CC BY
74
АРХЕОЛОГИЯ
2010.01.039. ДИКИНСОН О. ЭГЕИДА ОТ БРОНЗОВОГО ВЕКА К ЖЕЛЕЗНОМУ: КОНТИНУИТЕТ И ТРАНСФОРМАЦИЯ МЕЖДУ XII И VIII вв. ДО Н.Э.
DICKINSON O. The Aegean from bronze age to iron age: Continuity and change between the twelfth and eighth centuries BC. - L; N.Y.: Routledge, 2006. - XVI, 298 p.
Ключевые слова: Эгеида, XII-VIII вв. до н.э., «тёмные века», цивилизация бронзового века, греческий мир.
Книга Оливера Дикинсона (Даремский университет, Великобритания) представляет собой наиболее современный синтез знаний по периоду, который охватывает время от гибели дворцовой цивилизации бронзового века в Эгеиде в XIII-XII вв. до н.э. до начала великого прогресса греческой полисной цивилизации в VIII в. до н.э. Преимущественное внимание автора сосредоточено на эпохе, которая все еще остается «темной», исходя из объема знаний о ней, и которая хронологически совпадает с XII, XI и X столетиями, известными в научной литературе как «темные века». При этом центральное место в исследовании занимает проблема континуитета между цивилизацией бронзового века и формирующимся греческим миром VIII в., а также анализ процесса изменений, которые сделали этот мир столь отличным во многих важнейших отношениях от мира микенских дворцов.
Со времени выхода в свет в 1970-х годах классических работ Э.М. Снодграсса, В.Р. Десборо и Дж.Н. Колдстрима был осуществлен ряд важных археологических исследований: Нихории в Мессении, Асины в Арголиде, Кукунарии на Паросе, Лефканди на Эвбее, ряда поселений на Крите, особенно Кносса и Кавуси, Калаподи в Фокиде, ритуальных центров на Истме в Коринфии и целого ряда других памятников. Соответственно, как полагает автор, назрела необходимость в новом обобщающем труде, в котором должны быть учтены все новейшие материалы и дан критический анализ существующих концепций и методов интерпретации археологических данных (с. XI).
Тем не менее, пишет О. Дикинсон, в сравнении с ассортиментом, количеством и качеством материалов, которые могут быть ис-
пользованы для изучения как предшествующего (поздней бронзы), так и последующего (архаического) периодов, материалы, относящиеся к «темным векам», по-прежнему достаточно редки. Неизбежным следствием недостатка данных является тенденция основывать весьма важные заключения на тех материалах, которые имеются в наличии, придавая им то значение, которого они часто не имеют. При этом в ряде работ прослеживается стремление трактовать «темные века» как совершенно новое «начало» и доказывать преобладание форм социальной организации и обмена, непосредственные аналогии которым описаны современными антропологами, изучающими регионы, в которых более сложные общественные формы никогда не существовали, в отличие от Эгеиды раннего железного века. Между тем, отмечает автор, становится все более очевидным, что эгейское общество эпохи раннего железа и ранней архаики не было воссоздано с нуля. Имел место значительный континуитет, и мало вероятно, чтобы этот регион когда-либо был полностью отрезан от контактов с внешним миром, являвшихся столь важной чертой цивилизаций позднего бронзового века (с. 8).
Первая глава посвящена вопросам терминологии и хронологии. Главной концептуальной проблемой, с точки зрения О. Дикинсона, можно считать само понятие «темные века». Его недостатки, пишет автор, стали более очевидны с тех пор, как наметилась тенденция понимать обозначаемый им отрезок времени не как эпоху, о которой мало что известно, а как период, в который практически ничего не происходило, с чем совершенно нельзя согласиться. Поэтому, с точки зрения британского исследователя, предпочтительнее использовать термин «ранний железный век» применительно ко времени между около 1050 и 700 гг. до н.э., а для более раннего этапа - финальной фазы позднего бронзового века - понятие «постдворцовый период». Начало последнего датируется временем около 1200 г. до н.э., и он, таким образом, включает позднеэлладский (ПЭ) ШС и субмикенский периоды (по археологической периодизации). Хронологическая граница между постдворцовым периодом и ранним железным веком совпадает с условным разрывом между микенской системой керамической номенклатуры и протогеометрической/геометрической, хотя, разумеется, никакой четкой разграничительной линии между ними провести нельзя в силу неравномерности развития керамического комплекса в разных районах Эгеиды. Впрочем, автор не считает нуж-
ным избегать и употребления понятия «темные века», хотя бы в силу его исключительной роли в прежних дискуссиях.
