CC BY
102
литературное произведение может быть полностью понято только как происходящее между читателем и текстом, Тимоти О'Лери обращается к обеим сторонам этой диады и делает оговорку, что подход, применяемый в статье, в первую очередь нуждается в тщательном изучении эволюции мнения Фуко о об опыте (experience), в его работах, начиная с самых ранних и заканчивая последними. В конечном счете автор статьи приходит к выводу, что фукольтианский подход необратимо приводит к идее вымысла и вымышленного, что позволяет построить мост к вопросу о сущности литературы.
Франк Пальмери (профессор университета Майами), автор статьи «История нарративных жанров после Фуко» (перевод В. И. Дёмина) отмечает, что Томас Кун и Мишель Фуко открыли роль эпистемологических парадигм в формировании и ограничении познаний о мире в различные эпохи. Предмет исследования Т. Куна - естественные науки, М. Фуко - общественные. Некоторые из этих культурных парадигм могут сосуществовать - в определенном напряжении относительно друг друга, а также обладать «большим или меньшим авторитетом и убедительностью» (с. 82). Но, как показывает автор статьи, оба ученых отошли от своих ранних бескомпромиссных утверждений об уникальности доминирующих парадигм в естественных и общественных науках; более того, они отказались признать и множественность художественных школ, и транзициональную основу художественных произведений, их жанров. Ф. Пальмери рассматривает сущность и природу культурных парадигм, определяет взаимосвязь культурных парадигм, особенности трансформации внутри и между жанрами.
Т.М. Миллионщикова
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2013.02.006. СОВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА, 19171940 гг. (Сводный реферат).
История русской литературной критики: Советская и постсоветская эпохи / Под ред. Добренко Е., Тиханова Г. - М.: НЛО, 2011. - 792 с.
Из содерж.:
1. ГАРДЗОНИО С., ЗАЛАМБАНИ М. Литературная критика и политическая дифференциация эпохи революции и Гражданской войны: 1917-1921. - С. 37-68.
2. ДОБРЕНКО Е. Становление института советской литературной критики в эпоху культурной революции: 1928-1932. - С. 142-206.
3. ГЮНТЕР Х. Советская литературная критика и формирование эстетики соцреализма: 1932-1940. - С. 248-279.
В литературной критике России первых послеоктябрьских лет присутствуют практически все литературно-художественные течения, школы и направления предыдущей эпохи. Писатели и критики спорят о революции и о судьбах страны, одни принимают новый строй, другие покидают родину (по своей воле или принудительно). В обстоятельствах Гражданской войны военного коммунизма «о свободе печати не могло быть и речи - ни в Советской России, ни на территориях, находящихся под контролем Белой армии» (1, с. 39), - отмечают Стефано Гардзонио и Мария Заламбани1. Большинство периодических изданий, определявших русскую культурную жизнь начала века, прекратило свою деятельность. Вопрос о свободе слова стал основным в литературных дискуссиях.
Выступления многих позднемодернистских поэтов были направлены на самоутверждение собственных поэтических концепций, манифестов и лозунгов. Однако возможностей для самовыражения оставалось все меньше; их положение вскоре оказалось безысходным по причине «расхождений с набиравшей силу эстетической и идеологической линией» (1, с. 45-46).
Конфликт между революционными культурными элитами и пролетарскими движениями, когда каждый претендовал на роль лидера в новой культуре, сказался на всех литературных течениях 1917-1921 гг. Особенно ясно это проявилось в полемике футуристов и пролеткультовцев. Попытки кубофутуристов (В. Маяковского, Д. Бурлюка, В. Хлебникова, В. Каменского, А. Крученых) создать новую, революционную поэтику оказались востребованными властью, нуждавшейся в новых литературных формах. Футуристическая критика была занята не столько толкованием литературных
1 С. Гардзонио - профессор русского языка и литературы Университета города Пизы, президент Ассоциации итальянских славистов - в 2007 г. Указом президента РФ награжден медалью Пушкина за заслуги в развитии российско-итальянского культурного сотрудничества. М. Заламбани - профессор русистики (Италия); автор книги: Литература факта: От авангарда к соцреализму / Пер. Колесовой Н. - СПб., 2006. - 224 с.
текстов и оценкой их художественных достоинств, «сколько реализацией своей политико-эстетической программы, имевшей две цели: поиск нового словесного материала, необходимого для будущего "утилитарного" коллективистского искусства, и утверждение уникальности футуризма как единственного нового искусства, соответствующего зарождающемуся обществу» (1, с. 49-50).
