CC BY
72
новить протекторат Франции. Военный совет республики объявил Гиза командующим республиканским войском и защитником свободы под протекторатом короля Франции. В книге подробно восстановлены события, приведшие к тому, что Гизу удалось практически совершить государственный переворот: добиться своего избрания на должность герцога республики и сосредоточить в своих руках политическую власть.
Однако, как показано в книге, план французов поднять народ с помощью его вожаков против власти Испании потерпел поражение, а надежды на антииспанские настроения дворянства оказались несостоятельными. В этих условиях испанцы добились восстановления своей власти. 5 апреля 1648 г. испанцы заняли Неаполь. Новый вице-король Оньятте проводил достаточно гибкую политику: была установлена твердая и достаточно умеренная цена на хлеб, были сняты чрезвычайные налоги на горожан, вице-королевскому совету возвратили его прежние полномочия, обеспечивающие контроль над деятельностью дворянских курий. Большинство видных участников революции из «третьего сословия» были назначены на высшие посты в казначействе (например, Винченцо Д'Андреа, инициатор установления республики 1648 г.) и верховном суде. Однако, подчеркивает автор, покровительство участникам революции не диктовалось желанием вознаградить их за переход на сторону испанцев. Главной целью вице-короля и испанской политики в целом стало утверждение в Неаполитанском королевстве абсолютистской власти Испании в более полном виде, нежели до начала революции.
И.Е. Эман
2014.02.021. БАЛЛЕ Р. ГЕНЕАЛОГИЯ РУСОФОБИИ. КЮСТИН, ДОНОЗО КОРТЕС И РУССКИЙ ДЕСПОТИЗМ. VALLE R. Genealogía della russofobia. Custine, Donoso Cortes e dispotismo russo. - Roma: Lithos, 2012. - 175 p.
Ключевые слова: русофобия на Западе; российский деспотизм; А. де Кюстин; Х.Д. Кортес; А.И. Герцен и Х.Д. Кортес.
Итальянский историк Роберто Валле, профессор Римского университета «Сапьенца», провел исследование, в центре которого -«генеалогия русофобии» на Западе. Монография посвящена русо-
фобским настроениям западного общества, особенно ярко проявившимся в произведениях таких авторов XIX в., как француз Ас-тольф де Кюстин (1790-1857) и испанец Хуан Донозо Кортес (1809-1857).
Оба были сторонниками тезиса, что Россия - постоянная угроза европейской цивилизации, которую они считали «католической», но ослабленной к тому времени изнутри революционными катаклизмами, пишет автор (с. 12). А. де Кюстин опубликовал в 1843 г. книгу путевых заметок «Россия в 1839 г.», в которой наиболее ярко проявились его русофобские настроения. Он видел непреодолимую границу между двумя мирами, политически и культурно полностью расходящимися, между которыми невозможны никакие отношения. По мнению Каррер д'Анкос, Кюстин стал на Западе для восприятия образа России тем, кем был после 1835 г. для Америки А. де Токвиль: путеводителем, который объясняет настоящее и предвидит будущее. Но представления Токвиля и Кюстина о России были полностью противоположными: для первого историческая эволюция России не отличалась от эволюции Америки, для второго ее отсталость и иммобилизм были неизбежным следствием русского деспотизма.
В книге Кюстина, кроме того, проглядывает «геополитика катастрофы», основанная на идее «русской угрозы»: Европе может быть уготована та же участь, которую пережила Польша после подавления восстания 1830 г., если не удастся создать панъевропейский союз с опорой на франко-германскую ось. По мнению Кюсти-на, Российская империя была «царством фасадов» (royame de facade), плохой пародией на Европу, и начиная со времен Петра I она подвергалась деспотической, насильственной «перманентной революции», которая позволила русскому народу слишком быстро пройти путь от детства к «дегенеративной взрослости». Однако «северная автократия» представлялась Кюстину «чудовищной смесью» византийской мелочности и жестокости Орды. Отсюда осуждение православия как политической и национальной религии, отрицающей католический универсализм. Это исключало Россию из Европы, считал Кюстин. Явным намерением автора «России в 1839 г.» было снабдить Европу оружием «пропагандистской войны» против России. Для Кюстина царская Россия не была оплотом консерватизма. За навязываемым самодержавием кажущимся од-
нообразием скрывался «лабиринт противоречий», связанный со слишком поспешным процессом цивилизации, который мог вылиться в социальную революцию, которую предсказывал Жозеф де Местр (с. 13).
