CC BY
177
ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ
2011.01.068. АНДЕРСОН П. РОДОСЛОВНАЯ
АБСОЛЮТИСТСКОГО ГОСУДАРСТВА / Пер. с англ. Курилы И. - М.: Территория будущего, 2010. - 512 с. - (Се-рия:Университетская библиотека Александра Погорельского).
Работа авторитетного историка и философа П. Андерсона посвящена раннему Новому времени, эпохе перехода от феодализма к капитализму. Сейчас много спорят о том, как эту эпоху классифицировать. Многие исследователи (Ф. Бродель, И. Валлерстайн, Р. Лахман) считают ее безоговорочно капиталистической. Андерсон представляет прямо противоположную точку зрения, восходящую к ортодоксальному марксизму. Абсолютизм, по Андерсону, представляет собой органичное продолжение феодального периода. На этот счет Андерсону представляется исчерпывающей позиция британского марксиста К. Хилла: «Абсолютная монархия была особой формой феодальной монархии, отличавшейся от сословно-представительной монархии, которая ей предшествовала; однако правящие классы оставались теми же самыми, точно так же, как республика, конституционная монархия и фашистская диктатура могут быть разными формами правления буржуазии» (с. 18).
Конечно, феодализм со временем менялся и в рамках абсолютных монархий наблюдался уже не в «чистом виде». Абсолютизм означал столкновение двух начал: феодального и капиталистического. Но именно капиталистическое начало находилось пока еще на втором плане, и «абсолютизм был по своей сути именно перенацеленным и перезаряженным феодального господства». В старом варианте феодальная власть существовать не могла с той поры, как в Западной Европе было ликвидировано крепостничество. По словам Андерсона, «феодализм как способ производства изначально определялся через органическое единство экономики и политики, парадоксальным образом распределенное между звенья-
ми цепи раздробленных суверенитетов по всей общественной формации». Институт крепостного права как раз способствовал этому раздроблению суверенитетов, соединяя «экономическую эксплуатацию и политико-юридическое принуждение на молекулярном уровне деревни». Но по мере общей замены повинностей на денежную ренту «клеточное единство политического и экономического подавления крестьянства серьезно ослабело и угрожало полным распадом». В конце этого пути, полагает Андерсон, ждали «свободный труд» и «договор о зарплате» (с. 19).
Разумеется, такой путь был для высших слоев неприемлем: «постепенное исчезновение крепостного права ставило под сомнение классовое господство феодальных хозяев». Выход был найден в сдвиге «политико-юридического принуждения вверх, в сторону централизованной и милитаризованной вершины - абсолютистского государства». Принуждение, ослабленное на уровне деревни, сконцентрировалось на «национальном» уровне. Усилилась королевская власть, чьей «постоянной политической функцией» стало «подавление крестьянских и плебейских масс внизу общественной иерархии» (с. 19). Абсолютизм возложил на себя те функции подавления, с которыми теперь не справлялись феодалы, - то есть служил их интересам.
Впрочем, в новом положении была и неприятная для феодалов издержка. «Новая государственная машина», набрав мощь, обрела заодно силу, способную «подавлять или дисциплинировать индивидов внутри самой аристократии» (с. 19). Феодалы, заручившись более полной поддержкой государства, сами попали в тесную зависимость от него. В этом состоял важный диалектический парадокс эпохи абсолютизма. Абсолютизм, подавляя аристократию, вроде бы действовал наперекор ей; но в то же время подобное подавление было частью подавления низших слоев общества, в чем аристократия была кровно заинтересована. Поэтому феодальное содержание абсолютной монархии полностью получает подтверждение. Короли действовали в интересах феодалов, даже если в чем-то эти интересы ограничивали.