Важная роль в борьбе за организацию новой культуры принадлежала Пролеткульту, возникшему в период между Февральской и Октябрьской революциями. Активными его деятелями были
A. Богданов, А. Луначарский, Ф. Калинин, П. Лебедев-Полянский,
B. Плетнев, П. Керженцев и др. Группа сразу вступила в спор с ку-бофутуристами на страницах газеты «Искусство коммуны» (Пб.). Футуристы возлагали задачу создания новой культуры на революционную интеллигенцию, Пролеткульт же поддерживал поэтов-рабочих. Его стремление создать независимый от партии культурный фронт, как и давний конфликт между Лениным и Богдановым, неизбежно вели к противостоянию власти. В октябре 1920 г. Ленин подчинил Пролеткульт Наркомпросу, что явилось началом длительного периода упадка этой организации, закончившегося в 1932 г. роспуском и всех других объединений.
В концепции пролетарской культуры важное место отводилось литературной критике. По А.А. Богданову, проблема состояла в том, чтобы сделать критику составной частью «пролетарской культуры», поэтому определяющей стала точка зрения класса, от имени которого критика регулирует развитие пролетарского искусства. Отказываясь от эстетических категорий (прежде всего от категории прекрасного), критика обращается к тому, что «полезно и необходимо для роста сознания и культуры рабочего» (1, с. 55). Она становится критикой политической.
Ее «идеологический арсенал» содержался в марксистской теории. Как показывают авторы статьи, картина марксистской критики в 1917-1921 гг. была весьма пестрой; единая, политически «правильная» формула еще не была выработана. И хотя у истоков этой критики находится наследие Г.В. Плеханова (утверждение социологического характера критики), позднее его заменило «ленинское учение». В литературной борьбе участвовали и «бывшие еретики» - Богданов, Горький, Луначарский, и «будущий еретик» -Троцкий. Вместе с тем шло формирование принципов советской
критики: опора на реальную критику XIX в., социологизм, партийность, политизация творчества (1, с. 61).
В центре внимания марксистской критики всегда стоял вопрос о взаимодействии между революционной практикой («базисом») и искусством / литераурой (как «надстройкой»). Поэтому центральными в рассматриваемый период оказались «два направления: pars destruens (критика прошлого и определение отношения к культурному наследию) и pars construens (позитивная программа, направленная на построение культуры и литературы будущего)... Советская культура начинает развиваться под знаком изменения в преемственности» (с. 61).
Проблема культурного наследия для всех авангардистских направлений была актуальной. По завершении революционного этапа футуристический призыв разорвать с прошлым был отброшен как левацкий. Ленин провозгласил «реставраторскую» эстетическую программу: возврат к опыту прошлого с целью подчинение его задачам построения будущего. Но власть относилась с подозрением и к лозунгам Пролеткульта, никогда не принимавшего старую культуру полностью. Восторжествовала некая «усредненная» точка зрения, объявленная «ленинским подходом к наследию»: достижения буржуазной культуры не следует отвергать полностью, но перерабатывать, используя в целях построения социализма. Так была создана почва для возврата классиков, что и начал осуществлять РАПП в середине 1920-х годов. Эта установка окончательно утвердилась в сталинское время, канонизировавшее реализм XIX в.
С 1921 г. литературная критика была направлена в русло «толстых журналов» и начинала играть предписывающее-цензор-скую роль. В 1922 г., с созданием Главлита, цензура приобретает институциональные формы. Именно она должна была «отбраковывать "опасные" и "вредные" манифестации литературного и политико-идеологического дискурса и, напротив, утвердить те, что способствовали формированию требуемых норм» (1, с. 64).
Советская Россия в 1920, 1925 и 1929 г. - во многом разные страны, утверждает профессор Шеффилдского университета (Великобритания) Е.А. Добренко (2). Различны не только политическая атмосфера, экономический уклад, но и культура: если в 1920 г. на переднем плане были Пролеткульт и футуристы, то в 1925-м тон задавали «попутчики», а в 1929-м - РАПП. Между 1928 и 1932 г.
