CC BY
285
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ КАК НАУКА.ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА.ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2008.03.001. ПЬЕГЕ-ГРО Н. ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ / Пер. с фр.; Общ. ред. и вступ. ст. Косико-ва Г.К. - М.: Изд-во ЛКИ, 2008. - 240 с.
Натали Пьеге-Гро - доктор филологии, доцент университета Париж-7 (им. Дени Дидро), специалист по французской литературе XX в., автор книг «Эстетика Арагона» (1997), «Клод Симон. "Георгики"» (1998), «"Пассажиры империала" Арагона» (2001), «Путешествие по стране Меланхолии» (в соавторстве с Эвелин Гросман, 2001). Как теоретик литературы опубликовала антологии «Читатель» (2002) и «Роман» (2005). Книга «Введение в теорию интертекстуальности» вышла в 1996 г. в парижском издательстве «Дюно».
В непрекращающейся дискуссии о теоретическом статусе интертекстуальности Н. Пьеге-Гро «заняла взвешенную позицию, прочность которой обеспечена неоспоримым фактом: пространство культуры - это место взаимоориентации и взаимодействия текстов, когда любой из них может быть прочитан как продукт впитывания и трансформации множества других текстов» (с. 41-42), - отмечает Г.К. Косиков во вступительной статье «Текст/Интертекст/Интертекстология». По его мнению, лейтмотивом книги, «придающим почти сюжетную остроту и увлекательность всему ее изложению», является «вопрос: что же
в конечном счете представляет собой интертекст - "продукт письма" (т.е. авторской, осознанной или неосознанной, интен-циональности) или же "эффект чтения", зависящий от неотъемлемой способности каждого из нас сопрягать самые различные смысловые инстанции, формирующие пространство культуры?» (с. 42).
Такой постановке вопроса, как показано в статье Г.К. Косикова, предшествовала сорокалетняя история, началом которой явилась первая попытка обоснования термина «интертекстуальность» в 1966 г. в докладе 25-летней стажерки из Болгарии Ю. Кристевой («Бахтин, слово, диалог и роман»1), прочитанном на семинаре Р. Барта. Благодаря его работам - книге «S/Z» (1970), статьям и эссе «От произведения к тексту» (1971), «Текст (теория текста)» (1973), «Удовольствие от текста» (1973), - основные положения интертекстовой теории, войдя в научный обиход, превратились в объект критического анализа и многочисленных интерпретаций.
Г.К. Косиков отмечает, что осмысление и переосмысление бахтинского «диалогизма» осуществлялось Ю. Кристевой в свете набиравшей силу постструктуралистской «философии множественности» (Ж. Деррида, Ж. Делёз и др.), а потому «следует в первую очередь установить точки схождения и расхождения между этой философией и философией М.М. Бахтина» (с. 9). Формулируя основные черты «диалого-полифонической концепции» русского ученого, Г.К. Косиков выявляет те «"рабочие" искажения», в результате которых стало возможным возникновение идеи интертекста. Так, «если у Бахтина полифонический диалог происходит именно между суверенными субъектами, которые обладают личностным "ядром", не поддающимся ни исчерпанности, ни разложению, то у Кристевой - между внеположными индивиду безличными - сверхсубъективными и до-субъективными - словесно-идеологическими инстанциями (текстами и дискурсами), которые лишь "встречаются" и "переплетаются" в отдельных индивидах, в свою очередь оказы-
1 См.: Kristeva J. Bakhtine, le mot, le dialogue et le roman // Critique. - P., 1967. - N 239.
вающихся не чем иным, как подвижными текстами, находящимися в процессе "взаимообмена" и "перераспределения"» (с. 15). Если «бахтинский полифонический диалог - это "интерсубъективность" в точном смысле слова, то логика кристевской интертекстуальности по самой сути своей требует "смерти субъекта", коль скоро личность как "субъект письма", утрачивая неотчуждаемое "ядро", а вместе с ним и всякую автономию, попросту распадается. Вот почему кристевская интертекстуальность призвана не дополнить, а непосредственно вытеснить собою интерсубъективность» (с. 15-16).
