских столиц - Вены и Петербурга» - сказывалось на отношении журналистов к Австро-Венгрии задолго до 1914 г. (с. 43) Австро-сербский конфликт актуализировал эти сюжеты многовекового соперничества, и сатирическая печать активно использовала их в репрезентации Австро-Венгрии как «векового врага славянства».
С началом войны образ «австрийца» в русской периодике уже имел отчетливые и устойчивые черты. Заметной устойчивостью обладали и приемы репрезентации Австро-Венгрии на страницах сатирической печати. Одним из основных приемов стало изображение Австрии в виде слабого, немощного старика, в котором читатель мог легко разглядеть императора Франца-Иосифа (с. 41). Карикатуры на австро-венгерского монарха демонстрировали «возраст» самой Габсбургской монархии, которая постарела и безнадежно отстала от времени, от более «молодых» и могущественных соседних держав. Журналисты усматривали в Австро-Венгрии и в ее олицетворении - Франце-Иосифе - «парадоксальное сочетание старческой и младенческой беспомощности», неспособность «старика» ясно оценивать окружающую действительность, его эмоциональную неустойчивость и опасные для соседей попытки вернуть «молодость» - военную и экономическую мощь. По мысли русских карикатуристов, эти характерные черты еще до войны создавали потенциальную угрозу миру со стороны Габсбургской империи. В конце концов «сильная и могущественная» Германия использовала «грезы» своего стареющего союзника для развязывания мировой войны (с. 64).
Крупные поражения австрийской армии осенью 1914 г. в некоторой степени сближали образы «австрийца» и «турка». В материалах сатирических изданий «легко прочитывался прозрачный намек: некогда могучие империи, ныне дряхлеющие, но все еще опасные для окружающего мира привычкой бряцать оружием», не
могут противостоять державам Антанты и быть равноправным партнером сильной Германии (с. 57). При изображении этих особенностей противников России карикатуристы наиболее часто прибегали к антропоморфным изображениям. На карикатурных изображениях «австриец» и «турок» нередко представали карликами рядом с мускулистым исполином-«германцем» (с. 44). Гипертрофированные размеры формы, фуражек, касок, надетых на «австрийца», демонстрировали, что «атрибуты военного дела уже "не по плечу" (или "не к лицу") дряхлеющей империи, когда-то построившей свое могущество на силе армии» (с. 53).
В отличие от Австро-Венгрии и Турции, образы Германии и Болгарии в русской сатирической печати были в значительной степени сформированы «реалиями Первой мировой войны и задачами пропаганды военного времени» (с. 13). Так, образ «болгарина» как врага пришлось формировать по ходу войны, попутно объясняя, как страна, освобожденная Россией от турецкого ига, выступила в «решающей схватке славянства и тевтонского племени» на стороне последнего. Объяснение, однако, было уготовано еще накануне войны, когда большая часть русской прессы систематически критиковала «антинародную» политику прогерманского правительства В. Радославова и «софийской клики» во главе с царем Фердинандом I Кобургом, дальним родственником германского и австрийского императоров. В период войны противопоставление «продавшейся Берлину» власти и «тяготеющего к России» болгарского народа активно использовалось русской военной пропагандой. Именно болгарский царь (в особенности его больших размеров нос), «а не болгарин как представитель нации, становится главным, персонифицированным объектом неприязни и осмеяния у русских журналистов» (с. 82).
С началом войны образ «немца» как врага необходимо было выстраивать фактически заново, что стало проблемой для всей русской периодической печати вообще и для журнальной сатиры в частности. Фундаментальной проблемой была укоренившаяся в массовом сознании дихотомия «свои-чужие» по отношению к Германии и немецкому народу. С одной стороны, «на подкрепление и углубление фобийной составляющей» образа Германии «заработали все исторические архетипы в восприятии "немца" - "тевтонца", "пруссака", "германца-агрессора" - как концентрированного во-
площения традиционной "угрозы с Запада"» (с. 165). С другой стороны, в повседневной жизни «немец» в России «выступал и "своим" и "чужим" - в зависимости от исторического контекста», личных и родственных связей (там же). Поэтому образ «немца» как врага, как «динамический символ враждебных государству и гражданину сил, не мог сразу, в полной мере и непротиворечиво сформироваться даже в условиях начала военных действий» (там же).