упрочился собственно сталинизм - тотальная бюрократизация всех культурных институций, формирование культа вождя, основных параметров нормативного творчества и т.п. Если до 1928 г. в литературе еще шла борьба различных группировок (Пролеткульт, ЛЕФ, «перевальцы», «напостовцы»), то с 1928-1929 гг. единственной группой, которую Сталин использовал для разгрома всех других, оставалась РАПП (ей соответствовали в живописи АХР, в музыке РАПМ, в архитектуре ВОПРА). Велась расчистка культурного поля для Постановления 1932 г., распустившего все группировки до единой, после чего вновь радикально изменились и культуро-идеологический ландшафт, и инфраструктура литературного процесса. В этом смысле период 1928-1932 гг. уникален: он уже не вполне принадлежит к 1920-м, но еще не совсем принадлежит и к 1930-м.
В этих условиях с критике произошли две важные метаморфозы: государственная институционализация и политическая ин-струментализация. Радикально изменился сам статус рапповской критики: «... теперь это была официально освященная и единственно легитимная критика, превратившаяся в инструмент государственной политической борьбы. Подобные функции появились у критики впервые» (2, с. 146).
Рапповские кампании против М. Булгакова, А. Платонова и др. привели к окончательной деморализации «попутчиков», вынуждаемых к поддержке выступлений против Б. Пильняка и Е. Замятина, подготовленных соответственно Московским и Ленинградским отделениями Всероссийского союза писателей (в эту организацию входили писатели дореволюционной формации и «попутчики»). Названные акции означали запрет на публикацию произведений советских писателей за границей, обозначив тот рубеж, за которым пути русской литературы в диаспоре и метрополии окончательно разойдутся, отмечает Е. Добренко. Беспрецедентная травля Б. Пильняка и Е. Замятина в 1929 г. за публикацию своих произведений за рубежом должна была стать уроком для «попутчиков», которые сопротивлялись «большевизации» литературы, проводимой РАПП.
Дискуссия о «социальном заказе» (1929) указывала на идеологическую несовместимость писателей-«спецов» и власти в лице рапповцев. Свидетельством организационного поражения «попут-
чиков» стал разгром группы «Перевал» весной 1930 г. В 1929 г. прекратился выпуск сборников «Поэтика», а покаянная статья В. Шкловского «Памятник научной ошибке»1 обозначила «конец русского формализма».
Сборник «налитпостовцев» с характерным названием «С кем и почему мы боремся»2 дает полное представление об основных направлениях борьбы рапповской критики за «гегемонию пролетарской литературы». В духе времени «борьба» становится ключевым понятием, где политические обвинения соседствовали с некой квазилитературоведческой терминологией. Их «критический дискурс все время колеблется между риторикой преследователей и преследуемых» (2, с. 152). Эта двойственность требовала рационализации, которая и была найдена в одном из последних и наиболее радикальных лозунгов РАПП: «Не попутчик, а союзник или враг»3. Задача критики сводилась к приданию сугубо политическим процессам легитимности и принципиальности с помощью некоего идеологического обоснования. С этой целью выдвигался целый набор лозунгов, якобы составлявших «творческую платформу РАПП»: «За диалектико-материалистический метод», «За большое искусство большевизма», «За плехановскую ортодоксию»; в этом ряду и призывы ударников в литературу, «срывание масок», «живой человек», «учеба у классиков». Главным оставался сугубо политический лозунг - «гегемонии пролетарской литературы». В результате со страниц рапповских изданий практически исчезла «конкретная критика», однако парадоксальным образом она сохранилась в лагере «попутчиков» (в том числе, и оценка новинок самой пролетарской литературы). Прежде всего, речь идет о журнале «Новый мир» пока его главным редактором был Вяч. Полонский.
В РАПП критика «превратилась в рупор партийных инстанций, а фактически - в выразителя мнения Сталина» (2, с. 157). Армия литературных чиновников, проводивших «линию ЦК», всесильные функционеры - Л. Авербах и А. Селивановский, В. Сутырин и
1 Шкловский В. Памятник научной ошибке // Литературная газета. - М., 1930. - 28 янв.
2
С кем и почему мы боремся. - М.; Л.: ЗИФ, 1930.
3 См.: Кор Б. Не попутчик, а союзник или враг // На литературном посту. -М., 1931. - № 2.