Однако, несмотря на эти и другие различия, идеи Бахтина и Кристевой «вырастают из одной основополагающей дилеммы - из конфликта между онтологическим принципом единства бытия и сознания, с одной стороны, и требованием их онтиче-ской [жизненно-практической] множественности - с другой» (с. 18).
Г.К. Косиков формулирует суть концепций, продвигавших сознание от «философии единства» к «философии множественности»: «При всех различиях между Деконструкцией Ж. Деррида, Повторением Ж. Делёза, Распрей Ж.-Ф. Лиотара, Археологией М. Фуко, их объединяет одна интенция - стремление подорвать Абсолют, освободить Множественность из-под его власти, выпустить на волю разноречивые смыслы...» (с. 21). В основе «философии множественности» лежит представление о «неустранимой амбивалентности» любого объекта (предмета или понятия) - амбивалентности, «принципиально неподдающейся преодолению» (с. 24). В итоге в суждениях Р. Барта объектом такой «торжествующей множественности» предстал «идеальный текст», пронизанный «сетью бесчисленных, переплетающихся между собой ходов, не имеющих друг над другом власти»; этим «сугубо множественным текстом способны завладеть различные смысловые системы, однако их круг не замкнут, ибо мера таких систем - бесконечность самого языка»1. Р. Барт сумел вскрыть
1 Барт Р. Б/7. - М., 1994. - С. 14-15. «Теория Текста», по Р. Барту, сопоставима с такими бахтинскими понятиями 60-х годов, как беспредельно растущая «текстовая цепь», звеном которой является каждое конкретное высказывание, незавершимый «диалогический контекст» и «большое время» культуры (см.:
амбивалентную природу не только самого «текста», но и отношения «произведение - текст».
«Произведение - прямая противоположность текста. Это -смысловая монада, завершенная семантическая структура, связанное и устойчивое архитектоническое целое, центрированное с помощью единого авторского задания; произведение -телеологическая конструкция, представляющая собой готовый продукт деятельности (а не сам процесс этой деятельности), в котором сняты все следы его "внутреннего становления" (Ж. Деррида), и который организован с целью воздействия на адресата»1 (с. 29).
Итак, произведение моносемично, а текст полисемичен, и хотя между ними пролегает эта принципиальная граница, она существует именно для того, чтобы постоянно преодолеваться: «Движение от произведения к Тексту (диссеминация, рассеяние, распускание Текста на смысловые нити) с необходимостью сопровождается противодвижением - движением от Текста к произведению, при котором текстовое "первовещество" превращается в произведение-форму. Текст - в текст» (с. 36).
По логике Р. Барта, именно потому, что Текст представляет собой «размытое поле анонимных формул» (происхождение которых «не часто удается установить»), его «прочтение» не может быть ничем иным, как более или менее произвольным актом: читатель вылавливает и актуализирует «фрагменты различных социальных языков», «осколки кодов», «ритмические модели» в зависимости от своего культурного кругозора, субъективных настроений, предпочтений, ассоциаций и т.п. А раз так, то к бесконечному Тексту применима лишь та «бесконечная герменевтика», целью которой является не позитивное «знание», но постоянное смещение читательской точки зрения, не позволяющее текстовой массе застыть. В результате «наилучшей
Бахтин М.М. Собр. соч. - М., 1996. - Т. 6. - С. 399, 410, 423, 424). Прим. - Г.К. (с. 28).
1 См.: Деррида Ж. Сила и значение // Деррида Ж. Письмо и различие. -СПб., 2000; Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избр. работы: Семиотика. Поэтика. - М., 1989.
интерпретацией окажется та, которая открывает путь все новым и новым интерпретациям» (с. 38).
