CC BY
12
2009.04.012. МАРКУС Г. ИСКУССТВО СКЕПТИЦИЗМА И СКЕПТИЦИЗМ ИСКУССТВА.
MARKUS G. The art of skepticism and the skepticism of art // Philosophy today. - Chicago, 2009. - Vol. 47, N 1. - P. 58-69.
Ключевые слова: скептицизм; искусство; позитивизм; философия науки; эпикурейство.
В свое далекое от нас время, пишет автор, Эпикур и его последователи весьма определенно обозначили скептическую идею невозможности человеку прорваться за пределы его субъективного смыслового мира. У эпикурейцев роль неустранимого посредника во взаимодействии индивида с внешним миром была отдана чувствам. Между тем, обращаясь к чувствам, ощущениям индивида, эпикурейцы не могли не понимать осмысленность чувств человека, они не могли рассматривать человеческие чувства в отрыве от человеческой мысли. Из этого непонимания и проистекает столь же популярное, сколь и неверное представление об эпикурейцах как о проповедниках чувственных удовольствий. Употребление эпикурейцами самого понятия «чувства» стало для интерпретаторов их философии достаточным основанием противопоставлять их «жизнелюбие», например, «аскетизму» стоиков, как это и делал, в частности, Гегель.
Действительно, Гегель усмотрел у стоиков «идеализм», поскольку они рассматривали человека как мышление, а у эпикурейцев - «материализм», поскольку эпикурейцы оперировали понятием «чувства». Согласно Гегелю, мощная традиция идеализма в древнегреческой философии «споткнулась» на Эпикуре, который назвал сущностью не мысль, понятие, но ощущение, чувственный образ. При этом Гегель признает «парадоксальное» использование Эпикуром стоической методологии, по его мнению, просто поменявшей представление о сущности. Стоики, рассуждает Гегель, делили все существующее на два существования - на мышление и на то, что может быть названо «внешним» мышлению. «Внешнее», считает Гегель, и было у стоиков едва заметным намеком на их «материализм». Именно намеком и едва заметным, поскольку «внешнее» обретало истинность, так сказать, свою «материаль-
ность» исключительно в качестве мыслимого. Таким образом, мышление оказывалось реально единственным существованием.
У Эпикура же, настаивает Гегель, вместо мышления - чувственные образы, ощущения, а схема та же, стоическая. Вот это «вместо» и является достаточно «натянутым» допущением Гегеля, откуда и берет начало формально правильная, но по существу сомнительная логика интерпретации эпикурейской философии. Так, непонятно, почему надо, как это делает Гегель, противопоставлять эпикурейскую схему познания как движения от ощущения к представлению и далее к мнению стоической схеме познания как развития понятия от первоначального незнания к смутному знанию и далее к знанию. Едва ли можно трактовать завершающее эпикурейскую схему «мнение» иначе, чем «знание». Соответственно и предыдущие этапы эпикурейской схемы познания - представление и ощущение - оказываются тем же «смутным знанием» и тем же «незнанием». То есть у эпикурейцев та же, что и у стоиков, схема развития знания, только более скептическая, поскольку, по их мнению, люди способны иметь лишь «мнение» и не способны достичь «истинного понятия».
Таким образом, вполне вероятен и такой вывод из отказа эпикурейцев дать картину человеческого познания в координатах теоретического мышления, что они в своем скептицизме пошли дальше стоиков. В то время как стоики просто определили для теоретического мышления здравые границы его возможностей, эпикурейцы, совсем как позитивистские философы науки, сомневались в самом теоретическом мышлении как инструменте познания, поэтому и «запретили» мышлению отрываться от уровня «чувственного» познания и осторожно назвали знанием-мнением то, что стоики менее скептически называли знанием-понятием. Собственно, и сам Гегель признает, что «представление» у эпикурейцев, имея не образную, но именную форму, выступает некоей формой всеобщности и, значит, является разновидностью понятия. Правда, Гегель настаивает на том, что эта разновидность - суррогат понятия, поскольку «имя» представления складывается у эпикурейцев из обобщения повторений единичных ощущений. Однако подобное образование «имен» есть не что иное, как эмпирическое обобщение, т.е. работа мышления на эмпирическом уровне, что и является в точности позитивистским - радикальным - скепсисом в отноше-
нии теоретических понятий, но не в отношении мышления. В сущности, эпикурейцы вполне заслуживают определения «позитивистских» теоретиков познания эллинистического времени. Стоическая же эпистемология нашла себя у И. Канта, неокантианцев и в антипозитивистской философии науки XX в.