Между тем Кюстин был не традиционалистом и последовательным контрреволюционером, а эстетом-католиком, сторонником эклектического сочетания представительного правления и «золотой середины» (juste milieu), замечает автор. Донозо Кортес в отличие от него был «испанским учеником» де Местра, он не ставил вопроса о русской угрозе в рамках «неустранимого противоречия между деспотизмом самодержавия и европейской свободой» (с. 13). Дихотомия деспотизма и свободы представлялась ему оправданной только в том случае, когда она связывалась с исторической перспективой. Помещенный в контекст идеологической конфронтации и пропагандистской войны против Российской империи этот антитезис сводился к пустой форме и, будучи сомнительным аргументом, не мог стать инструментом для понимания противопоставления русской и европейской идеи.
В отличие от Кюстина Донозо Кортес не оценивал цивилизацию с точки зрения морального превосходства принятых норм поведения (politesse) по отношению к варварской стране, так как католическая цивилизация (civilitas) была оплодотворена варварством и ее нельзя смешивать с цивилизацией (civilisation), понимаемой как устоявшаяся идеологема культуры Просвещения. Для Донозо Кортеса был неприемлем систематический и метафизический компромисс с «философской цивилизацией», которая стала первой ипостасью французской революции. После революции Европа заблудилась в лабиринте бесконечных переворотов, это угрожало регрессом цивилизации и скатыванием к хаосу варварства. Размышления о цивилизации и варварстве позволили испанскому мыслителю установить связь между философией истории и прогнозом внешней политики.
Знакомя читателя с его идеями, автор замечает, что Донозо Кортес вошел в «большую европейскую политику» в качестве посла сначала в Берлине в 1849 г., потом в Париже в 1851-1853 гг. «"Катастрофическую экспансию" Российской империи», по мнению Донозо Кортеса, «надо было обратить на Восток». «Если же она распространится на Европу, то анархическая экспансивная рус-
ская сила встретится с анархической и разрушительной силой революции». Россия и Революция виделись ему как два «каменных гостя», способные уничтожить европейскую цивилизацию (с. 14-15).
По произведениям Кюстина и Донозо Кортеса можно проследить генеалогию русофобии, замечает Валле. Помещенные в контекст перспективы культурного и политического «имиджа» Европы XIX в., подобные труды вызвали появление гротескных и карикатурных стереотипов, которым была суждена долгая жизнь и после эпохи, в которой жили их авторы. Кюстин и Донозо Кортес оказались в действительности в центре «имагологического конфликта» первой половины XIX в., в котором противостояли европейское и русское самосознание: образ России как «гетеротопии Европы» был сведен к «фобийному стереотипу» (с. 15).
«Россия в 1839 г.» на самом деле вызвала острую полемику, в которой приняли участие Петр Вяземский, Алексей Хомяков, Федор Тютчев, Александр Герцен, Фёдор Достоевский. Апокалиптические оценки Донозо Кортесом революции 1848 г. встретили резкий отпор со стороны Герцена, который противопоставил негативной эсхатологии испанского мыслителя мечту о «русском социализме».
Книга разделена на три главы. В первой из них центральное место занимает тема «А. де Кюстин и российский деспотизм». Вал-ле останавливается на обстановке в России того времени, когда в нее прибыл де Кюстин, начиная главу с переведенного им на итальянский письма Пушкина к Чаадаеву от 19 октября 1836 г., в котором поэт оспаривает высказывания философа относительно истории России и ее отношений с Европой. Между тем уже в первом философском письме Чаадаева Россия представала как своего рода «некрополь», исключенный из семьи европейских народов, «лакуна человеческой интеллигентности» без прошлого и без будущего. Валле напоминает, что книга Кюстина была сразу же переведена на английский и немецкий языки, а ее успех был связан с тем, что в ней кратко изложены все негативные стереотипы России, присущие европейскому мировосприятию, начиная с книги З. Гильберштейна «Кегиш МозсоуШсагит Сотте^аги», опубликованной в 1549 г. Из нее Кюстин извлек «фундаментальный тезис о бесконечной брутальности деспотического и варварского правления» в России - «враге Европы» (с. 20).