Вот почему, продолжает Г.К. Косиков, несмотря на программную статью «Текст (теория текста)», где Р. Барт «придал самой интертекстовой проблематике официальный статус, эта теория вызвала серьезные оговорки со стороны тех, кто стремился к четкому определению самих понятий "текст" и "интертекстуальность"» (с. 38). По той же причине, начиная со статьи Лорана Женни «Стратегия формы»1, «усилия значительной части исследователей направлены, во-первых, на то, чтобы сузить и конкретизировать сами понятия текста и интертекстуальности, размежевать интертекстуальность и интердискурсивность и т.д., а во-вторых, четко определить сами задачи интертекстовой теории, придав ей операциональность» (с. 38-39).
Однако в связи с этим возникла другая проблема - «отграничения теории интертекстуальности от старой (и вполне почтенной) теории источников (источниковедения), описывающей историю литературы в терминах "традиции" и "новаторства" (индивидуальной "оригинальности", с одной стороны, и "влияний" и "заимствований" - с другой)» (с. 40).
Понятие интертекстуальности в отличие от «теории источников», обобщает Г.К. Косиков, лежит, во-первых, «по ту сторону» противопоставления традиция/новаторство, влияние/оригинальность и т.п.: «Иными словами, ограничиваясь тем, чтобы проследить путь от источника к произведению, источниковедение исключает из своего поля зрения не только диалогические отношения между самими текстами, но и диалогические отношения между текстами и социальными дискурсами (отношения, далеко выходящие за рамки простых "влияний" и существующие поверх хронологических барьеров)» (с. 40). Во-вторых, «интертекстуальность охватывает более широкую область, нежели область каузально-генетических связей между произведениями». В-третьих, «эта область принадлежит не индивидуальной памяти автора, а коллективной памяти литературы». В-четвертых, «для теории интертекстуальности сам ин-
1 Jenny L. La stratégie de la forme // Poétique. - P., 1978. - N 27. - P. 202-267.
тертекст - это не собрание "точечных цитат", отсылок, реминисценций и т.п., но пространство схождения всевозможных цитации. Цитата, коллаж из цитат и т.п. - лишь частный случай цитации, предметом которой являются не отдельные слова, фразы или пассажи, позаимствованные из чужих текстов, но сами тексты, совокупность которых и образует литературное поле» (с. 41).
И хотя источниковедение располагает добротной методикой, оно «отнюдь не представляет собой какой-либо самостоятельной методологии; в этом отношении оно полностью зависит от той методологии, которую вырабатывает история литературы; "теория источников" - это историко-литературная дисциплина». Учение об интертекстуальности, напротив, может претендовать на то, чтобы стать «специальной теоретической дисциплиной - интертекстологией (в особенности если иметь ввиду определения, предложенные в 1970-е годы такими авторами, как Л. Женни или Ж. Женетт1), а сама интертекстология, все более и более тяготеющая к выявлению универсальных правил интертекстового взаимодействия, вполне может рассматриваться как составная часть поэтики, предмет которой - "общие законы построения литературных произведений"»2 (с. 41).
Под этим углом зрения, считает Г.К. Косиков, и следует читать книгу Н. Пьеге-Гро - обзорно-аналитическое исследование, посвященное «интертекстологии» как возможному «разделу поэтики», возникающему на наших глазах.
В «Предисловии» исследовательница, в частности, пишет о судьбе термина «интертекстуальность»: поначалу он воспринимался как «несколько варварский неологизм», всего лишь «современное» слово, с помощью которого обозначали вполне традиционную «теорию источников»; между тем «цель интертекстуальности заключалась вовсе не в том, чтобы подменить собою теорию источников, а в том, чтобы предложить новый способ прочтения и истолкования текстов. Генерализация понятия интертекстуальности повлекла за собой заметное расшире-
1 Genette G. Palimpsestes: La littérature au second degré. - P., 1982.
2
Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. - М., 1996. - С. 25.