Отвергая любые хронологические системы, базирующиеся на греческой литературной традиции с весьма шаткой основой для датирования в виде героических генеалогий, автор видит в археологических материалах единственную основу для установления каких-то хронологических рамок всего изучаемого периода и отдельных его фаз (с. 12).
Во второй главе рассматриваются основные черты цивилизации позднего бронзового века в Греции, ее внешние связи и специфика обмена, характер микенского общества и причины его падения. Спорной проблемой до сих пор остается граница микенского культурного ареала в материковой Греции. Исключение из него таких областей Средней Греции, как Фокида, Локрида и Этолия, автор считает неприемлемым в силу распространенности здесь некрополей с камерными гробницами, которые являются общей характерной чертой микенского мира, а также керамики, печатей и других категорий микенских изделий. В целом, по его мнению, границы микенской культуры на юге Балканского полуострова совпадали с территорией материковой Греции классической эпохи. В политическом же отношении микенский мир, по-видимому, представлял собой довольно рыхлую конфедерацию крупных и мелких «княжеств», которая в хеттских текстах фигурирует как Ahhiyawa или (Akhaiwia), «земля ахейцев» (с. 29).
Политическим и хозяйственным центром микенских государств был дворец, часто заключенный в рамки мощной цитадели. Однако вопреки устоявшимся представлениям, нет достаточных оснований рассматривать его как институт, контролирующий все проявления экономической жизни. В частности, пишет О. Дикинсон, в свете последних исследований вызывает большие сомнения тезис о доминирующей роли дворцов в товарообмене, включая дальнюю морскую торговлю. Эта концепция основана на весьма спорной идее о всеобъемлющей редистрибутивной роли дворцовых центров. Между тем они, как доказывает автор, в лучшем случае занимались распределением немногих специфических продуктов и материалов и осуществляли контроль над производством главным образом для нужд самого дворца. Впрочем, потребности последнего в продуктах и трудовых ресурсах были, вероятно, столь велики, что дворец мог оказывать значительное общее воздействие на экономику всего подвластного ему
относительно небольшого по территории региона. В этом плане, по крайней мере, дворец действительно был центральным звеном экономики в южной Эгеиде. Соответственно гибель дворцовых комплексов в конце ПЭ ШВ периода в конечном счете означала коллапс всей микенской цивилизации (с. 38).
В течение длительного времени археологически зафиксированная серия разрушений и пожаров на целом ряде микенских цитаделей и поселений ассоциировалась с нашествием дорийцев и других гре-коязычных и близких им племен, вторгшихся, как было принято считать, с северо-запада, из Эпира. Однако очевидное отсутствие каких-либо археологически уловимых следов самих пришельцев породило со временем множество теорий, базирующихся, впрочем, скорее на предположениях и догадках, чем на твердых свидетельствах источников. Гибель микенского мира объясняли восстанием низших классов (в котором видели историческую основу традиции о дорийцах), катастрофическими природными явлениями (землетрясения, засухи), нарушением торговых связей с Ближним Востоком в результате деятельности «народов моря», опустошительными войнами между микенскими государствами и, наконец, сочетанием многих или почти всех указанных факторов. Последний вариант (именно сочетание факторов) рассматривает как вполне возможный и сам автор. Вместе с тем, полагает он, и традиция о миграции дорийцев, несмотря на ее внутреннюю противоречивость и неподкрепленность археологическими данными не может быть полностью проигнорирована.
О. Дикинсон обращает внимание на то обстоятельство, что традиция не дает никаких оснований связывать «дорийцев» с территориями, которые лежали бы за пределами Микенской Греции. Следовательно, отсутствие археологических признаков, фиксирующих изменения, связанные с приходом нового населения, воспринимаемое как проблема, на самом деле таковой не является, если предположить, что дорийцы фактически вышли из зоны распространения микенской культуры. Кроме того, данные линейного письма Б определенно показывают, что «восточно-греческие» диалекты изначально были распространены в Пелопоннесе там, где в классическую эпоху присутствуют «западно-греческие» диалекты. И эта ситуация, полагает автор, может восприниматься как подтверждение в целом рассказа о дорийском вторжении; по крайней мере, она нуждается в объяснении.
