CC BY
18
ТЕОРИЯ СОВРЕМЕННЫХ ОБЩЕСТВ
2007.03.001. ВЕВЁРКА М. НАСИЛИЕ.
WIEVIORKA M. La violence. - P.: Hachette Littératures, 2005. - 329 p.
В книге французского социолога М. Вевёрки речь идет о проблеме насилия и о различных научных подходах к ней.
Под понятие насилия подпадают разнообразные типы индивидуального и коллективного поведения: преступность и революционные события, массовые бойни и войны, терроризм. Содержание понятия можно еще больше расширить, если включать в него не только физическое, но и моральное измерения, или, следуя П. Бурдье, символическое насилие (осуществляемое системой, государством или могущественными экономическими и политическими акторами). При изучении этого феномена автор, используя классические методы выяснения причин, предлагает собственный подход, где центральное место отводится субъекту, утрате или изменению смысла в связи с актами насилия.
Если воспринимать историю как позитивное развитие человечества, движение к разуму и уход от традиционализма и обскурантизма, то вырисовываются две основные концепции насилия. Первая узаконивает насилие, отводя ему прогрессивную роль в борьбе со старым обществом. Вторая, напротив, полагает, что насилие, как атавизм, должно постепенно уходить со сцены, по мере утверждения разума.
Однако история ХХ в. с его войнами, геноцидами, массовыми бойнями, систематическим ростом преступности в западных обществах после Второй мировой войны заставляет усомниться в повсеместном отступлении насилия в современном мире и, в целом, в поступательном эволюционном ходе истории. Возникают сомнения и в наличии единого правильного пути развития. Выдвигаются постмодернистские гипотезы «множественных современностей» («modernités multiples»). Наиболее емко особенности совре-
менного развития (принимая во внимание разные точки зрения) сформулировал А. Турэн (1992, «Критика современности»), заявивший, что настоящее характеризуется не только прогрессом разума, но и в не меньшей степени расхождением между ним и культурными идентичностями, в том числе религиозными (с. 12).
Учитывая такое состояние дел, нет оснований полагать, что насилие отступает. Скорее, оно будет распространяться на все большие пространства: в области действия и разума, и веры, где оно будет играть роль средства на службе каких-либо целей.
Одним из первых в социологии проблему насилия затронул Макс Вебер. В русле взглядов классической социологии он подчеркивал тесную связь государства и насилия. И уточнял, что особенностью нашего времени (1919) является то, что всем другим группам и индивидам право на насилие дается лишь в той мере, в какой государство допускает это. Таким образом, государство выступает единственным источником «права» на насилие.
Сегодня почти никто не оспаривает у государства это право. Однако веберовская формулировка кажется автору книги уже недостаточной, ввиду прежде всего происходящих в мире процессов глобализации, в области экономики, социальной сферы, политики и культуры. При этом действуют силы и логики, выходящие за пределы государства и которые оно не в состоянии контролировать. Планетарный размах потоков капитала, людских и информационных потоков принимает, порой, неконтролируемые и нелегальные формы, что заставляет говорить о глобализации преступности. Отдельные государства не в состоянии справиться с этими процессами и их последствиями.
Легитимность государства, понимаемая как признаваемое за ним право на насилие, ослабляется также в случае действия на его территории транснациональных организаций или присутствия на его территории международных сил, или вынужденности подчиняться международному законодательству. Наконец, поскольку легитимность связана с международным признанием государства, она может быть ограничена или оспариваться в случае слабых государств или режимов, не признаваемых мировым сообществом.
