CC BY
38
2009.02.034. ДАНИЭЛЬ КЕЛЬМАН И ЕГО «ТРЕВОЖНОЕ ИСКУССТВО». (Сводный реферат).
1. АНДЕРСОН М.М. Рассказчик, рискующий измерять1: Математические загадки в произведениях Даниэля Кельмана. ANDERSON M.M. Der vermessende Erzähler. Mathematische Geheimnisse bei Daniel Kehlmann // Text+Kritik. - München, 2008. - H. 177. - S. 58-67.
2. МЕНАССЕ Р. Я как все, но так, как могу только Я: Очерки о писателях и книгах Даниэля Кельмана.
MENASSE R. Ich bin wie alle, so wie nur ich es sein kann. Daniel Kehlmanns Essays über Autoren und Bücher // Ibid. - S. 30-35.
3. ЦАЙРИНГЕР К. В выигрыше нарративное искусство: истоки и основания «Прерванного реализма» Даниэля Кельмана ZEYRINGER K. Gewinnen wird die Erzählkunst. Ansätze und Anfänge von Daniel Kehlmanns «Gebrochenem Realismus» // Ibid. - S. 36-44.
Профессор германистики и компаративистики из Колумбийского университета (Нью-Йорк) М.М. Андерсон анализирует роман Даниэля Кельмана «Измерение мира» («Die Vermessung der Welt», 2005), проводя параллели не только с более ранними текстами самого писателя - рассказом «Ограбление банка» («Bankraub», 2000) и романом «Время Малера» («Mahlers Zeit», 1999), но и с произведениями великих писателей австрийского модерна Роберта Музиля («Человек без свойств») и Франца Кафки («Замок»).
Даниэль Кельман умеет превратить самую скучную профессию в неиссякаемый источник занимательности. Главными героями его увлекательных романов становились никому не известный студент, простодушный клерк, тщеславный критик и даже организатор конгрессов. Однако в романе «Измерение мира», как считает М.М. Андерсон, писатель сделал «решительный шаг от чистого вымысла в сторону исторической реальности: его героями стали не слишком приспособленный к жизни путешественник по фамилии
1 Имеется в виду определенная игра слов: немецкое причастие «vermessende», «измеряющий», образовано от глагола «vermessen», «измерять», возвратная форма которого - «vermessen sich» - наряду со значением «ошибаться в обмере» имеет также значения «сметь», «дерзать» и образует причастие «vermessen» со значениями «рискованный», «дерзкий, заносчивый, самонадеянный».
Гумбольдт и весьма далекий от реальности математик по фамилии Гаусс» (1, с. 58). Сам писатель признался, что «ради нужд повествования» весьма значительно преобразовал исторические прототипы своих персонажей. Однако в отличие от большинства современных литераторов, работающих с историей в подобном ключе (таков, например, Филипп Рот), Даниэлю Кельману действительно удается «за сбивающими с толку переплетениями внешней реальности разглядеть законы и правила реальности абсолютной» (1, с. 58).
В романе «Время Малера» мир предстает математической плоскостью, абстрактным пространством возможностей для главного героя, непрерывно размышляющего о взаимоотношениях пространства и времени. Давид Малер, талантливый молодой физик, работает ассистентом профессора в университете и параллельно продолжает изучение физики. Даниэль Кельман наделяет своего героя таким набором характеристик, который лишает читателя возможности определить, является ли тот истинным гением от науки или же сумасшедшим. В ходе повествования Малер делает некое открытие относительно природы времени, причем читатель опять-таки не знает, как следует это открытие воспринимать: то ли как прорыв в науке (формированию такого ощущения способствуют различные художественные приемы работы со временем повествования, убедительно использованные писателем), то ли как бред сумасшедшего (в пользу этой версии говорят некоторые особенности поведения героя, неприятие профессиональным сообществом, отзыв Нобелевского лауреата, обретающий символическое значение). М.М. Андерсон полагает, что, несмотря на фактическое преимущество «бредовой» версии, для читателя Малер остается гением, «который (как его друг впоследствии сообщает нобелевскому лауреату) "никогда не ошибался в расчетах"», и роман, таким образом, заканчивается в «промежуточной области между знанием и сумасшествием, иллюзией и реальностью, миром и антимиром» (1, с. 61).