Впрочем, пишет британский исследователь, археология не может доказать, что греческий вообще был единственным языком во всех районах зоны, классифицируемой как элладская или микенская. Вполне возможно, как теперь полагают, что греческий язык окончательно сложился в рамках самой Греции и стал здесь единственным языком только в течение постдворцового периода и раннего железного века. Соответственно многие черты дорийской идентичности, включая, возможно, специфические особенности диалекта, развились уже в пределах Пелопоннеса. Очевидно также, что коллапс микенской культуры создал благоприятные условия для формирования новых идентичностей, таких как дорийцы или ионийцы. В свете сказанного вряд ли есть основания предполагать единовременную миграцию гомогенных этнических общностей. Остается вероятность постепенного, достаточно растянутого во времени проникновения каких-то групп пришельцев из более отсталых районов Средней и Северной Греции в основные области микенской цивилизации. Однако любое такое движение, по мнению автора, могло произойти, самое раннее, в конце постдворцового периода, когда ситуация в микенском мире была уже окончательно дестабилизирована (с. 54-55).
Вопреки существовавшим ранее представлениям, пишет О. Дикинсон в третьей главе, постдворцовый период отнюдь не был «унылым эпилогом истории Эгеиды бронзового века» (с. 60). Несмотря на гибель дворцов и отсутствие свидетельств попыток их восстановления, что является очевидным признаком исчезновения того общества, которое они представляли, культура демонстрирует значительную степень живучести и последние признаки расцвета в XII в. до н.э., а окончательный упадок наступает не ранее XI столетия. Общим впечатлением, которое она производит, можно считать континуитет прежних традиций в ряде таких ее аспектов, как планировка домов и техника домостроительства, бытовые предметы и посуда. Преобладающим типом погребальных сооружений остаются камерные гробницы. Имеются также твердые данные о продолжающемся производстве некоторых предметов роскоши, хотя и в гораздо меньших объемах в силу крайне ограниченного и нерегулярного доступа к сырью.
Однако наиболее примечательной чертой постдворцового периода, по мнению автора, было отсутствие стабильности и безопасности. Об этом, в частности, свидетельствует распространение оружия в
составе инвентаря вполне рядовых по всем признакам погребений, а также изображения воинов и военных сцен на расписной керамике. Наиболее очевидным признаком нестабильности стали миграции населения как за пределы Эгейского региона, так и внутри его. В последнем случае движение населения нередко происходило путём его концентрации в более крупных поселениях, скорее всего, в целях безопасности. Этим объясняются археологически зафиксированные признаки расширения Тиринфа, Асины и, возможно, Аргоса. Примерами новых больших или значительно укрупнившихся поселений могут служить Лефканди на Эвбее, а также Эмпорио на Хиосе и Бедем-гедиджи Теке на западе Малой Азии, которые отражают миграцию населения через Эгейское море. При этом большинство мелких поселений исчезло. Более того, многие крупные поселения, успешно функционировавшие в течение почти всего постдворцового периода, прекращают свое существование до его окончания. Даже такой крупный центр, как Тиринф к концу периода превращается в группу деревень.
В целом, отмечает автор, финальная фаза ПЭ ШС и субмикенский период характеризуются кульминацией процессов запустения поселений, депопуляции, сокращения ассортимента и качества ремесленной продукции. Не вызывает сомнений также и тот факт, что население многих крупных центров материковой Греции в значительной степени перестало быть «микенским» по своей материальной культуре. Впрочем, в ряде регионов микенские традиции еще сохранялись, и еще дольше бытовали на Крите некоторые минойские традиции. Таким образом, пишет О. Дикинсон, никакого радикального разрыва не происходило, и заявления некоторых исследователей о том, что материальная культура Греции внезапно изменилась в начале и середине XI в. до н.э., способны лишь создать ложное впечатление. Культурные изменения накапливались постепенно, и их кумулятивное воздействие в конечном итоге создало совершенно иную картину даже по сравнению с той, которая казалась типичной для постдворцового периода, не говоря уже о более ранней эпохе микенских дворцов (с. 77).