Неоднозначное отношение русского общества к «вражескому» немецкому народу дополнялось крайне противоречивым отношением к Германии в историческом, географическом и политическом контексте. В довоенной сатирической публицистике империя Гогенцоллернов постоянно критиковалась за свое «коварство», агрессию на международной арене и нескрываемые захватнические устремления. В то же время Германия была «синонимом Европы и всего, что с ней связано, - культуры, науки, налаженного быта, технического прогресса» (с. 167). Большие успехи Германской империи подтверждались в массовом сознании благодаря тем качествам, которые проявляли «русские немцы» в бытовой повседневности. Авторы отмечают, что до войны в широких слоях русского общества популярным было «иронически-покровительственное (вполне беззлобное) отношение к "своим", "русским" немцам, к их практичности, рациональности, деловито обустроенному традиционно-бюргерскому укладу жизни» (там же). Это в значительной степени влияло на русскую сатирическую прессу, которая с началом войны единодушно осуждала агрессивную политику Германской империи, но далеко не сразу обратила эти обвинения против германского народа, единодушно признавая выдающуюся роль немцев в развитии европейской цивилизации (с. 169).
Жестокое обращение с русскими путешественниками в Германии и военные преступления германской армии на оккупированных территориях Бельгии и Польши коренным образом изменили отношение русской сатирической прессы к «немцу», послужили идеологической основой для конструирования «образа врага». Объектом критики стал именно «немец», особенности его национального характера, которые сатирики отныне расценивали как «этнопсихологическую, психоментальную подоплеку германской
агрессии, продуманной жестокости, "естественной" аморальности поведения неприятеля» (с. 178).
«Особенностями» германских, австрийских и турецких войск стало жестокое обращение с оккупированным населением, с неприятельскими ранеными и пленными, «нечестные» приемы ведения войны и в то же время - трусость, низкий боевой дух, тлеющие внутренние межнациональные, религиозные, социально-политические конфликты. Сатирические издания постепенно склонялись к тому, что эти «особенности» вражеских армий естественным образом произрастали из «особенностей» вражеских народов. Наглядным примером была бомбардировка австрийцами Белграда, которую по своей жестокости русские сатирические издания приравнивали к «немецким зверствам» в Бельгии и Польше. В многочисленных карикатурах и фельетонах «отмечается трусость неприятеля, вся мощь агрессии которого легче всего переносится на мирное население и пасует перед лицом сопротивления со стороны реального противника, способного дать отпор». Использование же элементов светского досуга («в одной руке бокал вина, в другой -сабля») приравнивает бомбардировку сербской столицы к «"привычной" повседневности» австрийцев вообще (с. 70).
Тем не менее попытки формирования единого «образа врага» изначально наталкивались на серьезные трудности и противоречия. Слишком разнородны были противники России, а их мотивы вступления в войну - слишком различны, а в определенной степени и противоречивы. Препятствовали этому и жанровые особенности сатирической печати, которая, в отличие от других периодических изданий, склонна была изображать врага не с помощью словесных логических конструкций, а «наглядно». Карикатуры и рисунки с участием врагов изначально придавали свой, особенный колорит «немцу», «австрийцу», «турку» и «болгарину». Значительное влияние на образы противников России оказывала и обстановка на фронте: в то время как «австрийца» и «турка» сатирические журналы чаще всего изображали ранеными, больными, искалеченными, то «немец», несмотря на ранения и «угрюмый вид», продолжал крепко стоять на ногах (с. 51). В этом смысле Австро-Венгрия и Турция выступали в карикатурах определенным противовесом, имели свою, особую роль для русской военной пропаганды. Авторы отмечают, что слабости и недостатки австрийских и турецких
войск выражались в сатирической печати «тем активнее, чем хуже обстояли дела русской армии на полях сражений с более сильным противником - Германией» (с. 51).