Вместе с тем не забудем уже озвученный тезис о двух началах при абсолютизме. Капиталистическим началом пренебрегать тоже нельзя. Как пишет Андерсон, только в момент возникновения абсолютистских государств «их структура была в своем основании
определена перегруппировкой феодалов против крестьянства после отмены крепостного права». Но дальше эта структура «была переопределена подъемом городской буржуазии, которая после серии технических и коммерческих достижений развивала доиндустри-альную мануфактуру». На этот счет уместно привести блестящее указание Энгельса: «Государственный строй оставался по-прежнему феодальным, в то время как общество становилось все более и более буржуазным» (с. 22). Андерсон с этой мыслью согласен и сам уже пишет, что «угроза крестьянского недовольства, незримо конституировавшая абсолютистское государство, всегда, таким образом, сочеталась с давлением торгового или мануфактурного капитала внутри западных экономик, отливая контуры классового господства аристократии в новую эпоху» (с. 22-23). По словам Андерсона, «конкретная форма абсолютистского государства на Западе стала результатом действия двух этих факторов» (с. 23).
Предчувствие нового политического порядка, содержащееся в институтах абсолютизма, по утверждению Андерсона, «не было ложным обещанием». Буржуазия на Западе была уже достаточно сильной, чтобы в условиях абсолютизма «оставить на государстве свой смазанный отпечаток». Отсюда еще один парадокс абсолютизма: «Он по сути своей представлял аппарат для защиты собственности и привилегий аристократов, в то же самое время средства, которыми обеспечивалась эта защита, могли одновременно обеспечить и базовые интересы новорожденных торгового и мануфактурного классов» (с. 38). Для буржуазии абсолютистское государство при всей своей «любви» к феодальному классу сделало много. Оно покончило с большим количеством внутренних барьеров в торговле и поддержало ввозные пошлины против иностранных конкурентов: меры Помбаля в Португалии времен Просвещения Андерсон считает ярким примером. Абсолютистские власти предоставляли доходные, хотя и рискованные инвестиции для ростовщического капитала. Можно вспомнить, как в XVI и XVII вв. наживались на займах испанскому государству аугсбургские банкиры и генуэзские олигархи. Абсолютизм мобилизовал сельскую собственность (в том числе в пользу коммерческих кругов) путем захвата церковных земель - ярче всего при роспуске монастырей в Англии. Еще один важный акт абсолютизма - создание синекур рантье. Наконец,
общеизвестно, что монархи спонсировали колониальные предприятия и торговые компании.
Другими словами, абсолютистское государство, пишет Андерсон, «выполняло некоторые частичные функции первоначального накопления, необходимые для окончательного триумфа самого капиталистического способа производства». И в самом деле парадокс: будучи орудием в руках феодального класса, абсолютизм сильно помог капитализму, который впоследствии уничтожит и абсолютизм, и феодальный класс. Конечно, подкоп под самого себя никак в планы абсолютизма не входил. И причины искренней помощи капитализму со стороны абсолютных монархий Андерсон видит в слабости ранних капиталистических форм, на тот момент еще не вступивших в противоречие с феодализмом. Торговый и мануфактурный капитал «не основывался на массовом производстве, характерном для машинной индустрии» и в силу этого «сам по себе не требовал радикального разрыва с феодальным порядком, который все еще включал подавляющее большинство населения». Соответственно, торговый и мануфактурный капитал мог «развиваться в пределах, установленных реорганизованными феодальными рамками». Безусловно, взаимоотношения нарождающегося капитализма со все еще доминирующим, но постепенно заходящим феодализмом не были гладкими, периодически случались серьезные конфликты. Тем не менее Андерсон в той эпохе находит «поле совместимости между природой и программой абсолютистского государства и действиями торгового и мануфактурного капитала»
(с. 39).
Всем - и аристократии, и капиталу - на этом поле было хорошо, но все же аристократии лучше всего. Андерсон постоянно по ходу книги призывает не обманываться насчет кажущейся идиллии между капиталом и абсолютизмом. Если у абсолютизма с кем и была идиллия (по крайней мере здесь было больше на нее похоже), то только с аристократией. Андерсон напоминает, что «абсолютизм сохранял свой неотъемлемо феодальный характер», поскольку был основан «на социальном превосходстве аристократии» и ограничен «императивами земельной собственности». Аристократии было хорошо - «никакого умаления благородного класса в абсолютистском государстве никогда не случалось» (с. 40). С капиталом было не столь блестяще: обещания, которые давало ему государство, по-
стоянно искажались или вовсе не выполнялись. А если вспомнить, что в конечном счете абсолютные монархи повернулись к капитализму спиной, стоило тому усилиться, то феодальный, но не капиталистический, характер абсолютизма становится более чем очевидным. Других трактовок Андерсон не приемлет.