Переходя к анализу моделей расселения в раннем железном веке (глава четвертая), автор в качестве самой главной проблемы отмечает крайне небольшое количество самих поселений, функционировавших в период между 1050 и 800 гг. до н.э. При этом об их существовании, как правило, можно судить только по некрополям,
которые, предположительно, имели к ним отношение. Судя по имеющимся данным, модель расселения представляла собой отдельные пятна населенных зон, каждая из которых вряд ли состояла больше чем из нескольких домов. Часто они располагались вокруг центрального акрополя, как в Тиринфе или Аргосе, а иногда, как в Нихории, такой центр отсутствовал. Эта модель расселения сопоставима с той, которую Фукидид и Аристотель описывают как типичную «древнегреческую». Однако существовали и крупные «нуклированные» поселения, как, например, Кносс и Лефканди. Образцом нуклированного поселения по-прежнему может служить Смирна, которая уже к концу IX в. до н.э. обносится крепостной стеной (с. 88).
Одной из наиболее обсуждаемых проблем, пишет автор, остается степень депопуляции Эгеиды к началу раннего железного века. Сокращение численности населения в период между 1250 и 1100 гг. до н.э. в различных исследованиях определяется в пределах от 75 до 90%, но все подсчеты базируются, по существу, на поверхностном сравнении общего числа памятников, выявленных для различных периодов (с. 93-94). Впрочем, и теория, возникшая в качестве реакции на подобный подход, согласно которой сельские поселения стали настолько малы в результате своеобразной реколонизации, что почти не поддаются археологической идентификации, создавая тем самым видимость депопуляции, по мнению автора, не может быть принята. Традиционные эгейские методы строительства (т.е. возведение даже легких конструкций на каменных фундаментах) продолжали широко использоваться и в раннем железном веке, что значительно снижает вероятность полного исчезновения следов сооружения. Видимо, заключает британский исследователь, следует все-таки принять за основу общее впечатление о снижении численности населения и сохранении относительно низкого его уровня на протяжении большей части раннего железного века, не пытаясь выразить это снижение в каких-то определенных цифрах в силу крайней фрагментарности данных (с. 97-98).
Очень немногие материалы позволяют судить о характере аграрной экономики раннего железного века Греции. Ее реконструкция, предложенная недавно Д.В. Танди, с точки зрения О. Дикинсона, служит «ярким примером позитивистского заблуждения». Поскольку, отмечает он, кости домашних животных, особенно крупного рогатого скота, преобладают в археологическом материале, Танди воспринял
это как свидетельство того, что в реальной экономике разведение крупного рогатого скота было доминирующим направлением. Малочисленность следов зернового хозяйства, в свою очередь, соответствовала незначительной роли этой отрасли. Однако, как отмечает О. Дикинсон, во-первых, свои выводы Танди сделал, основываясь на раскопках Нихории, экологические условия района расположения которой (исключительная обеспеченность водой и богатыми пастбищами) определяли своеобразие местной модели адаптации, не подходящей для Эгеиды в целом. Во-вторых, Танди не принял во внимание то обстоятельство, что кости животных сохраняются в археологических отложениях гораздо лучше растительных остатков, которые редко обнаруживаются в сколько-нибудь значительных количествах даже в контекстах тех периодов, когда земледелие, бесспорно, являлось основой сельской экономики. Кроме того, остеологические материалы, которыми оперирует Танди, показывают, что животные забивались в зрелом возрасте, и, следовательно, не были особенно многочисленны (с. 101-102).
В целом, материалы раскопок и топография поселений, с точки зрения автора, позволяют предположить, что возделывание зерновых оставалось главным направлением аграрной экономики, которая имела преимущественно многоотраслевой характер. И если, по Гомеру, главной сферой применения скота были престижные пиры и жертвоприношения, то в реальности, скорее всего, он больше ценился как предмет обмена на другие товары и услуги (эквивалент стоимости), а также сдавался в наем арендаторам и издольщикам. Быки использовались главным образом для вспахивания поля и содержались преимущественно в относительно богатых хозяйствах, тогда как в целом агрикультура деревни могла основываться на мотыжной обработке участков садово-огородного типа, требовавшей повышенных затрат человеческого труда (с. 103).
