CC BY
18
нуть аналогичные претензии других народов быть богоизбранными, духовными, сумевших, однако, сохранить свои точечные культуры и от великой Германии (Европы), и от «великой русской культуры».
Автор статьи рассматривает также другой разворот этой темы в русской мысли того периода, утверждая, что рефлексия интеллектуальной мысли в России над историей и судьбами славянских и еврейских народов как неукорененных (при наличии такого огромного пространства как империя), гонимых привела к возникновению русского экзистенциализма (Л. Толстой, В. Розанов, Л. Шестов, М. Гершензон, Вл. Соловьёв), отразившего в своих разнообразных подходах (не всеми принимаемых за экзистенциализм) базовые экзистенциалы этой философии: одиночество, бездомность, страх, ужас, страдание, с одной стороны, богоизбранниче-ство, религия семьи и быта, спасение и вера - с другой (с. 87). Преодолевая абстрактную веру и формализм в отношении человека и Бога, рассматриваемые нации становятся носителями «живой связи» с Богом, формулы: «Я и Ты» как воплощение личных интимных отношений между человеком и Богом.
В центре русского экзистенциализма - поиск исторической самостоятельности, возможностей реализации и развития своего творческого начала, определение меры человечности нации, по тем или иным причинам «исключенной» из общего хода истории. Данные народы ведут себя в отношении к доминирующим народам (европейским) как представители внепочвенных культур - мессианских, и философия указывает на призвание этих народов искать пути к вселенскому всеединству. Экзистенциализм как сочетание субъективной избранности и вселенского единения находит своеобразное выражение в русской, польской и еврейской культурах.
С.М. Климова
2012.01.032. МЕНЖУЛИН В. БИОГРАФИЧЕСКИЙ ПОДХОД В ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОМ ПОЗНАНИИ.
МЕНЖУЛ1Н В. Бiографiчний шдхвд в юторико-фшософському шзнанш: моногр. / Вадим Менжулш. - К. : НаУКМА : Аграр Медiа Груп 2010. - 455 с.
Монография посвящена проблеме применения биографического подхода в рамках историко-философского познания. Опира-
ясь на разнообразные материалы по истории мировой философской мысли, автор обосновывает фундаментальное значение историко-философской биографистики в качестве особого направления научных и философских исследований.
Во введении автор определяет основные задачи своего исследования: «...не только предложить развёрнутое обоснование уместности историко-философской биографистики, но и очертить ее наиболее перспективные направления, модели, принципы, а также типичные недостатки, ловушки, принципиальные ограничения и т.д.» (с 9).
С рассмотрения определённых изъянов, препятствий и затруднений в истории биографических исследований начинается первый раздел «Биографический подход в истории философии: ведущие тенденции, искусственные альтернативы и принципиальные помехи», к которым, в частности, автор относит «антибиографизм» и «псевдобиографизм». Иллюстрацией активного антибиографизма звучат слова известного историка начала XX в. Э. Маера: «Ученые писали историю, а джентльмены - биографию». Под псевдобио-графизмом Менжулин понимает факты «использования терминов "биография" или "биографический" для обозначения того, что в действительности таковым не является.» (с. 19). Как на крайности методологического характера автор критически указывает на редукционизм и компартментализм, ссылаясь при этом на статью «Философия и биография» Дж. Конанта: 1) представление, согласно которому жизнь философа абсолютно ничего не дает (то есть иррелевантна) для понимания его учения, следовательно, их необходимо рассматривать отдельно (компартментализм); 2) представление, согласно которому в биографии философа содержится ключ к абсолютно аутентичному пониманию его учения, следовательно, последнее необходимо рассматривать только сквозь призму первой (редукционизм) (с. 25). Двумя наиболее распространенными моделями биографического редукционизма выступали психоанализ и марксизм. Своеобразным примером моды на редукционизм с середины XIX в. оказался так называемый «биографический метод». Завершается первый раздел монографии подразделом «Философ и его биография: историческое и вечное»; здесь освещены следующие стратегии биографического письма: элементы тотемизма в
биографиях философов, случаи табу на биографию философа и парадокс биографии философа «с точки зрения вечности».