В. Ермилов, И. Беспалов и Макарьев, а также А. Фадеев, Ю. Либе-динский, В. Киршон, В. Ставский - вырабатывали приемы и формы полемики, эстетические критерии и этические нормы, навсегда сохранившиеся в советской критике. Они создали категориальный аппарат будущего «метода советской литературы»: не только классовость (доведенная до лозунга «союзник или враг»), но и партийность - «как основная движущая сила, суть нашего художественного метода»1. Сам принцип сочетания реализма с романтизмом, на котором базировался соцреализм, был заложен в статье-манифесте А. Фадеева «Долой Шиллера!»2. В ней романтизм приравнивался к идеализму, а реализм - к материалистической диалектике; романтизм - «мистифицирование» действительности, «линия выдумывания героической личности», которой противостоит линия реализма как «наиболее последовательное, решительное и беспощадное "срывание всех и всяческих масок" с действительности» (цит. по: 2, с. 161). Именно рапповцы утвердили понятие художественный метод. Отсутствовал лишь последний компонент соцреализма - народность. Рапповские критики не говорили о ней отчасти потому, отмечает Е. Добренко, что это понятие в силу присутствия его в известной триаде «самодержавие - православие - народность» было выведено из употребления до середины 1930-х годов.
Драматизм борьбы в критике Е.А. Добренко рассматривает также в специальных разделах статьи: «Дискуссия о "Перевале" и кризис попутничества», «В ожидании великого разводящего.»: Дискуссия о социальном заказе и конец левого искусства», «Про-летарско-колхозная критика» и конец крестьянской литературы».
Вся деятельность РАПП была направлена на поляризацию и разжигание литературной борьбы, на политизацию эстетических программ, на вытеснение и распад групп, сложившихся в эпоху нэпа (2, с. 175). Независимые критические издания либо закрываются - такие как «Новый Леф», либо попадают в подчинение к РАПП - подобно «Красной нови». Захват этого журнала и падение
1 Корабельников Г. За партийность литературы // На литературном посту. -
М., 1931. - № 6. - С. 16.
2
Фадеев А. Долой Шиллера! // Литературная газета. - М., 1929. - 28 окт.
его главы А. К. Воронского под ударами рапповской критики привели к неизбежному разгрому группы «Перевал» (1923-1932). В апреле 1930 г. в Комакадемии состоялась «дискуссия о "Перевале"», в которой участвовали практически одни рапповские критики и близкие к ним сотрудники Комакадемии: М. Гельфанд, М. Бочачер, И. Гроссман-Рощин, О. Веский, А. Зонин, И. Нович, Пир, И. Нусинов, И. Беспалов. Со стороны «перевальцев» - только А. Лежнев, Д. Горбов и С. Пакентрейгер. В ходе дискуссии были объявлены враждебными «задачам социалистического строительства» все теории «Перевала»: об органическом творчестве, об искренности художника, о трагедийном искусстве, о новом гуманизме. «Перевальцев» обвинили в троцкизме и связях с А.К. Воронским (объявленным главным троцкистом в литературе), в неокантиниан-стве и бергсонианстве, во фрейдизме, биологизме и интуитивизме, в апологии «избранничества», в отрицании классовой борьбы и классовости творчества1.
Перевальские идеи, полагает Е. Добренко, интересны своей пограничностью: «Критики "Перевала" вплотную подошли к вопросу о свободе творчества, пытаясь приспособить ее к условиям революции через такие понятия, как цельность, искренность, мо-цартианство, противопоставлявшиеся рапповским рационализму и "выдержанности"» (2, с. 179). Рапповцы занимались травлей «Перевала» с особой яростью; среди них появились «специалисты», всецело посвятившие себя в эти годы борьбе с «воронщиной». Названия статей-доносов критика М. Серебрянского («Воронщина сегодня», «Враг (о Д. Горбове)», «Критики-меньшевики») отражают пафос борьбы «дискуссии о "Перевале"».
Проблема «творчества по заказу» всегда остро стояла в советской литературе. Эту идею последовательно защищал журнал «ЛЕФ» с первого манифеста: «Мы не жрецы-творцы, а мастера-исполнители социального заказа»2. Дискуссия о социальном заказе была организована В. Полонским в редактируемом им журнале «Печать и революция» (1929) и явилась событием не столько эсте-
1 См.: Против буржуазного либерализма в художественной литературе: Дискуссия о «Перевале». - М.: Изд-во Коммунистической Академии, 1931.
2 Наша словесная работа // ЛЕФ. - М., 1923. - № 1. - С. 41.