Андерсон сделал эти выводы целиком на материале Западной Европы. А что происходило в восточной части континента? Здесь тоже расцвел абсолютизм, но только особого, «восточного типа». Этот тип существовал «одновременно с западным», но отличался фундаментальным образом по происхождению. На Западе, как в очередной раз говорит Андерсон, абсолютистское государство «явилось компенсацией за исчезновение крепостничества». Но в Восточной Европе, наоборот, крепостничество еще только возникало (так называемое «вторичное закрепощение») и должно было прожить долгую жизнь. Абсолютистское государство в таких условиях «служило репрессивной машиной феодального класса, который только что ликвидировал традиционные общинные свободы представителей бедноты» (с. 183).
Иными словами, восточный абсолютизм и впрямь обладал многими особенностями «местного» значения. Вместе с тем он имел немало общего с западным абсолютизмом. Андерсон отмечает то явное влияние, которое Западная Европа оказала «на формирование государственных структур Восточной». Объяснить такое влияние очень легко. Феодальный способ производства «был основан на внеэкономическом принуждении», и уже в силу этого, согласно Андерсону, «международное взаимодействие эпохи феодализма осуществлялось в первую очередь на политическом, а не на экономическом уровне». Или можно сказать иначе: «главным способом общения востока и Запада в эти столетия была война». Фактор войны нельзя недооценивать, он всегда принуждал к решительным действиям, чтобы не быть раздавленным более мощным противником. Вот и Восточная Европа вынуждена была действовать, глядя на могучих западных соседей. «Именно международное давление западного абсолютизма, - пишет Андерсон, - как политического аппарата более мощной феодальной аристократии, управлявшего более развитыми обществами, вынудило восточную знать создать такую же централизованную государственную машину для того, чтобы выжить» (с. 185).
Дело, конечно, заключалось не только во внешнем давлении. Внутренних причин для укрепления центральной власти в странах Восточной Европы было более чем достаточно. Закрепощение крестьян, усиление их эксплуатации вызывали ответную реакцию. Новое время в Восточной Европе (как, впрочем, и Западной) прошло под знаком массовых крестьянских восстаний, каковые в Средневековье наблюдались реже. Для правящих кругов эти восстания были постоянным «memento morí» - симптомом возможных пугающих изменений. Восстания могли вполне победить (мятеж все же может кончиться удачей), в этом случае участь феодалов была бы крайне печальна. И они, подобно западным классовым собратьям, вынуждены были уповать на сильное государство - даже еще более сильное, чем на Западе. «Опасность, исходившая от собственных крепостных, - пишет Андерсон, - следовательно, играла роль главной центростремительной силы для аристократии Восточной Европы». Абсолютизм в Восточной Европе Андерсон считает «ответом на социальный страх»: свойственный абсолютизму «военно-политический аппарат принуждения был гарантией стабильности крепостничества». С этой точки зрения «внутренний порядок абсолютизма на Востоке дополнял его внешние задачи». «Функцией феодального государства, - читаем у Андерсона, - была защита классовых позиций феодальной аристократии как от ее соперников за рубежом, так и от крестьян внутри страны» (с. 199).
«Каковы же были особые черты восточного варианта этой укрепленной феодальной машины?» - задается вопросом Андерсон. Тут же называет ту из них, которая на поверхности: влияние войны. Оно в Восточной Европе «было даже более важным, чем на Западе». В подтверждение своих слов Андерсон сразу приводит Пруссию - «крайний предел, достигнутый милитаризацией генезиса этого государства» (с. 199). Австрийский абсолютизм вроде бы представляет другой случай по части «военщины»: «никакой концентрации, сопоставимой с берлинской, в Вене никогда не было». Однако Андерсон считает примечательным, что «в рамках эклектичной административной системы Габсбургского государства основные централизующие и инновационные импульсы с середины XVI и до конца XVIII в. исходили из имперского военного комплекса» (с. 200). Война тут тоже сделала свое дело. А с Россией так и вовсе ситуация бесспорна. Здесь роль военного аппарата «была
почти такой же значимой, как в Пруссии» (с. 201). Андерсон напоминает известный афоризм Ключевского об исторической специфике Московии: «Это, во-первых, боевой строй государства» (с. 202). В данных словах заключена суть Российского государства на протяжении сразу нескольких веков.