С Гегелем можно согласиться в том, что эпикурейцы дали в своей эпистемологии суррогат мышления-понятия, если видеть в них античных «позитивистов», поскольку позитивистские философы науки точно превратили теоретическое мышление в суррогат. Однако важен позитивистский, как и эпикурейцев, мотив «подмены» теоретического мышления - недоверие к мышлению, которое отрывается от «очевидного». Это вообще мотив скептицизма. Начиная с античных времен, скептицизм сомневается в мышлении как инструменте достижения истины. Сомневается по-разному. Например, стоики обозначили тип сомнения, который присущ науке и который нашел отражение в антипозитивистской философии науки. Это - сомнение, парадоксально преобразующееся в доверие мышлению как процедуре на основе понимания того, что другого инструмента получения знания у человека нет, и, значит, при всей относительности, условности достигаемых человеком истин, при всем сомнении в их объективности следует именно в механизмах мышления искать критерий истины. Напротив, эпикурейское и позитивистское сомнение - это недоверие к мышлению, основанное на убеждении, что критерий истины находится вне мышления, в бесспорных «истинах наблюдения», и что, следовательно, мышление нужно удерживать от ухода в «спекуляции».
Таким образом, важно подчеркнуть, что действительное различие между скепсисом эпикурейцев и скепсисом стоиков состоит в том, что эпикурейцы наметили в традиции эпистемологии радикально-скептическую «позитивистскую» линию, а стоики - рамоч-но-скептическую «антипозитивистскую» линию. Суть в том, что разница между эпистемологией эпикурейцев и эпистемологией стоиков в отношении феномена мышления-понятия - не «качественная», на чем настаивал Гегель, но «количественная». Эпикурейцы не «запрещали» мышление. Они просто, не доверяя ему, ограничивали его возможности производством исключительно эмпирических понятий - представлений-имен и мнений-суждений. Но все это были именно понятия, хотя и эмпирические. Стоики же с их
«рамочным» скепсисом в отношении мышления сделали упор на производстве мышлением теоретических понятий, а эмпирический уровень рассматривали как необходимый стимул для работы теоретического мышления.
Гегель не знал, что такое позитивизм, - позитивистская философия науки пришла позже Гегеля, - и он не мог догадаться о «позитивизме» эпикурейцев, не отрицающем мышление-понятие, но ставящем мышлению-понятию ограничители его «спекулятивности» с благой целью удержать его в поле истины. Однако «позитивизм» эпикурейцев пусть и бессознательный, но был фактом их эпистемологии, и Гегель не мог это не заметить. Он не мог не признать, что и в эпикурейской «чувственной» теории познания, как и в эпикурейской «чувственной» этике, сфера чувств находится все же внутри мышления, проходит рациональный контроль. Узнай Гегель позитивизм, он бы просто назвал эпикурейцев позитивистами, а не придумывал бы для них определений вроде «чувственники» - кого точно нельзя назвать «идеалистами», но и «материалистами» не назовешь. И если посмотреть из нашего времени, как Гегель описывает эпикурейскую философию, то можно увидеть, что он описывает именно позитивистскую философию. Такова эпикурейская философия и есть.
Гегель прав, изображая эпикурейцев «чувственниками», отказывая им даже в материализме. Возможно, «чувственники» -весьма точное определение позитивистов с их почти «животным» страхом оторваться от непосредственного, очевидного, наблюдаемого, что действительно делает позитивизм некоей апологией «непосредственного» животного существования. Хотя ясно, что люди «непосредственно» существовать не могут и не должны - людям дарована рефлексия, и уже это обязывает их доверять мышлению именно как фундаментальному механизму своего в принципе «относящегося», оценивающего существования. В силу этого фундаментального механизма для человека нет ничего непосредственного - для него все «очевидное» недостоверно, и только объясненное и понятое, т.е. перестав быть «очевидным», оно становится достоверным.