тическим, сколько политическим. «Для лефовцев он означал возможность свободы от ответственности за сам заказ; для рапповцев -прежде всего власть: позиционируя себя в качестве авангарда "класса-победителя", они полагали, что вправе заказывать от его имени, поэтому для них столь важно, что ответственность за "продукт" несет не "заказчик", но "исполнитель"» (2, с. 188).
Теория социального заказа противоречила основным пере-вальским постулатам. Показательна категорически негативная позиция, занятая В. Полонским, полагавшим, что данная теория превратно толкует взаимоотношения между классом и художником, сводя их на уровень отношений хозяина и ремесленника, купца и кустаря, тогда как художники - «живые члены своих классов» (2, с. 189). Главным оппонентом лефовцев в споре о социальном заказе со стороны кругов, близких к РАПП и Комакадемии, был И. Нусинов, выступивший против «формально-спецовской идеологии». Однако наиболее радикальную позицию занял В. Переверзев, заявивший о недостаточности теории социального заказа и потребовавший «теорию классового приказа», чтобы приказывать «петь тем, кто умеет петь нужные песни, и молчать тем, кто не умеет их петь»1.
1928-1932 годы стали вершиной деятельности пролетарско-колхозных писателей, интерес к которым связан с развернувшейся коллективизацией. В мае 1928 г. был созван пленум Всероссийского союза крестьянских писателей, где впервые перед ними были поставлены политические задачи. Ответственным секретарем стал П. Замойский, появилась «критико-исследовательская комиссия» во главе с А. Ревякиным. Всероссийское общество крестьянских писателей (ВОКП) начало близко сотрудничать с РАПП. Раппов-цами были все ведущие деятели ВОКП: П. Замойский, Н. Кочин, А. Дрогойченко, Ф. Панфёров и др. В январе 1931 г. на расширенном пленуме ВОКП было принято постановление о переименовании организации: определение «крестьянская» ушло из названия, ему на смену пришло «пролетарско-колхозная» (РОПКП). Изменение «социальной базы» (опора на сельскохозяйственный пролета-
1 Переверзев В.Ф. О теории социального заказа // Печать и революция. -М., 1929. - № 1. - С. 60-62.
риат и колхозников) обусловило поворот к РАППу, который, однако, видел в крестьянских писателях угрозу мелкобуржуазного перерождения. Именно деревня считалась главным источником «упадничества», «богемщины», а символом - Есенин. Превращение крестьянской литературы в «колхозную» произошло стремительно, а само подчинение Крестьянского союза РАПП стало типичной рапповской «операцией захвата» путем изыскивания в пролетарско-колхозной критике бесконечных уклонов. Так, борьба с «переверзевщиной» потребовала выявления соответствующего уклона в РОПКП. На роль главного «переверзевца» был назначен А. Ревякин, обвиненный в «меньшевиствующем идеализме», «формально-эклектическом подходе к литературе»1.
Дискуссия о статусе «крестьянского писателя» (1928-1930) сформировала «пролетарско-колхозную критику». Если В. Полонского и В. Полянского осуждали за то, что они «стирали грани между крестьянской и кулацкой литературами», то сами деятели ВОПКП были осуждены за стирание граней между пролетарскими и крестьянскими писателями. Последние понимались ими как «пролетарские писатели деревни» (2, с. 196). Полянского критиковали особенно остро, поскольку он не признавал крестьянской литературы как таковой. Определить объем понятия «крестьянская литература» оказалось сложнейшей задачей, так как это касалось главного вопроса, занимавшего рапповцев, - вопроса об идентичности «пролетарской литературы», само наличие которой еще недавно ставилось под сомнение.
Но если ранее оно ставилось под сомнение Троцким с точки зрения будущего бесклассового общества, то теперь - с точки зрения реального состава РАПП и его претензий на гегемонию в крестьянской стране. Рапповцы, «фактически задававшие тон в дискуссиях о крестьянской литературе, хотели избавиться от самого этого понятия. С одной стороны, крестьянским было названо все "неколхозное". С другой стороны, все "колхозное", оказывалось не столько "крестьянским", сколько "пролетарским"» (2, с. 198). Кре-
1 См.: Астахов И. Против кулацкой критики и гнилого либерализма // Литература и искусство. - М., 1931. - № 9. - С. 123-124; Бутенко Ф. Против воинствующей эклектики // Земля Советская. - М., 1931. - № 11-12. - С. 180-181; Ревякин А. В порядке самокритики // Земля Советская. - М., 1931. - № 9.