ние его границ и, как следствие, размывание смысла» (с. 43). Поэтому необходимо избавиться от той неопределенности, с которой зачастую связано понятие интертекстуальности, попытаться «установить его границы и уяснить степень релевантности при анализе текстов».
Задачу своей работы автор видит в том, чтобы «показать всю сложность этого понятия» - и не только его «амбивалентность, но и плодотворность» (с. 44). Книга состоит из трех частей: «История и теории интертекстуальности»; «Типология интертекстуальности»; «Поэтика интертекстуальности».
Стремясь ответить на вопрос, поставленный в первой главе «Что такое интертекстуальность?», Н. Пьеге-Гро оперирует понятием «первооснова литературы»: «В этом смысле идея интертекстуальности - это простая и даже банальная констатация того факта, что любой текст пребывает в окружении множества предшествовавших ему произведений... Интертекстуальность, таким образом, - это устройство, с помощью которого один текст перезаписывает другой текст, а интертекст - это вся совокупность текстов, отразившихся в данном произведении, независимо от того, соотносится ли он с произведением in absentia (например, в случае аллюзии) или включается в него in prae-sentia (как в случае цитаты). Такое определение охватывает не только те отношения, которые могут приобретать конкретную форму цитаты, пародии или аллюзии, или выступать в виде точечных и малозаметных перечислений, но и такие связи между текстами, которые хотя и ощущаются, но с трудом поддаются формализации.» (с. 48).
Исходя из «краткого», «обобщающего» определения, автор книги анализирует различные «интертекстовые практики» («текстовую динамику» Ю. Кристевой, «систему соотношений» Ж. Женетта, «терроризм референции» М. Риффатера, «субъективность и удовольствие от текста» Р. Барта) и устанавливает, «с одной стороны, существование постоянного напряжения между определением интертекстуальности как процесса и/или объекта, а с другой - как феномена письма и/или следствия того или иного прочтения текста» (с. 62).
В главе «Происхождение интертектуальности, ее история и теория» автор пишет: «В конечном счете, понятие интертекста
смогло возникнуть лишь тогда, когда была допущена сама мысль об автономии текста: тот факт, что текст перестали соотносить с историей и, главное, с его автором, с авторской психологией и авторским замыслом, как раз и позволил представить взаимодействие произведений и столкновение дискурсов как движущую силу литературной эволюции и как ее важнейшее смысло-образующее начало» (с. 76).
Стремясь восстановить «генеалогию» предложенного Ю. Кристевой в конце 60-х годов понятия, Н. Пьеге-Гро отмечает в частности: «Возникновение понятия интертекстуальности... в известном отношении было подготовлено теориями поэтики русских формалистов, позволившими литературному тексту сконцентрироваться на себе самом» (с. 63). Теоретики группы ОПОЯЗ («Общество по изучению поэтического языка») избрали своим «предметом» литературность. Это означало, что произведение «воспринимается на фоне и путем ассоциирования с другими. Не пародия только, но и всякое вообще произведение искусства создается как параллель и противоположение какому-нибудь образцу»1. Решающую роль приобретало «подновление приема», аналогичное «употреблению цитаты из старого автора в новом применении и с новым значением»2.
Основополагающими для генезиса понятия «интертекстуальность» Н. Пьеге-Гро называет также идею «диалогизма» и «теорию высказывания» М.М. Бахтина. Коротко это формулируется так: «Высказывание всегда вплетено в ткань множества других высказываний, его формирующих. в любой оборот речи вложен голос и слово другого, причем таким образом, что моно-логизм уступает место диалогизму» (с. 67). Особенно показательно «романное высказывание», разрушающее любую однозначную речь: с помощью персонажей в текст романа вводится многообразие голосов, но и сам автор «заставляет различные речевые высказывания взаимодействовать друг с другом». Бахтин придавал чрезвычайное значение изображению социаль-
1 Шкловский В.Б. Связь приемов сюжетосложения с общими приемами
стиля // Шкловский В.Б. О теории прозы. - М., 1983. - С. 32.