Проблему «иррелевантности» Давида Малера Даниэль Кельман полностью снял в «Измерении мира», выбрав на роль протагониста реального математического гения, в чьей способности прозревать тайны Вселенной никто не может усомниться, - Фридриха Гаусса (1777-1855). Иначе писатель подходит и к выбору «научного открытия»: если во «Времени Малера» речь шла о таинственном законе течения времени, то в случае с Гауссом в фокусе внимания
героя (и автора) оказывается реальная проблема современной математики - неевклидова геометрия. Главный постулат геометрии Евклида гласит, что через данную точку проходит одна и только одна прямая, параллельная данной, и значит, две параллельные линии пересекаются лишь в бесконечности. В возрасте шестнадцати лет Гаусс предложил непротиворечивую модель неевклидовой геометрии, допустив существование бесконечного числа параллельных прямых, проходящих через данную точку (впоследствии она была разработана Риманом). Одним из следствий такого допущения становится сумма углов треугольника, всегда превосходящая 180 градусов - утверждение, играющее важную роль в «Измерении мира».
Ядро проблематики романа М.М. Андерсон связывает с «тревожностью пространства»: пространство искривлено, нормальный человеческий разум не в силах свести его к классической (евклидовой) модели. С этой точки зрения интересен взгляд на деятельность Александра фон Гумбольдта, который стремится привести «искривленные» народы Южной Америки в соответствие «классическим» европейским стандартам.
По мнению М.М. Андерсона, с Гумбольдтом и Гауссом Даниэль Кельман связывает два способа мировосприятия: магический реализм (как его понимали Г.Г. Маркес, М. Варгас-Льоса и другие южноамериканские писатели) и теорию «искривленного пространства» (в формулировке Гаусса, Римана, Эйнштейна). Однако «опровергнуть Гумбольдта через Гаусса» (с. 64) представляется невозможным, ибо южноамериканское магическое пространство остается закрытым для европейской рациональности и, значит, проблема универсализма не сводится к опровержению классической геометрии, пусть даже утверждения Гаусса и Эйнштейна универсальны для всей Вселенной.
Автор статьи подчеркивает, что романы Даниэля Кельмана имеют много общего с произведениями Р. Музиля: «научная» интонация, простой и ясный стиль изложения, четкие формулировки, «ищущие» главные герои - люди, ориентированные прежде всего на духовность, которые видят в реальности открытую совокупность возможностей и стремятся к расширению границ мировосприятия и самовыражения. С этой точки зрения Малер и Гаусс, безусловно, родственны Ульриху из «Человека без свойств», но имеют немало общего и с К. из «Замка» Ф. Кафки - их роднит, в
частности, математическое восприятие времени и пространства. На внутреннее родство Гаусса с землемером К. указывает само название романа - «Измерение мира».
Тем не менее М.М. Андерсон не считает произведения Р. Музиля и Ф. Кафки «источниками» творчества Даниэля Кельмана в общепринятом смысле. Речь идет скорее об общем для всех троих названных писателей стремлении через повествование вырваться за пределы «нормального» мировосприятия.
Известный австрийский писатель Роберт Менассе (2) исследует, каким образом Даниэлю Кельману в его очерках о жизни и творчестве выдающихся деятелей прошлого удается заставить читателя идентифицировать себя с героями: «Когда Кельман пишет о Вольтере, я как читатель идентифицирую себя с Вольтером, если он пишет о Клейсте, я открываю в себе Клейста, но нет, я не Клейст, я - Стендаль, когда читаю о Стендале. Даже совершенно немыслимое делает Кельман возможным: он пишет о Беккете, и я становлюсь Беккетом. Я!» (2, с. 32). Р. Менассе говорит об особого рода иронии, не имеющей, однако, ничего общего с иронической дистанцией в обычном понимании.