стьянская литература теряла свою нишу, что также не вполне устраивало рапповцев, желавших иметь в лице «крестьянских писателей» если не попутчиков, то «союзников».
Универсальная стратегия культурной политики эпохи первой пятилетки, по мысли Е. Добренко, была направлена на раскол существовавших групп в целях монополизации культурного поля поначалу РАППом, а затем, с 1932 г., когда почва была готова, партийными органами непосредственно. Для критики эта ситуация имела специфические последствия: до 1929 г. «она служила в основном орудием межгрупповой борьбы, тогда как теперь превратилась в орудие борьбы внутригрупповой» (2, с. 199). Проблема крестьянской литературы усматривалась в том, что в отличие от пролетариата, якобы порождающего пролетарскую литературу, крестьянство не являлось «развивающимся классом» (а тем более авангардным). Поэтому позиционировать эту литературу как «крестьянскую» считалось политически неверным.
Вслед за рапповской «пролетарско-колхозная критика» в 1929-1932 гг. в основном была занята «идейно-организационным укреплением и размежеванием», вопросами литературной политики (В. Карпинский, М. Шишкевич, Л. Ярковский, В. Красильников и др.); рассуждениями о «творческом методе» (А. Ревякин, Н. Острогорский); пересмотром собственной истории (А. Ревякин, Г. Лелевич, В. Ржига); «воспитанием нового крестьянского писателя» (А. Дивильковский, С. Канатчиков, М. Беккер); прокладыванием пути «крестьянской лирики», «крестьянского романа» и «крестьянской драмы» (М. Беккер, А. Ревякин, Д. Амурский, В. Бойчевский) и др.
Но главной задачей пролетарско-колхозной критики в 19301932 гг. была «борьба с правой опасностью» в лице новокрестьянских поэтов (Есенин, Клюев, Клычков и Орешин). Так, критик О. Бескин видел в них «идеологических представителей кулачества», которое хотело бы свержения советского строя и «утверждения Руси на месте СССР» (цит. по: 2, с. 204).
Считалось, что «правооппортунистическая критика» (В. Полонский, Б. Розенфельд, А. Ревякин) якобы «попустительствовала» популяризации этих поэтов. С другой эстетической точки зрения подходили к крестьянской литературе теоретики и критики левого искусства. Так, Б. Авратов заявил, что нет крестьянской, а есть
лишь «крестьянствующая литература». При этом раньше «крестьянствовали» представители образованного класса (Бунин, Ремизов, Замятин), а теперь сами выходцы из деревни (Клюев. Орешин, Клычков, Есенин). Она не может быть «союзником» пролетарской поскольку она является «мифом». Задача критики усматривалась Б. Авратовым в том, чтобы «декрестьянизировать писателей из деревни», и создать пролетарскую литературу для крестьян. Иные пути для крестьянской литературы видел М. Горький; он поддерживал поэтов, воспевавших не «уходящую», а «советскую» Русь, в частности М. Исаковского, от которого (через А. Твардовского) пошла традиция собственно «колхозной поэзии».
Ликвидация в 1932 г. художественных объединений и создание единого Союза советских писателей подготовили почву для канонизации доктрины, которая стала известна под названием социалистического реализма, пишет профессор славистики университета Билефельда (Германия) Х. Гюнтер (3). Его статья посвящена утверждению нормативной эстетики, анализу дискуссий 1933-1934 гг. о языке, о методе и мировоззрении, о Дос Пассосе и Джойсе, рассмотрению пути от эстетики к мифотворчеству (Первый съезд писателей), утверждению соцреализма, кампании борьбы против натурализма и формализма. Актуальной задачей критики стало наполнение изобретенного Сталиным лозунга социалистического реализма идеологическим и эстетическим содержанием и применение его к конкретным произведениям литературы.
Критика приняла на себя функции не только воспитания читателя и писателя, но стала частью системы цензуры, которая практиковалась как Главлитом, так и множеством других инстанций. Задача сводилась к тому, чтобы превратить «автора в собственного цензора». «Резкая редукция авторского начала вела к превращению литературного текста в своего рода "полуфабрикат", к приготовлению которого причастны, помимо автора, и редактор, и критик, и читатель, и цензор и проч.» (3, с. 250). Обычным зрелищем литературной жизни 30-х годов стал ритуал критики и самокритики, «самобичевание, как кульминация зловещего процесса социальной терапии». Писатель подозревался в попытках зашифровать в своем произведении неприемлемые значения - «протащить идеологическую контрабанду», поэтому одной из главнейших задач критики
было разоблачение этих «завуалированных» подтекстов и вредных уклонов.