Затягивание войны и крушение прогнозов о быстрой капитуляции Центральных держав заставляли сатирическую печать постепенно изменять тактику репрезентации врагов России. Неспособность союзников одержать над Германией быструю и решительную победу сатирические издания сопровождали рассуждениями о том, что противники России уже фактически проиграли войну из-за нарастающего экономического кризиса и всесторонней блокады. В условиях позиционной войны сюжеты, связанные с экономическими трудностями Германии, медленно, но верно истощающей свои силы, стали «постоянной темой русской журнальной сатиры» (с. 182). Эти сюжеты определенным образом компенсировали отсутствие решающих побед и зачастую упреждали неизбежно проникавшую в печать информацию о «собственных неудачах на фронтах и нарастающей разрухе в тылу» (с. 198).
Стойкое сопротивление Германии и ее союзников заставляло русскую сатирическую прессу переосмысливать и образы противников России, и войну в целом. В связи с этим между разными изданиями наметились ощутимые противоречия в тактике репрезентации врагов, а также в используемых сюжетах. Либеральная часть печати уже с конца 1914 г. выражала недовольство «излишним рвением» изданий из консервативного лагеря в нападках на Германию и немцев, в «очернении» немецкой культуры. Критике подвергались «горе-журналисты с их неуместными, неудачными, бесталанными шутками на тему врага», которые в итоге приносили больше вреда, чем пользы в деле пропаганды и поддержания «духа» населения (с. 186). На эти дискуссии влияло и ухудшение внутриполитической и экономической ситуации в России. Отечественные сатирики все чаще прибегали к «антинемецкой теме как к удобной форме проекции внутренней критики» (с. 198). «Пруссачество» они выставляли как отрицательную модель государственного и политического устройства, которая была некогда с готовностью перенята российским авторитаризмом, и намекали, что это «прусское» влияние ощущалось даже во время войны. В результате к концу 1916 г. сатирическая печать сместила акценты в репрезентации «немца», представляя читателю «иносказательный образ вра-
га как "внутреннего немца" - но не столько по крови, сколько по духу и нраву». «Немец» в подобном контексте выступал уже скорее не как представитель враждебной нации, но как некое «воплощение государственного насилия над мирной, органичной жизнью общества» (с. 198).
К началу 1917 г. наметились не только коренные политические изменения, но и важнейшие военно-стратегические тенденции. «Брусиловский прорыв» и поражение немецкой армии под Верденом стали новым поводом для рассуждений в печати о неминуемости поражения Центральных держав, которые напрягали свои уже последние и все такие же «бесплодные» усилия. В тоне сатирических изданий стали проявляться «снисходительные нотки» при описании не только австрийской и турецкой, но и немецкой армии, с каждым новым наступлением теряющей свою грозную силу (с. 201). Знаковым в этом отношении является эволюция образа кайзера: сатирическая пресса со временем потеряла былой интерес к «усатому человечку» и испытывала к нему уже скорее жалость и презрение, чем ненависть (с. 203). Вместе с тем снисходительно-ироничное отношение к вражеским армиям не снимало с внутриполитической повестки дня «немецкий вопрос». Напротив, антигерманские настроения «не выдыхаются по мере усталости от войны», и их использование накануне и в течение 1917 г. оставалось непреложным «правилом политической борьбы» (с. 203).
Февральская революция внесла ощутимые изменения в репрезентацию противников России на страницах сатирических журналов. «Освобождение» России от «царизма» зачастую рассматривалось как решительный шаг в деле общего «освобождения» народов от авторитарно-деспотических режимов. В число «жаждущих освобождения» входил и немецкий народ, находившийся под гнетом «германизма» и «пруссачества» - крайних разновидностей авторитаризма. В этом смысле сатирические издания при изображении вражеских государств вернулись к характерной и распространенной в начале войны дихотомии «власть-народ». Согласно этим представлениям, немцы постепенно осознавали губительность своего положения и становились продолжателями «дела русской революции, открыто выступая против собственного режима». Широко используя этот сюжет, сатирические издания после Февраля провели своего рода разделение гендерных ролей:
«Германия как женщина-жертва собственной власти и кайзер как агрессор-насильник в отношении своего и других народов» (с. 199).