Обращая свое внимание на полицию как инструмент государства для осуществления насилия, автор отмечает трансформации, произошедшие с ее функциями. Институт полиции перестал отныне покрывать все функции государства, связанные с насилием,
в связи с резким ростом числа частных охранных предприятий и услуг, что наводит на мысль о приватизации полиции и ставит под вопрос ее монополию на применение физической силы. Возникает непростой расклад сил, когда частные лица берут на себя выполнение общественных и даже государственных задач, выступая при этом по отношению к государственной полиции либо как конкуренты, либо дополняя ее, либо выполняя те же функции параллельно, будучи при этом независимыми. Это позволило Ж.-П. Бродеру заметить, что «разнообразие способов осуществления охраны безопасности есть следствие того, что было поставлено под сомнение понятие монополии на законную силу» (цит. по: с. 75).
Проблема насилия непроста и потому, что содержательно меняется со временем, и потому, что существует несовпадение во взглядах на насилие со стороны общественного мнения и государства. При этом часто общественное мнение опережает государство в признании того, что считать фактом насилия. Автор подчеркивает наличие не только государственной точки зрения на насилие, но и культурной и социальной. Очевидно, что каждая культура и общество на данный момент «определяют то, что они готовы воспринимать терпимо, принимать или запрещать, даже если это определение не соответствует категориям закона и права, нормам, зафиксированным и предъявляемым государством к соблюдению» (с. 76). Легитимность насилия не всегда совпадает с рациональным началом, которое воплощено в государстве, но коренится также в общественных ценностях, которые не могут быстро меняться. Соответственно, возникают ситуации, когда, либо то, что не признается обществом насилием, рассматривается как таковое государством, либо, наоборот, общество считает насилием то, что государство не считает таковым, и во втором случае государство рискует потерять поддержку общества.
В связи с темой государства и насилия встает вопрос об ослаблении государства в современном мире, выражающемся в истощении классических форм и инструментов регулирования жизни общества и в изобретении новых форм или возврате к формам прошлого. Однако идея ослабления государства спорна, и возможно, по мнению автора, речь идет не об упадке действенности государства как института, а о его преобразовании. Автор рассматривает некоторые версии, связанные с ролью государства, в связи с мнением о необходимости его реформирования или об усилении
его управленческих функций, особенно для стран развивающейся демократии.
В целом он склоняется к тому, что государство сегодня в меньшей степени воспринимается как причина, источник или оправдание насилия, чем это было в 60-70-е годы, когда речь шла об осмыслении и оправдании национально-освободительной, социальной борьбы или поддержке революционных движений.
Тем не менее государство продолжает оставаться «политическим институтом, призванным запрещать физическое насилие вне поля его действия и контроля» (с. 79). Проблема же состоит в том, что оно сталкивается с все возрастающими трудностями, пытаясь соответствовать своему классическому определению. Насилие возникает и развивается в тех лакунах, где «не хватает» государства. И чем более сильным традиционно было государство в данной стране, тем в большей степени насилие воспринимается в ней как нечто «недолжное», тем выше ожидания общественного мнения в отношении государства.
Глава «Насилие и СМИ» посвящена стратегии представления событий, связанных с насилием, в средствах массовой информации. Эта тема приобрела особую актуальность начиная с 60-х годов ХХ в., когда СМИ стали подвергаться гораздо большей критике в связи с последствиями их деятельности. Этот рост значимости СМИ и их вовлеченности в события, вызванные или вызывающие насилие, связан также с массовым распространением телевидения. Попытки выявить причинную связь между освещением фактов СМИ, актами насилия и их умножением, в частности распространением терроризма, вылились, например, в гипотезу о симбиотическом характере отношений между террористами и СМИ. Некоторые исследователи видели здесь взаимную выгоду обеих сторон: по их мнению, для террористов СМИ являются возможностью получить аудиторию (рупором) для предъявления своих требований, что во много раз усиливает эффект их действий. Для СМИ выгода заключается в том, что акты терроризма представляют зрелище, захватывающее аудиторию. Подробно разбирая форматы информационного освещения терактов и отмечая при этом огромное число факторов влияния, автор утверждает, что говорить в данном случае о взаимных интересах и своего рода обмене услугами неуместно. Недопустимо, считает Вевёрка, взваливать на СМИ ответственность за терроризм, допускать, что совершаемое насилие есть
предложение в ответ на запрос, сформированный СМИ, или обвинять их в опустошительных последствиях практики терроризма.