Может показаться довольно странным, что позитивистские философы науки, имея за плечами большой просветительский опыт научного, технологического и гуманитарного развития, взялись
разрабатывать абсурдную идею «непосредственного» мышления в науке - изгнания из науки теоретического мышления. Однако не все так просто, и понять этот «примитивизм» позитивистов может помочь «позитивизм» эпикурейцев. Ясно, что эпикурейский «позитивизм» возник не сам по себе, но из сомнения, что человеку доступна истина, не зависимая от его мышления, т.е. объективная истина. Эта скептическая посылка делает честь эпикурейцам, поскольку они в свое «архаическое» время задумались об условиях, в которых мышление все же способно приближаться к истинам. Для выяснения таких условий требовалось определить критерий истины. Поскольку эпикурейцы заведомо искали этот критерий вне мышления, они в качестве «образца» истины и указали на «очевидное» - на то, что не требует себе обоснования, так как обосновывает само себя. Значит, рассуждали эпикурейцы, мышление, чтобы можно было на него положиться, должно выдавать результаты, которые имели бы прямую связь с «очевидным», должно двигаться в круге «очевидного». Эпикурейцы не могли не отдавать себе отчета в том, что они налагают на мышление ограничение, т.е. урезывают возможности мышления формировать знание. Именно поэтому они осторожно говорили не о «знании», но о «мнении», имея в виду, что даже и при таких гарантиях надежности мышления оно ненадежно, поскольку ненадежно в принципе, но можно ввести его в рамки хотя бы минимальной надежности.
В сущности, эпикурейцы говорили следующее. Если хотите вообще войти в область истины, придется сильно поступиться свободой мышления, замкнуть его в круге «очевидного» и при этом все равно довольствоваться только очень приблизительными истинами - мнениями. Если же хотите оставить мышлению всю его свободу, попадете в реальный человеческий мир иллюзий, обмана, сокрытия истины. Так что «позитивизм» эпикурейцев - это их рецепт обрести человеку в обманчивом, иллюзорном, скрывающем истину мире хоть какую-то опору. Эпикурейцы, как и стоики, предлагают человеку спасение во «внутренней эмиграции» с тем различием, что стоики предлагают эмигрировать в мышление, а эпикурейцы - в «позитивистское» мышление. И разница между теми и другими - в доверии (стоики) и недоверии (эпикурейцы) к мышлению. В той степени, в какой эпикурейцы не доверяют мышлению, они верят в возможность найти истину вне мышления, во
что стоики, естественно, не верят. Поэтому, если стоики - радикальные скептики в отношении возможности сделать мир лучше, то эпикурейцы настроены в этом отношении более оптимистично, рассчитывая на «позитивистское» мышление. Вычленение эпикурейцами в мышлении «позитивистского» мышления, непосредственно связанного с чувственно постигаемым, «очевидным» миром, ведет их к признанию мира, существующего самого по себе, для себя, который имеет свою, не зависимую от мышления истину.
Так эпикурейцы приходят к дихотомии мышления-субъекта / внешнего мира-объекта. Этого нет у стоиков с их единым миром мышления, где не питают надежд на «истину для всех» и каждый спасается в одиночку, своей истиной, в чем и состоит глубокий смысл стоического автоматизма достижения мышлением «согласия с самим собой», - истина признается таковой автоматически, поскольку каждый имеет право на свою истину. Если использовать современные термины, то стоики выглядят «постмодернистами», лишенными иллюзий социального прогресса, а эпикурейцы - «модернистами», верящими, что можно двигать мир к лучшим состояниям. Эта надежда эпикурейцев на спасительно прочный, осязаемый мир единой для всех истины особенно видна в их теории познания.
Понимание эпикурейцев как «позитивистов» очень важно для понимания того, почему философия науки возникла как именно позитивистская философия науки, которая лишь через много времени совершила антипозитивистский поворот. Позитивизм - не примитивизм, и понимание эпикурейцев как «позитивистов» реабилитирует их этику, снимая с нее стереотипное обвинение в том, что она будто бы преследует примитивный принцип удовольствия любой ценой. Серьезно верить в этот примитивизм эпикурейцев -все равно, что приписать позитивистским философам науки идею, будто наука должна обходиться и реально обходится без теоретического мышления. Да, позитивисты «стеснили» теоретическое мышление, но единственно из стремления исключить из науки «пустые» понятия. И это не примитивизм, а постановка проблемы научной истины, пусть позитивистское решение данной проблемы и несостоятельно.