Тем не менее отношение к «немцу» после революции в сатирической прессе оставалось неоднозначным, а скорее становилось еще более противоречивым, чем ранее. С одной стороны, «все менее критическим становится отношение сатириков к рядовым немцам, вынужденным окопными страданиями искупать грехи... собственных властей» (с. 203). С другой - раздававшиеся призывы продолжать войну «до победного конца» сохраняли за печатью ее мобилизующие и пропагандистские функции. Эти взаимоисключающие тенденции заставляли сатирические издания «размывать» вражеский образ, придавать ему новые, политические и даже метафизические черты, постепенно отказываясь при этом от национальной идентификации. В карикатурах, рисунках, лубках, памфлетах, плакатах «немец» после революции все чаще выставляется как некое «воплощение злого рока», источник смерти и страданий миллионов людей (с. 206). «Немец» (а к этому времени уже «точнее - германец», т.е. представитель враждебной страны, но не враждебного народа) «становится универсальным символом... катастрофы, случившейся с Россией в 1917-1918 гг.» (с. 230). Вместе с тем новая интерпретация «немца» не стала очередным универсальным объяснением сложившегося положения на фронте и в тылу. Сатирическая печать вовсе не была склонна «сваливать» вину за сложившуюся ситуацию на «внутренних и внешних» врагов, но призывала общество критически осмыслить собственные пороки, ошибки и просчеты.
Однако в условиях социального катаклизма русское общество не было готово к освобождению от различных фобий, глубоко укоренившихся за годы войны в массовом сознании. Как отмечают авторы, «формирование образов врага путем воздействия на общественное сознание средствами журнальной сатиры приводит к образованию своего рода параллельного измерения, существующего и развивающегося одновременно с реальными событиями военного времени» (с. 242). Сатирическая печать уже не имела былых возможностей конструктивного влияния на сознание революционизированного общества. Наоборот, обозначившиеся еще накануне революции «растерянность, противоречивость, неоднозначность оценок, частый сбой эмоционального настроя» (с. 243) заставляли
печать менять свои взгляды и подстраиваться под быстро меняющиеся общественные настроения. В итоге русская журналистика в целом и сатирическая печать в частности оказались заложниками тех фобий, в формирование которых они сами внесли значительную лепту.
И.К. Богомолов
2015.04.015. ТИРАДО И. ДЕРЕВЕНСКИЙ АВАНГАРД КОМСОМОЛА: МОЛОДЕЖЬ И ПОЛИТИКА В ДЕРЕВНЕ В ПЕРИОД НЭПА.
TIRADO I. The Komsomol's village vanguard: youth and politics in the NEP countryside // Russ. rev. - Syracuse (N.Y.), 2013. - Vol. 72, N 3. -P. 427-446.
Ключевые слова: СССР; нэп; аграрная политика; сельский комсомол.
Статья Изабел Тирадо (университет им. Уильяма Патерсона, Уэйн, Нью-Джерси, США) посвящена истории сельского комсомола в период нэпа, автор анализирует самосознание сельских активистов, их роль в реализации новой аграрной политики советского государства, взаимоотношения с односельчанами и с городскими организациями ВЛКСМ1. Она отмечает, что тема сельской молодежи и сельского комсомола до сих пор практически полностью игнорируется исследователями, «несмотря на то что большинство населения в крестьянской по преимуществу стране было моложе 25 лет, а большинство комсомольских организаций с 1924 г. находились в сельской местности» (с. 428). В условиях политики примирения с деревней сельские комсомольские организации выполняли роль своего рода буфера между крестьянами и государством. Участники этих организаций считали себя коммунистическим авангардом деревни, были убеждены в собственной исторической миссии по преодолению ее отсталости, по созданию подлинно советского крестьянства. Представители старших поколений, напро-
1 Название «Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи» (ВЛКСМ) было принято в 1926 г. С момента своего создания в 1918 г. и до 1924 г. организация называлась «Российский коммунистический союз молодежи», в 1924-1926 гг. - «Российский ленинский коммунистический союз молодежи». -Прим. реф.
