CC BY
40
2010.01.003. КАСАВИН ИТ. ТЕКСТ. ДИСКУРС. КОНТЕКСТ: ВВЕДЕНИЕ В СОЦИАЛЬНУЮ ЭПИСТЕМОЛОГИЮ ЯЗЫКА. -М.: Канон+: Реабилитация, 2008. - 544 с.
Илья Теодорович Касавин - доктор философских наук, член-корреспондент Российской академии наук, заведующий сектором социальной эпистемологии Института философии РАН, основатель и главный редактор академического журнала «Эпистемология & философия науки»; специалист в области теории познания, социологии знания, истории и теории культуры, философии языка и литературы, истории немецкой и англо-американской философии, неклассической социальной эпистемологии1.
В монографии, состоящей из введения и пяти разделов, анализируются формы представления знания в языке в виде текстов; рассматриваются процессуальные (дискурсивные) измерения познания в языке и речи; исследуются типы детерминации познавательной и языковой деятельности различными контекстами.
Во введении процесс познания, понятый как творческая деятельность, рассматривается в качестве «специфического дискурсивного (т.е. осуществляемого в рамках дискурса) обмена смыслами между текстом и контекстом» (с. 11).
Раздел первый посвящен историко-социологическому исследованию естественного языка как средства человеческой коммуникации в определенном социальном контексте. Язык рассматривается через призму трех понятий - текста, дискурса и контекста, -объединенных феноменом времени, специфической темпорально-стью.
По мнению автора, контекст выражает собой отнесение текста к его истокам. Прошлое, зафиксированное в контексте, доступно теоретическому познанию, поэтому контекст позволяет дополнить лингвистический анализ текста социологическим, историческим и этнографическим исследованием. Однако контекст как «выражение
1 Автор работ: Теория познания в плену анархии. - М., 1987. - 204 с.; Познание в мире традиций. - М., 1990. - 206 с.; Миграция. Креативность.Текст. - М., 1998. - 408 с.; Ansätze zu einer sozialen Erkenntnistheorie. - Bremen, 1997. - 92 S.; Soziale Erkenntnistheorie: Migrationsmetaphern, Wissenstypen, Textepochen. Nichtklassische Ansätze. - Hildesheim, 2003. - 292 S.
прошлого языкового опыта не обеспечивает непосредственности переживания, которой обладает практикуемый дискурс и которую некоторое время еще хранит только что возникший текст» (с. 30).
Текст, дискурсивно обыгранный в разных социокультурных контекстах, иногда становится архетипом. Текст иерархизирует свои контексты, сливаясь по времени с лингвистическим контекстом, дистанцируясь от контекста ситуации и приобретая относительную самостоятельность от контекста культуры.
Дискурс (в отличие от контекста) выражает отнесенность текста к его перспективе. В дискурсе впервые задаются контекстуальные координаты текста - лингвистические, ситуационные, культурные. Здесь текст еще слит с условиями своего формирования. Дискурс, основанный на прошлом языковом опыте, представляет собой проектирование будущего опыта на материале непосредственно переживаемой языковой коммуникации. Способность дискурса служить проектом будущего выражает его открытость, поливариантность, виртуальность. Как форма незаконченного текста дискурс может затемнять, мистифицировать, деконструировать свои контексты, изменять их смысл и значение.
Автор приходит к выводу, что «текст фиксирует прошлое как устойчивая форма языка, определяемая совокупностью контекстов, и обусловливает будущее, выступая исходным пунктом всякого дискурса» (с. 30).
Обобщая в этом же разделе философские концепции Л. Витгенштейна и Д. Дэвидсона, М. Хайдеггера и Х.-Г. Гадамера, Ю. Хабермаса и Р. Харе, М. Бахтина и Ю. Лотмана, автор поддерживает идею коммуникативно-семиотической природы познания, инструментом которого является естественный язык (язык повседневности). К основным характеристикам такого языка относятся: многозначность и вариативность лексических значений, часто не охватываемых понятийными дефинициями (с. 40), модальность как выражение информации о нормативно-ценностном содержании повседневного знания (с. 43), нередуцируемость коннотации и относительность различия коннотата и денотата (с. 45).
В разделе втором проблема понимания текста рассматривается с позиции междисциплинарности, а текст предстает как лингвистический, исторический и эпистемологический феномен. К известным лингвистическим критериям текстуальности (когеренции,
коерции1), отличающим текст от любого набора знаков, автор добавляет еще один - «отформатированность». Так, собрание сочинений Л. Толстого без нумерации томов, страниц, выделения глав, параграфов, абзацев, прописных букв даже при наличии правильно оформленных фраз вряд ли доступно пониманию. Поэтому текст -это определенная знаковая форма, продукт форматирования. Потенциальных форматов бесконечное множество, так как всякая упорядоченность может быть построена на самых разных основаниях. Следовательно, с одной стороны, «существует потенциально бесконечное множество типов текста, с другой, не существует никакого однозначного смысла слова "текст". Он наделен множеством разных смыслов, сопоставленных с разными теоретическими прототипами и вызывающих разные комплексы ассоциаций» (с. 151).