Анализируя тексты гомеровских поэм, некоторые исследователи полагают, что хозяйства ЬазПе18 были иными. «Вожди», по их мнению, практиковали крупномасштабное пастбищное животноводство, и их богатство определялось размером стад крупного рогатого скота. Возможно, пишет О. Дикинсон, какая-то доля истины в этом предположении есть, но основания, на которых оно строится, вызывают определенные сомнения. Относительно крупные постройки, подобные «Герону» в Лефканди, дому 1У-1 в Нихории, строению А в Кавуси
(Крит), могут быть интерпретированы как жилища реальных прототипов гомеровских Но даже самые крупные постройки не представляли принципиально иной уровень архитектуры в сравнении со всеми прочими строениями. Умеренные размеры большинства домов позволяют думать, что разрыв между предполагаемыми «вождями» и большинством их «подданных» не был слишком большим (с. 110).
Данные, относящиеся к ремесленному производству (глава пятая), однозначно свидетельствуют о том, что многие из наиболее развитых ремесел, существовавших в позднем бронзовом веке, исчезли в течение постдворцового периода. В этих условиях, отмечает О. Дикинсон, неудивительно, что так много написано об аттическом протогеометрическом (ПГ) стиле, поскольку с художественной точки зрения мало что еще заслуживает внимания из явлений XI и X вв. до н.э., и даже несмотря на заметное улучшение ситуации в IX и еще более в VIII столетиях керамические материалы остаются доминирующим элементом картины «темных веков» и ранней архаики (с. 116).
Единственной значительной инновацией можно считать начало обработки железа, появившейся в Эгеиде, скорее всего, под внешним влиянием, источником которого, как считается, был Кипр, но, возможно, не только он. Находки железных мечей и кинжалов в Афинах, Лефканди, Тиринфе, Кноссе дают основания полагать, что железные изделия стали производиться в некоторых центрах к середине XI в. до н.э. При этом древнейшие образцы, несомненно, местного производства, по существу, копировали наиболее распространенные и легкие в изготовлении бронзовые формы. Имеющиеся данные позволяют, впрочем, заключить, что зона железоделательного производства расширялась сравнительно медленно из первоначальных центров на Крите, и железные изделия, вероятно, получили действительно широкое распространение только в IX в. до н.э. (с. 148-149).
В шестой главе рассматривается эволюция погребального обряда на протяжении постдворцового периода и раннего железного века. При поверхностном рассмотрении, пишет О. Дикинсон, погребальные обряды постдворцового периода являются продолжением тех, которые существовали в ПЭ ШВ период. Однако выявляются и значительные различия. Как и прежде, чаще всего используются камерные гробницы, но обнаруживается тенденция к уменьшению их размеров. Практически полностью выходят из употребления элитарные захоро-
нения в толосных гробницах. Общим направлением эволюции погребального обряда становится движение от коллективных захоронений к одиночным в ящичных могилах (цистах) или в обычных грунтовых ямах, а также распространение кремаций в качестве второй по значимости формы обряда. Однако поскольку использование кремации фиксируется уже в ПЭ ШС период, и они повсеместно присутствуют в одних и тех же комплексах вместе с ингумациями, то, по мнению автора, нет оснований связывать распространение нового обряда ни с появлением пришлого населения, ни с каким-то существенным изменением верований. Скорее, пишет он, можно предположить, что кремации, как и погребения с оружием, призваны были подчеркнуть статус, и ритуал мог быть выбран исходя из его большего потенциала для демонстрации пышности. Примечательно, что большинство кремаций были обнаружены в более богатых захоронениях взрослых мужчин, и что многие погребения с оружием, особенно более поздние, были кремациями. Впрочем, как подчеркивает сам автор, данное объяснение не является универсальным. В Афинах, к примеру, кремационные погребения некрополя Керамика не слишком отличаются богатством от ингумаций района Агоры. Обе категории захоронений демонстрируют вполне уловимые вариации богатства погребального инвентаря, предполагающие наличие какой-то системы ранжирования, которая могла выглядеть, по крайней мере, как различие между аристократическими и незнатными agathoi. В целом, заключает британский ученый, кремации, возможно, как-то ассоциировались с более высоким статусом, но это, по-видимому, не было абсолютным правилом при погребении высокопоставленных лиц (с. 177, 181, 189).