По мнению Кюстина, пишет автор далее, царь Николай I лишь играл свою роль как актер на сцене, снимая и надевая маску, стремясь при этом оставаться демиургом. Весь этот спектакль можно было бы назвать «цивилизацией Севера», но такой цивилизации в реальности не существует. Сравнивая Россию с Францией, Кюстин замечал: «Во Франции революционная тирания есть зло преходящее, в России тирания деспотизма есть перманентная революция» (с. 41). И продолжал: «Угнетенный народ заслуживает своего наказания, тирания - это дело рук целых наций, а не шедевр, выполненный одним человеком. Или цивилизованный мир снова, спустя 50 лет, попадет под гнет варваров, или Россия переживет свою революцию, еще более страшную, чем та, плоды которой еще ощущает Западная Европа» (с. 52).
Во второй главе (с. 57-102) анализируется «русское самосознание» и приводятся конкретные примеры ответов российского общества на едкие замечания и обвинения де Кюстина. Валле пишет, что Ф.И. Тютчевым были написаны три политических очерка огромной важности. Отвечая тем на Западе, кто считает, что существует лишь их единственная Европа, Тютчев высказал идею «европейского культурного дуализма: Восточная Европа является "законной" сестрой Западной, но со своей органичной и оригинальной жизнью» (с. 87). Чтобы проникнуться этим дуализмом, необходимо сочетать национальное чувство и политический интеллект - такого интеллекта не хватило «блистательному пиротехнику» де Кюстину, выставившему Россию «страшилищем XIX века» (там же).
А.И. Герцен считал книгу Кюстина «наиболее интересной и наиболее умной книгой, написанной о России иностранцем», признавая вместе с тем, что в ней есть ошибки и поверхностные суждения; он в то же время заявлял, что автор обладает «настоящим талантом путешественника и наблюдателя». В отличие от большинства своих образованных соотечественников, Герцен полагал, что Кюстин «правильно оценил национальный характер» русского народа, который представился ему «искаженным рабством». Тем не менее Герцен ставил маркизу в упрек, что в отношении Петра I тот, разделяя взгляды славянофилов, не удосужился подвергнуть его деятельность глубокому историческому осмыслению (с. 91). Он высказывался за преодоление разделения России на «народную» и «европеизированную», тогда как Кюстин отвергал вторую,
которую считал «искусственным обезьянничанием, пагубным для Европы» (с. 91-92). В то же время Герцен искал у европейских авторов, писавших о России, подтверждения «неминуемого краха самодержавия» и «мессианского прихода русского социализма» (с. 92).
Ф.М. Достоевский считал, отмечает автор, что европейская «цивилизация» не была привнесена в Россию извне, как полагал Кюстин, но вызрела как естественный плод и прошла весь необходимый цикл: русские ее ассимилировали, восприняв из нее то, что было им необходимо. С того момента, как цикл закончился, а в самой Европе «цивилизация» оказалась в кризисе, русские вернулись к собственной «почве». Противопоставляя Чаадаева Пушкину, Достоевский подчеркивал роль Пушкина в том, что «русская идея» обрела плоть и целостность, «всеобщее умиротворение» и «общепризнанную человечность». Он полагал, что почвенники не стремились возвести китайскую стену «болезненного недоверия» между Россией и Европой, как считал Кюстин, но надеялись на укоренение оторванной от корней интеллигенции на национальной почве (с. 101). «Цивилизация», рожденная французской революцией, переживала «индустриально-буржуазную» фазу, правление буржуазии раскололо и изменило европейское общество, опустившееся за несколько веков до культа денег и мифа о бесконечном прогрессе. Со своей стороны, Россия переживала «самый переходный и самый фатальный момент» своей истории, ей было необходимо сохранить свое единство и оригинальность своей собственной культуры, и в условиях диалектического противостояния с европейской «цивилизацией» обойтись без того, чтобы переступить непреодолимую границу, на что надеялся Кюстин (с. 102).
Идеям, предлагавшимся Донозо Кортесом и реакции на них со стороны образованного российского общества в книге отводится меньше места (глава третья: «Россия и Революция. Донозо Кортес и русская угроза: философия истории и дипломатия»). Донозо Кортес, замечает Валле, заклеймил гегелевскую философию истории, основанную на идее европоцентричности цивилизации, понимаемой как последовательная линия от античного к современному миру и исключающую историю народов, которые не были в согласии с «туманным рационализмом» и «демагогическим мистицизмом» идеи (с. 111).