Анализируя конкурирующие в лингвистике XX в. концепции -теорию речевых актов и функционально-коммуникативную теорию языка, - автор подытоживает: вопросы о многообразии смыслов всякого отдельного текста, разнообразии возможных интерпретаций, неопределенности понимания остаются открытыми. Ответы на них следует искать за пределами лингвистики в типологии текстовых эпох и типах текстов.
Под текстовой эпохой понимается исторически специфический тип языковой культуры; в основе типологии текстовых эпох лежат исторические типы чтения и письма, потому что в них выражается специфическое поведение творческой личности. Автор различает: 1) эпоху формирования лингвистических систем в контексте мифо-магической культуры раннеродового строя (типичный текст - магическая формула, рассказ о деяниях богов); 2) эпоху возникновения этнических языков и относительно самостоятельной речи в форме устного рассказа или диалога: письмо еще не обладает самоценностью, это лишь «записывание» устного слова; доминирует чтение вслух (поэтический эпос, философский диалог, трактат); 3) средневековую текстовую эпоху с «письменным пересказом» и «чтением про себя»; впервые в тексте космологическое начало сочетается с личностным (комментарий к Библии,
1 В лингвистике данному понятию соответствует когезия текста. - Прим.
реф.
компендиум-«бестиарий», алхимический рецепт, летопись); 4) текстовую эпоху Возрождения, в которой светская культура обретает регулярную письменную форму; ей свойственен диалог - противостояние монастырской и светской, ученой и народной культуры; в силу восприятия народных языковых традиций происходит частичное возвращение к диалогическому чтению «как бы вслух» (натурфилософский диалог, поэтическая эпистола, ироническое нравоописание); 5) текстовую эпоху Нового времени, которая варьирует и комбинирует уже известные стили. Новой чертой эпохи является распространение локальной тенденции античного скептицизма - критики текста, причем критика обращена не на внутренние свойства текста, а на реальность (т. е. на то, что текстом описывается); 6) современную текстовую эпоху: небывалое распространение знаково-символической, текстовой культуры в форме книг и печатных СМИ, всеобъемлющая система образования ознаменовали начало нового отношения к тексту, которое, с одной стороны, придает ему универсальный характер (М. Бахтин), с другой, -заменяет его видеорядом, жестом, а то и просто молчанием, порой прерываемым бессмысленным смехом.
В этом нагромождении традиций, стилей и жанров, наслоении друг на друга бесчисленных критик, интерпретаций и рефлексий, переплетении текстов с многообразными контекстами и неоконченными дискурсами автор выделяет два существенных признака современной эпохи: 1) текст становится рядовым товаром (это относится не столько к качеству текста, сколько к способу его использования); 2) по способу производства доминируют вторичные тексты. Интернет и техника фото- и видеомонтажа обеспечивают не только общедоступность текста, но и возможность различных манипуляций с ним, его произвольное использование и трансформацию.
Важным свойством текстовых эпох является разграничение «первичных» и «вторичных» текстов, в основе которого лежит тип опыта познающего субъекта. Первичный текст производен от динамического космополитического (предельного) опыта. Он имеет бытийственную, а не литературную основу и не содержит указания на источник. Первичные тексты связаны с процессом исследования, их смыслы индивидуальны и закрыты, связи образов ассоциативны, стиль личностный. Такие тексты непосредственны, фрагмен-
тарны, парадоксальны, неясны. К ним автор относит высказывания Дельфийского оракула, ритуальные заклинания киривинианской магии, полотна импрессионистов, русские народные песни. Первичный текст едва ли может иметь теоретический характер, так как теория предполагает работу с предшествующими текстами.
Движение первичного текста по текстовым эпохам приводит к созданию вторичных текстов. В их основе - статический локальный опыт. Природа вторичных текстов определяется задачами изложения; их смыслы общезначимы и открыты для понимания, связи логические, стиль общепринятый. Вторичный текст является таковым, если первичный рассматривается в нем в качестве объяснения. С позиции первичного текста все предшествующие тексты можно использовать только как аналогии. Так, миф об Эдипе Софокла является первичным текстом для фрейдовского объяснения психологических отклонений.