2
Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. - М., 1996. - С. 206.
ных языков в романе, что составляло специфику «романной полифонии» (с. 68). Обобщенно говоря, и формалисты, и Бахтин предполагали, что можно рассматривать функционирование текста и динамику его производства, не обращаясь к фигуре автора (с. 65).
Эта тенденция была четко зафиксирована и обоснована в работе Р. Барта «Смерть автора» (1968). Отныне цитаты, аллюзии, различные реминисценции - это «не просто способ общения автора с одним из своих предшественников»; напротив, эти элементы интертекстуальности предполагают, что любое слово обусловлено «феноменом инаковости» (с. 77).
С этой точки зрения во второй части своей работы Н. Пьеге-Гро пытается выйти к вопросам типологии интертекстуальности, рассматривая «отношения соприсутствия» и «отношения деривации» между текстами. Вслед за Ж. Женеттом автор различает два типа межтекстовых связей: эксплицитные, «основанные на отношении соприсутствия двух или нескольких текстов», и имплицитные, «основанные на отношении производ-ности» (с. 84). В ряд эксплицитных входят: цитата (минимальная форма интертекста), ссылка-референция; к имплицитным автор относит плагиат, аллюзию. Примерами служат: анализ смысловых функций цитат из «Евгения Онегина» в романе Л. Арагона «Гибель всерьез», намека на стих Петрарки в «Сожалениях» и «Оливе» Ж. Дю Белле, межтекстовых отсылок в романе «Луи Ламбер» к другим произведениям «Человеческой комедии» Бальзака, а также использование Лотреамоном (как своего) текста «Энциклопедии естественной истории» доктора Шеню (1952) в его «Песнях Мальдорора» (1869).
Двумя основными типами дерривации (dérivation - ответвление) как отношения между текстами являются пародия и стилизация: «В основе первой лежит трансформация, а в основе второй - имитация "гипотекста"» (с. 95). При всем различии они в равной мере восходят к приему, заключающемуся в том, чтобы писать, соотносясь с предшествующим текстом. Выявляя смысловые особенности того или другого вида интертектуальности, автор монографии опирается на ряд конкретных текстов: в «Тартюфе» Мольера пародируется стих из «Сертория» Корнеля, а в «Шаплене без парика» текст его «Сида»; П. Скаррон в «Верги-
лии наизнанку» переводит «в тривиальный регистр» текст «Энеиды». Хотя «пародия выполняет игровую функцию», а «бурлескная травестия подается в сатирическом ключе, в конечном счете, - подчеркивает Н. Пьеге-Гро, - от самого читателя зависит, какое конкретное воздействие могут оказать на него те или иные произведения» (с. 103).
Что касается стилизации, то «ее участь - быть преодоленным этапом на творческом пути писателя» (с. 110). Примером служит «целый сборник стилизаций», каким является «Дело Лемуана в пересказе Флобера» (1919), написанное М. Прустом. По его убеждению, подражание необходимо, чтобы «вновь обрести оригинальность» (цит. по: с. 110). Как и другие виды интертекстуальности, стилизация подрывает монолитный характер смысла литературного текста; она нарушает «линейный характер чтения» (с. 112).
Третья часть монографии Н. Пьеге-Гро - «Поэтика интертекстуальности» - включает главы: «Смыслы интертекстуальности»; «Режим чтения»; «Эстетика интертекстуальности». Автор стремится ответить на вопросы: Каким образом интертекст меняет смысл того или иного текста? В чем именно заключается модификация его тональности?