Именно размышления о «цивилизации» и «варварстве» позволили испанскому мыслителю установить связь между философией истории и внешней политикой. После Венского конгресса, по его мнению, на континенте была установлена гегемония «учредительной власти» северных держав, прежде всего России. Экспансионистская сила России была «основана на географии» и узаконена дипломатией, с помощью которой «северный лев» вступил в «европейскую борьбу» (с. 113).
Вопрос о русской угрозе не мог рассматриваться, как это предлагал Кюстин, с точки зрения неустранимой антитезы между самодержавным деспотизмом и европейской свободой. Такая антитеза, согласно Донозо Кортесу, годилась лишь как философская абстракция при исторических обобщениях. В отличие от Кюстина До-нозо Кортес видел Россию наполовину европейской, наполовину -азиатской страной (с. 114-115).
Пророчество по поводу русской угрозы поможет пробудить католическое самосознание в Европе, считал испанский дипломат. Его умозаключения встретили противодействие со стороны Герцена, который пророчествовал по поводу неизбежного заката европейской цивилизации (с. 115). Критикуя подобные идеи, Герцен все же положительно воспринял, например, резкую критику Доно-зо Кортесом европейской буржуазии - «воплощения либеральной нерешительности» и «универсализации» среднего слоя. Герцен был сторонником социальной революции, которая произойдет не в Европе, а в России, в то время как Донозо Кортес опасался нецивилизованных пролетарских масс. После 1848 г. Герцен говорил о втором пришествии революции, а Донозо Кортес в противовес этому ожидал пришествия «католической цивилизации».
Именно исходя из подобной эсхатологии, испанский мыслитель формулировал положения геополитической катастрофы, в которых пересекались история и география, считая, что бескрайные просторы России и революция взаимосвязаны (с. 117). Расширение Российской империи, самой по себе бескрайней и самой большой в мире, было для нее не вопросом «превосходства», а самого ее «существования». За исключением «колоссального деятеля» Петра I, Россия плохо управлялась «слабоумными императорами» и коррумпированными царицами, переживая «дворцовые революции» в наиболее смутные периоды своей истории (с. 118-119).
« Мечта о варварском социализме Герцена и апокалиптическая эсхатология Донозо Кортеса скрещивались как две шпаги на поле сражения европейской революции», - пишет Валле. Оба они, несмотря на противоположные подходы, приходили к одному и тому же выводу. Однако если для Герцена существовала иллюзорная надежда на второе пришествие революции, то для Донозо Кортеса политический горизонт омрачался фатальным союзом между Россией и европейской революцией, а надежда на возможность второго пришествия католической цивилизации исчезала окончательно. «Если забыть о жестком тоне полемики, в которой высказывались Герцен и Донозо Кортес, их предвидения, вызванные раздорами 1848 г., оставались верными до того момента, пока не возникали вопросы по поводу конкретной и частично так и нерешенной проблемы: проблемы идентичности и исторической судьбы России» (с. 147).
В заключение автор подчеркивает, что тема русофобии вернулась в политические и политологические дискуссии о России времен Ельцина и Путина. Он ссылается на Р. Пайпса, считающего, что в начале XXI в. Россия все еще совершает «бегство от свободы» и политический пейзаж в ней не отличается от пейзажа XIX в., потому что «русский народ продолжает связывать себя с сильной и автократической властью, которая гарантирует суверенитет и постоянство государства» (с. 151).
В.П. Любин
2014.02.022. ГАВРИЛОВА С.М. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ СОВРЕМЕННОЙ ИТАЛИИ (1945-2011) В ТРУДАХ РОССИЙСКИХ УЧЕНЫХ. - М.: ИВИ РАН, 2013. - 251 с.
Ключевые слова: Италия; вторая половина XX — началоXXI в.; политическая история; российская историография.
В книге рассматриваются основные тенденции российской историографии (1990-2011), посвященной внутри- и внешнеполитической ситуации в Итальянском государстве с 1945 г. до наших дней. Сквозь призму взглядов российских историков представлено политическое развитие Италии второй половины ХХ - начала ХХ[ в. Работа состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографии.