Раздел третий посвящен третьему элементу триады «текст -дискурс - контекст». Предметом авторских рассуждений становится, с одной стороны, контекстуализм как методология (типы и вариации контекстуализма), с другой - проблема «лингвистического контекста» как внетекстовой реальности, в которой только и возможно понимание смысла текста.
Понятия «лингвистический контекст», «контекст ситуации» и «контекст культуры» локализируют и структурируют реальность за пределами текста и очерчивают тем самым область смысла. В анализе конкретных текстов и контекстов данные понятия «сливаются в трансцендентальную реальность культуры, которая не измеряется ни этносом, ни языком, ни нравами, ни верой» (с. 265). Однако этот культурный контекст оборачивается лингвистическим, ибо его нельзя усвоить вне чтения и понимания текста.
Примером универсального социокультурного контекста является так называемый «жизненный мир» человека. Анализ эмпирических исследований (Э. Гуссерля, Ю.Х. Хабермаса, А. Шюца и др.) позволяет автору сделать вывод об исторической изменчивости жизненного мира. У современного человека «техногенной» цивилизации он характеризуется всепроникающей гиперкоммуникативностью или медийностью. Включенность в потоки информации подчиняет человека целям продолжения коммуникации («все становится коммуникацией»), вследствие этого из нее исчезает реф-
лексия и понимание. У адресата коммуникации формируется «нерефлексивный рассудок массмедиа, способный лишь узнавать, а не понимать» (с. 315).
Кроме того, во многом благодаря массмедиа современный человек утрачивает всякое ощущение собственной стабильности и критерии нормальности происходящего в мире. Поэтому еще одной чертой жизненного мира неизбежно становится риск как составляющая деятельности, общения, поведения и сознания современного человека. Риск, в свою очередь, стимулирует противоположную тенденцию - усиление тяги к традиционным ценностям (дом, семья, религия, патерналистское государство).
В результате онаучивания и технизации повседневной жизни в жизненном мире стираются те различия (национальные, языковые, сословные), которые ранее препятствовали пониманию, и обеспечиваются определенные условия диалога культур. Одновременно гуманизация и антропологизация науки обеспечивают постоянный обмен смыслами между наукой и жизненным миром человека.
Взаимодействие двух противоположных тенденций - онаучивания повседневности и гуманизации науки - характеризуется резко возросшим интересом к дискурсу, которому посвящен раздел четвертый.
Автор понимает дискурс как «неоконченный живой текст, взятый в момент его непосредственной включенности в акт коммуникации, в ходе его взаимодействия с контекстом» (с. 362).
Помимо традиционного деления дискурсов по предмету, методу, исторической эпохе, типу социальной детерминации и социального производства автор рассматривает возможность классификации дискурсов по коммуникативной ситуации, функции и содержанию.
Коммуникативная ситуация как основа классификации предполагает учет временного фактора, определяющего «степень кон-сервированности дискурса», т.е. разрыв между моментом его производства и потребления. С этой точки зрения можно выделить три этапа бытия дискурса: первичную ситуацию, процесс консервирования и вторичную ситуацию. Этот тезис дополняет концепцию первичных и вторичных текстов. С помощью ряда технических средств можно «законсервировать дискурс и превратить его в
текст, сделав его применимым в другое время, в другом месте и для других реципиентов, которые делают его предметом последующих дискурсов» (с. 366).
Классификация по функции основывается на том, что дискурс имеет цель, мотив, результат. Дискурсу присущи когнитивная, аксиологическая и прагматическая функции: он способен сообщать знания, влиять на эмоциональное состояние, побуждать к действию. Основной целью дискурса является координация деятельности людей в обществе. Средством достижения этой цели выступает изменение ментальных состояний реципиента: его знания, оценок и ценностей, волевых импульсов. С этой точки зрения различаются гипотаксические и паратаксические дискурсы. Если первые характеризуются иерархией целей и подчиненностью всех промежуточных целей одной главной (например, обвинительная речь в суде), то вторые служат одновременно нескольким независимым целям (телефонный разговор, радиопередача и т.п.).
Содержание дискурса выражено в его теме как срезе контекста, в котором он разворачивается.
Данная классификация не предполагает строгого противопоставления текста дискурсу. Так, консервация дискурса превращает его в текст, который выполняет функцию ресурса последующих дискурсов, а артикуляция текста обусловливает осуществление дискурса. Тип дискурса, определяемый относительно текста, автор называет текстуальным. В нем реализуется процесс внутрисоциального производства смыслов, лингвистически он выражается в интер- и интратекстуальном взаимодействии, а его целью является сообщение знания или определенного эмоционального состояния. По мнению автора, «комбинирование текстов есть универсальный метод ведения дискурса, характерный для профессионального оперирования с языком в науке и искусстве, когда смысл дискурса производен от смысла ресурсных текстов» (с. 368).