Подобным образом, эпикурейцы не учили «принципу удовольствия любой ценой», но увидели, что истина в человеческом
мире, в том числе моральная истина, составляет проблему. Они увидели проблему в несовпадении действительности со своим идеалом. Идеал учил, что человек может рассчитывать на прочную опору единой истины и единой справедливости для всех, а действительность говорила о том, что истина и справедливость разные, -то, что справедливо и истинно для одного, несправедливо и неистинно для другого. Эпикурейцы выразили свой протест против «неидеальной» действительности через скепсис к мышлению, которое способно произвести столь «недействительный» идеал. И они решали задачу определения условий «действительного» мышления, естественно, стараясь непосредственно связать мышление с действительностью. Таков был их путь «успокаивающего» воссоединения действительности с идеалом. Как видим, эпикурейцы не только не отвергали мышление, но производили рефлексию по его поводу в поиске «действительного» мышления.
Рефлексия эпикурейцев по поводу мышления делает их теорию познания и этику не только не примитивными, но высоко рациональными, внимательными к разграничению между «действительным» и «недействительным» - истинным и неистинным, правильным и неправильным. Эпикурейцы призывают руководствоваться в практической жизни приятными аффектами (внутренними ощущениями) и избегать неприятных аффектов. И здесь важно не попасть в плен «чувственной» терминологии и не примитивно воспринять эпикурейскую философию как гимн инстинкту удовольствий, но понять, что такое для эпикурейцев приятные и неприятные аффекты. Дело в том, что эпикурейцы помещают «удовольствия» не в сферу инстинктов, а в сферу разума, выдвигая, как и стоики, принцип «мудреца» в качестве рационального критерия истинного/неистинного, правильного/неправильного. «Мудрец» не требует для себя критерия - доказательства своей мудрости, - поскольку мудр сам принцип подчинения человеческого поведения разуму. Разум - критерий и у стоиков, и у эпикурейцев. Разница в том, что у стоиков этим критерием является мышление само по себе, а у эпикурейцев - «действительное» мышление, т.е. непосредственно связанное с чувственными образами действительности. Эпикурейцы не пренебрегают мышлением, но требуют от него всего лишь подтверждения своей «действительности».
Поэтому в эпикурейской этике единичные ощущения не представляют самостоятельной ценности. Они должны пройти через одобрение мышлением, и лишь тогда они станут правильными удовольствиями. То есть эпикурейцы ограничивают принцип удовольствия принципом «правильного» - «действительного» - мышления. «Действительное», оно же «позитивистское», мышление -вот главный принцип эпикурейской философии. Как видим, этот принцип не только не дает простор человеку в удовольствиях, но прямо и довольно жестко ограничивает человека в них. В сущности, у эпикурейцев - стоический аскетизм, с тем отличием, что у стоиков аскетизм в стороне от чувств, а у эпикурейцев - в сфере чувств. Однако и у эпикурейцев, и у стоиков через этот аскетизм человек достигает важного для себя психологического состояния «невозмутимости разума (духа)».
Характеристика эпикурейской этики как аскетической, «скудной» в отношении удовольствий и есть лучшее свидетельство «позитивизма» эпикурейцев, поскольку позитивизм по своей сути -это именно рациональный аскетизм, принцип избавления от «бесполезных излишеств». Позитивистская философия шире позитивистской философии науки. Это и философия искусства, и философия архитектуры, и, вообще, философия жизни, возникшая на базе скепсиса в отношении создаваемых человеком сложных моделей жизни, например научной модели с ее «птичьим» языком изощренных теоретических конструкций. Позитивизм утверждал, что вся эта изощренность не более чем украшательство нашей родовой неспособности выйти из круга нашего «слепого» эмпирического существования, и потому подобное искусственное «расширение самих себя» следует решительно отбросить, не претендовать на то, чего никогда невозможно достичь. Отсюда - позитивистский аскетизм, выраженный, точно как у эпикурейцев, в требовании отказаться от «тщетных удовольствий»:
- в архитектуре, рационально довольствуясь чисто функциональным стилем «баухаус» (домов-коробок);
- в литературе, делая ее в стиле «экшн»;
- в музыке, не обременяя музыкальную аудиторию чрезмерно сложными композициями, которые все равно рассчитаны на отклик «простых чувств», но из-за своей сложности могут этого отклика и не вызвать;
- в науке, исключая «сомнительные» - не имеющие наблюдаемых коррелятов - теоретические построения.