Второй раздел монографии «Историко-философская биогра-фистика в западноевропейской академической философии второй половины XIX - начала XX века» включает два подраздела: «Биографические студии К. Фишера», «Номотетизм в союзе с идиогра-физмом». Анализируя многотомную «Историю новой философии» Фишера, Менжулин подчеркивает персонализованный характер данного исследования, по мере написания (и переиздания) которого у его автора возрастал интерес к биографически-историческим деталям (с. 63). «При этом Фишеру постоянно приходилось балансировать между индивидуальным эмпиризмом и универсальным логицизмом...» (с. 65), а в одной из глав, посвященной Бэкону, Фишер формулирует принципиальное положение для историко-философской биографистики: «Всегда существует определенная согласованность между научным и моральным характерами»; учение и жизнь являются различными отображениями чего-то более универсального: «гений человека направляет и то и другое к одним и тем же целям». Менжулин отмечает также некоторые аспекты предвзятости («нация, традиция, профессия, авторитет»), имеющиеся в исследовании Фишера.
Принцип сосуществования номотетического и идиографиче-ского типов познания, введенный Виндельбандом, автор считает общеметодологическим; причем Менжулин, опираясь на греческую этимологию, уточняет правописание: не «идеографический», как зачастую пишется, а «идиографический». Номотетический тип познания ориентирован на генерализацию знаний путем установления универсальных законов, идиографический - на их дифференциацию путем индивидуализации. По мнению Виндельбанда, развитие исторической науки свидетельствует о наличии знания, которое не поддается номотетическому обобщению и требует идиографиче-ской индивидуализации. Показательным в связи с этим является высказывание ученика Виндельбанда - Риккерта: «.история философии не есть подобие плетению ниток на ткацком станке, нанизывание одна на другую абстрактных идеальных необходимостей, а -история борьбы мыслящих людей» (с. 97).
«Пропоненты "биографистики подозрения" как их возможные протагонисты» - третий раздел книги. В первом подразделе
«Ф. Ницше как психоаналитик и пациент» утверждается тезис о том, «что Ницше разработал собственный вариант психологического анализа, который представляет значительный интерес - не только как источник учения Фрейда, но и как определенное дополнение или даже альтернатива его версии психоанализа» (с. 104). Причину постоянного интереса Ницше к биографической проблематике Менжулин интерпретирует как такие опыты, которые позволяют «диагностировать других, лечась самому» (с. 110). На протяжении всей творческой деятельности Ницше неоднократно возвращался к «диагностике» и «развенчанию» «философских истин» на примере интеллектуально-жизненного пути Сократа; при этом он «допускал фактически все радикальные формы философско-биографического редукционизма (социально-классового, физиологического, психопатологического» (с. 111). Детализируя идею о том, что философия является ареной скрытых влечений, Ницше по сравнению с Фрейдом оказывается более раскованным относительно их количества. «Для Ницше важно не то, что философское познание есть реализация комплекса Эдипа, или эротических или танатотических инстинктов, а то, что в принципе любой инстинкт может пользоваться познанием как своим орудием». Менжулин называет такой взгляд Ницше «более мягким редукционизмом» (с. 118) по сравнению с фрейдизмом. В рамках анализа творчества Ницше автор обращается к понятию «творческая болезнь», полемизируя при этом с С.-М. Вайнек, которая утверждает, что «Ницше (так же, как и Платон и Гельдерлин) был носителем "поэтического сумасшествия", под которым она понимает психическую болезнь высшего уровня, генерирующую нечто такое, чем не обладают обычные сумасшедшие, а именно - знанием, имеющим характер пророчества» (с. 125).
Современным проблемам биографического подхода посвящен четвертый, наиболее объемный, раздел монографии: «На пути к "биографическому повороту": узловые пункты легитимации биографических составляющих в мировой философской мысли XX в.». Здесь автор обращается к опыту неклассического философствования, в первую очередь к экзистенциально-феноменологической и герменевтической традиции, и в частности к «антибиографической» установке Хайдеггера, который относился достаточно враждебно и к изучению собственной биографии, и к изучению биографических аспектов философии своих предшественников.