Вторая особенность не менее важна. Она проявлялась, согласно Андерсону, «в природе функциональных отношений между феодальными землевладельцами и абсолютистскими монархиями» (с. 203). Западный и восточный абсолютизм предлагали разные пути интеграции в свою бюрократическую структуру. На Западе интеграция происходила через торговлю должностями, ставшую побочным проявлением свойственных этому региону все более широких коммерческих отношений. Но в странах Восточной Европы «не было городской буржуазии, которая могла бы повлиять на характер абсолютистского государства». По словам Андерсона, «подавляющая антигородская политика прусского и российского дворянства была очевидна» (с. 204). Стоит ли удивляться, что «гибридный феномен торговли должностями был здесь невыполним»? Феодализм в рамках абсолютных монархий в Восточной Европе выступал в более чистом виде, чем в ту же эпоху на Западе и, в частности, «чистые феодальные принципы управляли созданием государственной машины». Феодализм предполагает служебные связи. В Восточной Европе они были представлены в самом широком виде. Соответственно, «механизм служилого дворянства был во многих отношениях восточным коррелятом торговли должностями на Западе» (с. 205).
Напоследок Андерсон касается монархий за пределами Европы. В Азии существовали деспотии, наделявшие большими, почти неограниченными полномочиями верховных правителей. Можно ли подобные образования считать абсолютными монархиями и говорить на таком основании об абсолютизме на Востоке? Андерсон дает отрицательный ответ. При абсолютизме, если следовать Андерсону, «усиление политической власти короля сопровождалась не уменьшением экономической безопасности дворянского землевладения, а соответствующим увеличением прав частной собственности». На Востоке было наоборот: безграничная власть монарха подразумевала рабское положение не только низших слоев, но и элиты общества. Потому спора никакого нет: в восточных
странах мы видим присущую только им форму правления, тогда как абсолютизм был чисто европейским явлением. Запад с Востоком и тут не сошлись друг с другом.
С.А. Ермолаев
2011.01.069. УСТЬЯНЦЕВ В.Б. СОЦИАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ РОССИЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ: СИСТЕМНЫЕ И ЦЕННОСТНЫЕ ОСНОВАНИЯ // Славянский мир: Общность и многообразие / Под ред. прот. Димитрия Полохова. - Саратов: Изд-во Саратовской епархии, 2009. - С. 53-66.
Как считает В. Устьянцев, философская традиция репрезентации образа «памяти» связана с рецепцией национального этоса как духовной субстанции - субстанции, существование которой предопределено мышлением собственной сущности. «Сущность» и «существование» этой категории, сфокусировавшись в векторе эпистемологии, образовали историческую мифологему «памяти», степень достоверности которой онтологизировалась художественными наслоениями историко-философских концепций. Генезис феномена исторической саморефлексии народности - «историческая память» - в эйдосах духовной самобытности и принципах социальной типологизации форм пресуществления исконных традиций. Прием «золотого сечения» в парадигме культурной идентичности нации и характере ее социализации - в цивилизационных изысках, вне действия которых античная триада - красота - добро - благо не обрела бы реалии аксиологического статуса и гносеологической ценности. Своеобразие методологического дискурса статьи доктора философских наук, профессора Саратовского государственного университета В.Б. Устьянцева - в интегрированном подходе двуединого осмысления феноменов «российская цивилизация» и «социальная память». Новомодный нюанс глобализации как универсального пространственного видения историко-философской проблемы в данном контексте органичен и актуализирует онтологию системности и ценностную дихотомию времени и пространства: «В движении российской культуры в мировом времени действуют институциональные и духовные силы социальной памяти, направляющие социокультурный опыт прошлого и настоящего в информационное русло современной истории. Созданные национальной культурой текстовые механизмы сохранения и трансляции