В эпоху бронзы, пишет О. Дикинсон, Эгеида в силу своего географического положения играла активную посредническую роль в контактах между Ближним Востоком и другими регионами Средиземноморья и Европы, фактически занимая центральное место в дальней, преимущественно морской, системе международного обмена. Обычно считается, что на начальных стадиях раннего железного века Эгеида практически утратила контакты с внешним миром, и даже связи внутри Эгейского региона были нарушены. Однако представление о полной изоляции, как показывает далее автор, не соответствует действительности, и связи с Центральным Средиземноморьем никогда полностью не прерывались, как и связи с Ближним Востоком, которые
в целом лучше документированы и, по-видимому, сохраняли большее значение.
Исследуя в седьмой главе проблему внешних контактов, О. Дикинсон приходит к выводу о том, что стимулом к их развитию служила потребность общин Эгеиды в основных металлах - меди, олове и железе, месторождения которых в данном регионе либо часто не пригодны для разработки с использованием примитивных технологий, либо вообще отсутствуют. Большинство общин, скорее всего, получали эти металлы извне, и само их наличие на поселениях свидетельствует о существовании какой-то сети обмена. Торговля металлами часто рассматривается как главное направление деятельности финикийцев в Эгеиде и остальном Средиземноморье. Но, по мнению автора, было бы ошибкой считать, что металлы перевозились исключительно иностранными торговцами (с. 202).
В течение ПГ периода модельный ряд сосудов, известный как эвбейское керамическое «койнэ», охватывает значительную часть Греции и даже достигает сиро-палестинского побережья, в частности Тира. Аттическая керамика того же времени получает столь же широкое распространение, формируя большую часть определимого импорта в наиболее богатых погребениях Лефканди, и в большом количестве представлена в Северном Пелопоннесе, Кикладских островах, в Ионии и Кноссе. Примечательно, что рассматриваемый материал включает не только сосуды для питья, которыми могли обмениваться в качестве даров в связи с церемониальными пиршествами, но также амфоры, т.е. тарные сосуды. Следовательно, полагает автор, такие наиболее важные товары, как оливковое масло, вино и некоторые другие пищевые продукты, занимают все более ощутимое место в торговле эгейских сообществ (с. 209).
Весьма тесные взаимоотношения между Лефканди и Ближним Востоком начиная с позднего ПГ периода и далее документируются значительным количеством предметов роскоши в целой серии погребений, датируемых временем около 950-825 гг. до н.э. Среди них бронзовые и фаянсовые сосуды египетского или египтизирующего стиля, сиро-финикийские бронзовые чащи, фаянсовые бусы и разного рода золотые изделия. Впрочем, как отмечает О. Дикинсон, ситуация с Лефканди совершенно уникальна для Эгеиды второй половины X в. до н.э. и не вполне обычна для IX столетия. Она породила гипотезу о широкой средиземноморской активности эвбейцев, ставших инициа-
торами восстановления внешних контактов. Однако присутствие ближневосточных изделий в эгейских контекстах Х-1Х вв. до н.э. совпадает с сообщениями греческих литературных источников о ранней активности финикийцев в Эгеиде. Считается также, что эвбейская керамика попадала на Ближний Восток благодаря финикийцам. В настоящее время ни одна из версий не является определяющей, и, вероятно, на данный момент можно согласиться с теми учеными, которые полагают, что эвбейцы и финикийцы действовали совместно (с. 213214).
В целом, особенности распределения артефактов различных категорий говорят о том, что обмен, возможно, еще сохранял характер отдельных контактов - иногда регулярных, иногда случайных - между отдельными регионами, поселениями, семьями или даже индивидами, и что значительная часть материалов имеет отношение, скорее, к обмену дарами, чем к обмену товарами. Действительное расширение как торговой активности, так и восприятия и адаптации ближневосточных технологий, форм и сюжетов в различных сферах производства и искусства, началось, по-видимому, не ранее второй половины IX в. до н.э. и набрало более быстрый темп в VIII столетии (с. 216).