В качестве «фона», на котором более понятно «проступает» биография Хайдеггера, автор анализирует методологию биографизма ряда влиятельных мыслителей, находящихся в идейном соседстве с ним: биографизм Дильтея и Ясперса, биографическую философию и философичную биографистику Сартра, биографическую политику Арендт; а также методологически когерентные теме проблемы: биографизм в свете тезиса о «смерти автора», философско-биографическая прагматика нового историзма. Автор монографии особо подчеркивает, что «обращение к прагматизму не является прихотью отдельно взятого нового историзма и историко-философского биографизма. Наоборот, речь идет об общей переориентации, охватившей гуманитаристику в последние десятилетия XX столетия» (с. 307). Свои аргументы Менжулин подкрепляет мнением французского философа М. Гоше, который в статье «Изменение парадигмы в современных науках» заявил о смещении интересов от вопросов лингвистических к вопросам прагматическим. «Действительно, глубокая идейная близость, которая существует между... новым историзмом (с его радикальной открытостью, плюрализмом, партикуляризмом, индивидуализмом и неприятием интеллектуального монизма и логоцентризма) с собственно прагматизмом, имеет смысл как для гуманитарной, так и для гуманистической точек зрения» (с. 307). Завершая раздел анализом «биографического поворота» в аналитической философии и принимая тезис о биографическом письме как искусстве, автор формулирует вывод методологического характера: «Изучение биографии философа - это беспрерывное движение по своеобразному биографически-герменевтическому кругу: познакомившись глубже с обстоятельствами жизни мыслителя, мы лучше понимаем его мысли, а это способствует новому, еще более глубокому пониманию жизни. Попытки вырваться из этого круга непременно приводят или к редукционизму, или к компартментализму» (с. 318).
Пятый раздел «Биографические составляющие в советской и постсоветской историко-философской науке: что из старого взять в будущее?» содержит исследование опытов биографизма А.Ф. Лосева, А.В. Гулыги, В.С. Горского. В отдельном разделе рассмотрена проблема «транслитерации в зеркале биографии».
В Заключении В. Менжулин формулирует методологический тезис о критерии наиболее плодотворного биографического иссле-
дования: «Вместо биографистики, вдохновляющейся надеждой на достижения идеала и ориентированной преимущественно на пропагандистское возвеличивание героя, и биографистики, которая отягощена подозрением к тому же герою и приводит по сути к умалению его собственно философских результатов, современность, на наш взгляд, востребовала биографистику доверия» (с. 411).
В. Багинский
2012.01.033. МАКМАЛЛИН Э. ДЕЛО ГАЛИЛЕЯ. MCMULLIN E. The Galileo affair (Faraday Paper N 15). - Mode of access: http://www.st-edmunds.cam.ac.uk/faraday/Papers.php (6 p.; last download: 05.10.2011).
Дело Галилея давно стало предметом легенд, символизируя для многих натянутые взаимоотношения между наукой и религией. Оно было (и до сих пор остается) предметом выпадов и контрвыпадов. В таком случае, может быть полезным (насколько это сейчас возможно) обрисовать события, произошедшие в те бурные годы. Каким образом и почему была вовлечена Церковь? И что можно сказать об известном суде?
В феврале 1616 г. Римская конгрегация, рассказывает автор, ответственная за список запрещенных книг, действуя под властью папы Павла V (1605-1621), наложила запрет на работу Николая Коперника «Об обращении небесных сфер» 1543 г. Чтобы понять, что произошло в 1616 г., нам придется вернуться почти на век ранее. «Одним из последствий акцента деятелей Реформации на принципе sola Scriptura ("только Писание") как правиле веры стал более буквалистский подход к толкованию библейских текстов, имевший место как у протестантских, так и у католических богословов. Что касается последних, этот подход отмечался в постановлениях Тридентского собора, подчеркивавших, что "единогласие Отцов" - это надежный путь к пониманию "истинного смысла" Писания» (с. 1). Яркий пример тому: при преподавании космологии в Лувенском университете в 1570-1572 гг. богослов-иезуит Роберт Беллармин (Bellarmine), который впоследствии сыграет важную роль в событиях 1616 г., для поддержки своих астрономических взглядов гораздо чаще заглядывал в Библию и буквально понимал ее, чем обращался к традиционному источнику, трудам Аристотеля. И еще пример того, как общепринятая доктрина, в частности