Цель начатой Горьким дискуссии о языке - подчинение литературы, сохранявшей относительную стилистическую самостоятельность, идеологическому контролю, отмечает Х. Гюнтер. В литературе и искусстве опасность исходила прежде всего от неоднозначности, непрозрачности, в чем и виделся источник диссидентства и возможность «идеологической контрабанды». Но введение языка в зону контроля и требование его идеологической «прозрачности» явилось лишь одной стороной проблемы. Другой не менее важной целью борьбы с натуралистическим «засорением» языка и орнаменталистской «бессмыслицей» было приспособление литературы к педагогическим функциям.
Соцреализм, пишет Х. Гюнтер, исходил из того, что эти функции могут быть реализованы лишь при условии доступности (понятности) литературы и искусства для массового читателя и зрителя, при условии соответствия его вкусу. «Языковой пуризм, получивший в ходе дискуссии статус нормы, привел к тому, что практически все произведения советской литературы подверглись впоследствии стилистическому "усовершенствованию". Текст стал подвижным палимпсестом. В контексте задач воспитания масс стилистическая переделка текстов оценивалась как их "улучшение". Ради народности - одного из ключевых понятий, - рожденных именно в эти формативные для соцреализма годы (3, с. 259).
В ходе дискуссии о Джойсе и Дос Пассосе соцреализм отмежевывался не только от традиций русского модерна и авангарда, но и от современного искусства Запада. Линеарный идеологический сюжет объявлялся, с одной стороны, политически корректным, а с другой - благодаря своей простоте, соответствующим массовому вкусу» (3, с. 266), - заключает Х. Гюнтер. Во имя целостной композиции романа были отвергнуты любые формы фрагментарности, эпизодичности или монтажа как выражение хаотичности, произвола и субъективизма. Действие романа должно изображать существенные моменты идеологического меганарратива классовой борьбы.
Советская критика 1930-х годов играла ключевую роль в формировании соцреализма как института и эстетического канона, призванного включить писателя в процесс коллективного мифо- и жизнетворчества. Канонизированные в первой половине 1930-х
годов эстетические нормы, пишет исследователь, формировались и функционировали прежде всего в качестве запретов, направленных против элитарного искусства. «Чуждое народу» искусство «затрудненного восприятия» было «отвергнуто политико-эстетической доктриной, поставившей перед собой целью снятие границ между высокой и низовой культурой, классикой и фольклором» (3, с. 276). В литературной критике, функции которой в эти годы практически исчерпывались продвижением и реализацией этой эстетики, скрещивался и согласовывался голос власти с голосом «народа».
Т.Г. Петрова
2013.02.007. ГОВОРУХИНА Ю.А. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА НА РУБЕЖЕ ХХ-ХХ1 вв. - Красноярск: Сиб. федер. ун-т, 2012. - 359 с.
Доктор филологических наук Ю.А. Говорухина (профессор Сибирского федерального университета) предпринимает попытку выявить особенности отечественной теории критики начиная со второй половины 1980-х годов. В предлагаемом исследовании современный литературно-критический дискурс рассматривается как способ осмысления и описания социокультурных событий постсоветского периода. Литературная критика представлена как особое коммуникативное пространство, в котором осуществляется анализ интерпретационных стратегий ведущих представителей критики рубежа ХХ-ХХ1 вв. Построение литературно-критической типологии потребовало анализа множества журнальных текстов, опубликованных в период с 1992 по 2002 г. Основным материалом исследования стала «либеральная» и «патриотическая» критика «толстых» журналов («Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Наш современник», «Молодая гвардия»). Выбор изданий обусловлен тем, что они, по мнению автора, представляют собой «такую форму бытования литературной критики, которая наиболее остро почувствовала системный и в том числе литературный кризис конца XX в., и в этом смысле наиболее явно демонстрирует процесс поиска новой идентичности» (с. 7).
Основой предлагаемого комплексного подхода является «онтологическая герменевтика». Интерпретация трактуется «как способ бытия, непрерывный процесс понимания и самопонимания», который осуществляется критиком - «вопрошающим» субъектом.