В заключение автор обращает внимание на тот факт, что в последние годы получила развитие тенденция интерпретировать мир гомеровских поэм как отражающий, в сущности, реалистическую картину жизни в раннем железном веке или даже в период их оформления, который теперь обычно датируется второй половиной VIII или первой половиной VII в. до н.э. Автор убежден, что такой подход абсолютно не верен. Хотя, пишет он, нет особых оснований сомневаться в том, что в поэмах присутствуют черты общества, в рамках которого и для которого они создавались, следует помнить, что они - эпические, а эпическая поэзия по самой своей природе имеет очень небольшое отношение к реальному и земному. Тот, например, факт, что Телемах в Одиссее остается почти в полном одиночестве, без чьей-либо помощи, является исключительно требованием сюжета, а не спецификой какого-то реального типа общества. Изолированное положение Телемаха было бы абсолютно невозможно в родовом обществе, каковым было греческое общество на протяжении большей части исторического периода. У него в поэме нет даже зависимых держателей земли, за поддержкой к которым он мог бы обратиться, как это сделал бы
любой аристократ раннего железного века или архаического периода. Таким образом, археологический материал, с точки зрения О. Дикинсона, может считаться единственным достоверным источником сведений, на основе которых позволительно делать какие-то суждения о рассматриваемом периоде. Но и его интерпретация также часто весьма проблематична, признает британский ученый.
Переход от постдворцового периода к раннему железному веку является, как считает автор, удобным рубежом, стоя на котором можно посмотреть, что сохранилось от бронзового века кроме таких основополагающих элементов, как греческий язык и обычный набор сельскохозяйственных и ремесленных орудий и навыков. Многое из материальной культуры раннего железного века показалось бы знакомым людям предшествующих поколений. Социальная структура, включавшая обширный класс зависимых людей, отчасти могла быть продолжением той, которая существовала (гипотетически!) в микенскую эпоху и была перенесена в постдворцовый период. Этот зависимый класс (какет), возможно, не удостоивался формальных погребальных ритуалов, которые предназначались для agathoi. Последние, в свою очередь, могли подразделяться на «аристократию» и рядовых свободных членов общины, включая обедневших сородичей и свободных держателей на землях элиты. Такое разделение в среде agathoi можно наблюдать в «Одиссее» как различие между фамилиями, которые выдвигают из своей среды basileis, и всеми остальными «гражданами» Итаки, которые посещают народное собрание, но присутствуют на нем, по существу, в качестве зрителей. В организованных подобным образом общинах для индивидов существовала возможность возвыситься благодаря личным качествам до положения монарха. Но, судя по материалам некрополя Тумба в Лефканди, такой статус обычно не переживал достигшего его индивида. В данном некрополе целая группа захоронений, датируемых от середины X до середины IX в. до н.э., варьирует от крайне богатых до почти бедных. Это дает основание считать, что люди, связанные с «Героном», скорее, являлись чем-то вроде клана, чем династией наследовавших друг другу «вождей». Примечательно, что у Гомера и Гесиода, древнейших литературных источников, термин «basileis» применялся к элитарному классу в целом, который включал правителей монархического типа, но не ограничивался ими. Такая форма политической организации, представляющая собой нечто вроде достаточно аморфной олигархии, лучше
согласуется как с письменными источниками раннего архаического периода, включая раннюю лирику, фрагменты законодательных кодексов и легендарную традицию, так и с археологическими материалами (с. 250).
К концу IX в. до н.э. черты, считающиеся типичными для «темных веков», в основном исчезают. Рост стабильности в Эгеиде, полагает автор, вероятно, стал решающим фактором демографического подъема и активизации контактов с Ближним Востоком, что, в свою очередь, сыграло, по его мнению, решающую роль в возрождении Греции. Так же вероятно, что рост населения и повышение благосостояния, вызванное развитием торговли, стимулировали формирование более высокой степени организации многих эгейских общин и появление в них более стабильной социальной иерархии (с. 254).
В целом, рассматривая переход от позднего бронзового к раннему железному веку в плане континуитета, автор считает необходимым отметить, что изменения наиболее важных археологических характеристик выглядят гораздо более существенными, чем черты преемственности. Аналогией, пишет О. Дикинсон, может служить традиция, представленная в гомеровских поэмах. Хотя она, несомненно, восходит к эпохе поздней бронзы, в результате целой серии трансформаций в окончательном варианте сохранилось крайне мало от подлинных реалий бронзового века (с. 257).
А.Е. Медовичев