Контекстуальный дискурс определяется относительно контекста. Ресурсом и сферой его реализации выступает контекст культуры: одни знаковые системы противопоставляются другим как центр и периферия, внутреннее и внешнее, между которыми происходит обмен содержанием. (Так, в современных постановках Шекспира актеры носят джинсы и смотрят телевизор, а детские бестселлеры эксплуатируют тему средневековой магии.)
Различие между дискурсом и текстом предполагает различие механизмов их понимания. Понимание дискурса требует диалога с другим (собеседником), понимание текста - диалога с самим собой. Одновременно саморефлексия, интерпретация может быть понята как дискурс по поводу текста, контекста или смысла. Тогда динамика дискурса будет перемещением с одного уровня языка на другой, с одного типа дискурса на другой. Она оказывается миграцией или обменом содержанием между синтаксисом, семантикой и прагматикой, между текстом, контекстом и смыслом. Дискурс как посредник между текстом и контекстом позволяет сделать один текст контекстом другого, вовлечь контекст в текст, внести элементы текста в неязыковые контексты, придать смысл тексту.
В то же время миграционная природа дискурса не позволяет строго противопоставить его тексту и контексту. Дискурс - это разнообразное использование текстов (включая их создание); с другой стороны, дискурс образует деятельностно-коммуникатив-ный контекст, который сопровождает текст или существует в качестве его скрытого подтекста.
Важным следствием вышесказанного является осознание подлинной цели дискурс-анализа как интерактивного феномена и понимание того факта, что дискурс является не только объектом, но и методом исследования. Автор иллюстрирует данное положение на примере дискурсивной практики психотерапевтического взаимодействия, посредством которой осуществляется изменение концепта (модели) окружающей действительности, трансформация системы личностных смыслов субъекта. Сущность всех близких по задачам дискурсов (философского, педагогического и т.п.) состоит в «артикуляции собеседниками картины мира, затем в изменении представлений слушателя о мире и о себе самом, благодаря чему он может, получив новые знания, выработать продуктивные мнения и установки и сформировать наиболее эффективные и удовлетворяющие его отношения к людям, вещам и событиям» (с. 414).
Таким образом, дискурс-анализ может быть обозначен как взаимное самопознание собеседников, процесс их экзистенциального со-бытия, который требует не столько классических научных методов, сколько индивидуального, неалгоритмического искусства творческого общения.
Свой неклассический эпистемологический подход к дискурс-анализу автор иллюстрирует с помощью историко-культурной реконструкции идей Ф.М. Достоевского и У. Шекспира. Предметом исследования становятся не только тексты в контексте эпохи, но и зафиксированные в них речевые практики. Они могут быть восстановлены лишь отчасти, потому что принадлежат неформальным дискуссиям, которые вели между собой представители образованных сословий того времени. Споры по поводу текстов Шекспира становились документами эпохи и одновременно превращались в контексты последующих текстов. Таким образом, в анализе подтверждается одна из главных идей монографии об относительном характере отличия дискурса от текста и контекста. «Дискурс - то, что в определенный момент времени являлось соединительной тканью между текстом и контекстом и затем превратилось в нечто невыразимое, утраченное. Дискурс-анализ призван вписать утраченный дискурс в современный культурный контекст» (с. 446).
Раздел пятый (название) посвящен наиболее сложной философской проблеме - истолкованию смысла языковых и иных культурных феноменов.
В неклассической эпистемологии поиск смысла в каждом языковом феномене - творческая задача с настолько непредсказуемым итогом, что подлинный смысл почти всегда неожидан и может быть охарактеризован как тайна языка. Проникновение в тайну соразмерно остроумию читателя, его способности поставить очевидные смыслы под вопрос и тем самым в чужом обнаружить родное, в забытом - знакомое, в фантастическом - реальное. При этом таинственное, анонимность и комическое выступают как характеристики познания, определяемые в свою очередь новой картиной познаваемой реальности. В ней природа и культура, индивид и социум, сакральное и профанное, стабильное и изменчивое взаимосвязаны и постоянно обмениваются содержаниями. Эта реальность квалифицируется как сложная, самоорганизующаяся, открытая система, находящаяся во множестве связей со средой. Соответственно меняется и поведение познающего субъекта. Он уже не стремится получить однозначные, навечно истинные и объективные результаты, но в большей степени нацелен на то, чтобы встроиться в существующую систему взаимосвязей и действовать сообразно реальным обстоятельствам и тенденциям. Язык понимается
при этом не как прозрачный и послушный инструмент для артикуляции смысла, но как слой культурной реальности со своими собственными законами.
Е.И. Карпенко