Секрет, по его мнению, в том, что все очерки Даниэля Кель-мана о великих писателях и философах повествуют прежде всего о «великих намерениях». Со всей возможной серьезностью, без иронии или цинизма писатель показывает, к чему они на самом деле стремились, чего по-настоящему хотели. И их желания оказываются гораздо ближе читателю, чем то, чего они в рамках своей исторической эпохи достигли: пусть их творения утратили актуальность и устарели, но намерения, двигавшие ими, актуальны и в наши дни, ибо, как все великие намерения, по сей день остаются нереализованными.
Известный австрийский критик и литературовед, ныне преподающий в университетах Анжера (Франция) и Граца (Австрия), Клаус Цайрингер (3) размышляет об источниках «прерванного реализма» Даниэля Кельмана. Несмотря на то что в своих многочисленных эссе и интервью этот писатель неоднократно высказывал восхищение творчеством Набокова, Клейста, Вольтера, Стендаля, Томаса Манна, Пруста, Сэлинджера, Апдайка, Пинчона, в собственных своих текстах он продолжает скорее «латиноамериканскую» повествовательную традицию, связанную с именами
Х.Л. Борхеса, А. Карпентьера, М. Варгаса-Льосы и др. «Макондо» из «Ста лет одиночества» Г.Г. Маркеса сигнализирует о душевном состоянии его Александра фон Гумбольдта в «Измерении мира». В «Магии Берхольма» ключевым представляется эпизод, когда молодой протагонист магически воздействует на реальность, «создавая из ничего» Патера Фассбиндера, эпизод, казалось бы, исключающий возможность прочтения романа как «реалистического».
По мнению исследователя, Даниэля Кельмана привлекает не та литература, что ломает правила синтаксиса, а нарушающая законы реальности. Роман для него - всегда отчасти игра, «очень серьезная шутка» (3, с. 37). Реальность - вопрос перспективы. Уже в заглавии дебютного романа писателя, тогда двадцатидвухлетнего, -«Магия Берхольма» / «Berholms Vorstellung» (1997) - содержится целый ряд «предусмотренных» автором перспектив: созерцание, сон, иллюзия, спектакль и др. В жизни знаменитого иллюзиониста Артура Берхольма, рассказанной в претенциозной, слегка невроти-зированной манере, границы между реальностью и волшебством, иллюзией и правдой размыты.
Роман «Время Малера» (1999) начинается с «ноктюрна»: «В эту ночь Давид Малер сделал важнейшее открытие своей жизни». И все дальнейшее действие романа разворачивается по законам «ночной реальности»: на границах сна и яви «погранично-гениальный» физик постигает четыре формулы, способные изменить направление времени, и время романа тут же поворачивает вспять. Реальность зыбка, изменчива, словно искажена многократными «зеркальными» отражениями.
«Зеркало» и «отражение» играют существенную роль в следующем нашумевшем романе Д. Кельмана «Я и Камински» (2000), исследующем вопросы «что есть правда?», «как она соотносится с видимым?» и «что тогда поддается отражению?». Старый слепой художник Мануэль Камински пишет серию картин «Отражения», представляющих систему отражений «серебристого коридора, ведущего в бесконечность» (3, с. 42), в конце которого реальность оказывается совсем не такой, какой представлялось.
В новелле «Место, весьма отдаленное» (2001) главный герой, Юлиан, воспринимает собственное отражение как «Другого», от которого в конце концов уходит. Событийная сторона прочитыва-
ется как путешествие от одного зеркала к другому, каждое из которых по-своему искажает реальность.
Однако подавляющим большинством критиков ранние тексты Даниэля Кельмана по-прежнему прочитываются как «реалистические романы», отчасти поэтому, считает критик, в «Измерении мира» (2005) писатель решился на введение отчетливых «маркеров» «магического реализма». Во время путешествия по Риу Негру его Александр Гумбольдт признается, что невысоко ценит «рассказывание», в то время как четверо гребцов, носящих имена великих латиноамериканских писателей - Габриэль (Маркес), Хулио (Кортасар), Карлос (Фуэнтес) и Марио (Варгас-Льоса) - наперебой рассказывают странные истории. Именно эти четыре писателя, считает К. Цайрингер, имеют особое значение для литературного творчества австрийца Даниэля Кельмана.
Е.В. Соколова