Использование интертекста зачастую предполагает определенную «стратегию письма»: появление более или менее явного «текстового следа» делает возможным косвенное письмо (с. 138), и «читателю-интерпретатору» приходится не только обнаруживать наличие интертекста, но и самому истолковывать его скрытый смысл. Тот способ, каким интертекстуальность активизирует память читателя, запас его знаний, та решающая роль, которая ему отводится, имеют первостепенное значение. Например, в случае пародии, стилизации и аллюзии, где главным орудием является юмор, «читатель неизбежно превращается в участника текстовой игры» (с. 145). В «читателе-соучастнике» предполагается способность «вслушаться в двойственное звучание текста»; читатель становится «свидетелем демистификации, цель которой - дестабилизация любых моделей». Примером служит «Желтая любовь» Т. Корбьера. Вышучивая сочинения, написанные в соответствии с устоявшейся традицией (речь идет о жанре сонета), писатель стремился создать «образ читателя как
своего двойника»: он - «образованный, быть может, даже искушенный, читающий художественные произведения как бы из ненависти к литературе» (с. 149).
Интертекстуальность, пишет Н. Пьеге-Гро, «заставляет тексты взаимодействовать между собой подобно деталям сложного механизма; она подстрекает читателя по-новому взглянуть на известные произведения. Представляя собой сложную совокупность связей между тестами, читателями и историей, интертекстуальность сама варьирует параметры своего восприятия» (с. 150). Так, Л. Арагон в «Плаче по любви, прошедшей 400 лет назад» и в «Ричарде Львиное Сердце» побуждает нас «перечитать средневековую поэзию в свете событий Второй мировой войны», Э. Золя в романе «Добыча» - осмыслить трагедию Ж. Расина «Федра» в свете «спекуляций недвижимостью в период политического упадка».
Автор монографии уделяет внимание эстетике «подражания», рассматривая ее принципы «от Возрождения до романтизма» (с. 152) и раскрывая «сложность взаимоотношений с произведениями-образцами» (с. 161). Наличие подражания «характеризует особый режим интертекстуальности»: он наделяет произведения «силой авторитета», «ценностью прошлого». «Подобный режим говорит о том, что вопреки тем нормам, которые попыталась навязать нам современная эпоха, интертекстуальность смогла сохранить непрерывность традиции и оказалась совместимой с идеей образца. Соотнесенность с образцом, его воспроизведение при одновременном искажении и осмеянии расчищают пространство для новаторства, творческого вымысла и самовыражения» (с. 165).
Обращаясь к различным типам эстетики, возникающим с помощью интертекстового письма (цитации, аллюзии, референции) и способным вывести произведение за его собственные пределы, изменить самый статус текста, автор выделяет примеры живописной практики коллажа, введенной кубистами в начале XX в.: вставить в произведение инородный кусок, превратить пространство, предназначенное для творчества, в зону, где осуществляется бриколаж, создать комбинацию из разнородных фрагментов - именно такова цель писателя, как бы созывающего в свой текст тексты других авторов.
Н. Пьеге-Гро обобщает: «Существует множество образных описаний интертекста, акцентирующих фрагментарность и гетерогенность текста, сравнивающих его с мозаикой, инкрустацией, калейдоскопом и т.п., настаивающих на факте законных и незаконных заимствований (автора уподобляют пчеле, собирающей мед, или вору, совершающему кражу), подчеркивающих стратифицированность текста, образованного множеством взаимоналагающихся пластов (такова эмблематическая метафора палимпсеста, или "слоистости", столь любезная Р. Барту). Подобное собрание метафор напоминает, что воображаемое текста вскормлено не чем иным, как теорией интертекста» (с. 46).
Книга включает своеобразную «Антологию» - фрагменты (с предисловиями автора) работ Дю Белле, Монтеня, Жана де Лафонтена, Виктора Гюго, Томаса де Квинси, Пруста, Луи Арагона, Борхеса, Жюльена Грака, Ролана Барта, Мишеля Фуко, Мишеля Бютора. «Приложения» содержат «Ключевые понятия», «Библиографию», «Список цитированной литературы», «Именной указатель».
А.А. Ревякина