В частности, очевидным примером позитивизма в науке может служить бихевиоризм в психологической науке, рассматривающий человека исключительно как систему, реагирующую на внешние стимулы видимым поведением, и запрещающий любые «фантазии» о внутренних побуждениях к определенному поведению. Первым проникновением позитивизма в живопись во второй половине XIX в., стал знаменитый феномен импрессионизма. Импрессионисты отказались от попыток «типизации» (осмысления) изображаемой ими натуры как тщетных попыток и ограничили себя изображением того, что в точности заслуживает определения «истины факта», - той «картинки», которая непосредственно наблюдается данным художником в момент наблюдения. Скепсис импрессионистов по отношению к «пустым» попыткам художника сказать своим изображением нечто большее, чем само изображение, становится понятным по прецеденту «улыбки Джоконды». Настойчивые попытки уже не одного века разгадать «таинственную» улыбку портретного изображения очень напоминают поиск того, чего, может быть, и не существует. Позитивизм в живописи и дал жизнь практически всем «экспериментальным» живописным направлениям XX в. вроде супрематизма, примитивизма, концептуализма, кубизма, сюрреализма, абсурдизма. Во всех этих направлениях было позитивистское стремление выразить идею, образ, концепцию «в лоб», доступно, наглядно - именно в том, что в позитивистской философии науки называется «предложениями наблюдения». Отсюда - поиск изобразительных «предложений наблюдения», которые и оказываются изобразительно странными, примитивистскими, сюрреалистическими, супрематистскими и т.д.
Таким образом, позитивизм - это интеллектуальная позиция, связанная с определенной системой мыслей и действий, которую лучше всего охарактеризовать как рациональный выбор минимализма. Позитивистский минимализм совмещает в себе и скепсис и оптимизм. Он скептичен в отношении стремления человека окружать себя «излишествами», которые не только ничего не прибавляют к сути, но уводят от сути. И он оптимистичен, поскольку убежден в реальности «спасения сути» - именно на пути минимализма. Собственно, базовый тезис позитивизма и состоит в том, что
сама суть человеческого мира минимальна, и человек не должен подменять ее «эскалацией суеты» во всем, что бы он ни делал.
Минималистами были и эпикурейцы, у которых само понятие удовольствий было минималистским, о чем прямо говорит ключевое в их этике понятие «удовольствия покоя», имеющее смысл удовольствий от отсутствия телесных и душевных тягот. Эпикурейцы рассматривали и «удовольствия движения» - удовольствия не от отсутствия плохого, а от наличия хорошего, - но именно «удовольствия покоя» называли существенными и высшими. То есть, согласно эпикурейской этике, человек мог и не испытывать позитивных удовольствий, но объективно был счастливым человеком, если не испытывал неудовольствий, и был мудрецом, «правильным» человеком, если понимал это свое «минимальное» счастье. Отсюда прямо следует, что эпикурейский мудрец не стремится к «удовольствиям движения», тем более к их расширению, удовлетворяясь «удовольствиями покоя». Эта логика и раскрывает смысл тезиса Эпикура о том, что душевные страдания хуже телесных тягот. Они хуже не для всякого человека, но именно для эпикурейского мудреца, для которого обретение душевного покоя - согласия с самим собой - важнее восполнения любого дефицита «удовольствий движения», пусть даже этот дефицит перейдет в телесные страдания, поскольку высшие для эпикурейского мудреца «удовольствия покоя» возможны лишь на основе рефлексии, размышления, философствования.
Скептицизм и минимализм эпикурейцев, ничего не знавших о науке, основанной на доказательном эксперименте, пишет автор в заключение, питались иными источниками, чем скептицизм и минимализм позитивистов. Однако эпикурейская идея контроля над «удовольствиями жизни» со стороны здравого разума (а не теоретического мышления - как у стоиков) очень напоминает позитивистскую идею контролирующей функции доказательного эксперимента. Таким образом, эпикурейцы в своей идее «здравого разума» предсказали науку, основанную на доказательном эксперименте, и позитивизм в широком смысле - как философию минимализма, обязанную феномену науки, основанной на доказательном эксперименте. Не важно, что позитивистское видение науки одностороннее и потому неверное и что научная рациональность выстраивается не только доказательным экспериментом, но и сложным механизмом теоретического мышления, собственно и ставящим
доказательный эксперимент в подчиненное к себе - «теоретически нагруженное» - положение. Важно, что позитивисты увидели в науке (а эпикурейцы - в «здравом разуме») базу, суть-истину существования человека как существа рационального, в принципе скептического, способного отделять «зерна от плевел». Именно в идее рационального скепсиса, нацеливающего на пусть минимальное, пошаговое, но надежное развитие, - величайшая философская заслуга эпикурейцев, а также позитивистов, - в сущности, первых, кто подошел к разработке идеи общества, основанного на науке.
А.А. Али-заде