Вместе с тем нельзя не признать, что представление людей о терактах формируется с помощью СМИ. В связи с чем крайне важна конкурентность в среде СМИ. Очевидно, что существует разрыв между образом теракта, преподносимым СМИ публике, и реальным терактом. Это связано с отбором фактов, углом зрения, упрощением при передаче, преувеличением с целью драматизации и, естественно, пробелами в информации, особенно в визуальном ряду, что связано, отчасти, с этическими соображениями (полный показ, например, частей тела, оставшихся после взрыва, был бы равносилен порнографии).
Французский исследователь Ив Мишо полагает, что изображение теракта в СМИ является «стандартизированным, эстетизированным зрелищем». «С одной стороны, не существует насилия, а с другой - не существует СМИ, но есть насилие в том виде, как его показывают СМИ... Когда речь не идет о фальсификации или дезинформации, которые можно вменить в вину, то имеет место эстетизация, упаковывание в эстетичный целлофан» (цит. по: с. 115). Кроме того, на восприятие актов насилия влияют факторы, связанные с сознанием самой публики: со взглядами конкретного человека, обстоятельствами восприятия информации и т.п. Это позволяет автору настаивать на необходимости учитывать дистанцию между реальным терактом и его восприятием аудиторией, на различии между объективностью и субъективностью насилия.
Отдельной темой является пропаганда образов насилия в СМИ. Начиная с 60-х годов ХХ в. телевидение является объектом критики, обвиняющей его в том, что оно пробуждает агрессивность людей, особенно детей, показывая ее проявления в той или иной форме (будь то вымысел, новости или документальные кадры). За эти годы в мире было проведено множество исследований и опубликована масса работ, пытающихся установить связь между телевизионным образом и агрессией. В большинстве подобных работ данная связь подтверждается.
Однако сам автор, делая выводы из проведенных собственных исследований, утверждает, что эта связь не является прямой и немедленной. Так, если молодежь и подростки, иммигранты из стран Магриба, полностью предоставлены сами себе, живут в социальном вакууме, вне сферы внимания школы, общественных ас-
социаций или церкви и при этом часто видят изображения насилия по ТВ, повышается вероятность копирования ими образцов агрессивного поведения, транслируемого по ТВ. Вероятность этого уменьшается, если они включены в сети, сформированные какими-либо ассоциациями и т.п., корректирующие зависимость между усвоенными образцами и поведением. Таким образом, факты непосредственного воздействия являются скорее результатом условий формирования личности и видения мира детьми, подростками, молодежью. То есть связь образа на экране и насилия в жизни не имеет четкого причинно-следственного характера. Эти образы могут стать элементами культуры (в широком смысле слова), особенно у молодых, и создают благоприятные предпосылки для перехода к конкретному действию. Автор осторожен здесь в выражениях, поскольку, несмотря на обилие исследований, полагает эту связь не доказанной.
Прослеживая развитие этой идеи во времени, он отмечает, что 1990-е - начало 2000-х годов были отмечены во многих западных странах повышенным «спросом» на укрепление власти, морали, вызванным, в том числе, беспокойством в связи с ростом насилия с экранов. Ощущение опасности, грозящей обществу, вылилось в требование введения ограничений для СМИ на показ сцен насилия, оказывающих развращающее воздействие на детей и молодежь. Критика направлена против формирования с помощью СМИ «новой культурной модели», в рамках которой у людей может: пропасть способность отличить добро от зла (поскольку переход от одного к другому на экране происходит с легкостью); размыться границы между реальностью и вымыслом; утвердиться восприятие насилия как чего-то само собой разумеющегося, неизбежного и фатального; развиться бесчувствие как наилучшая защита от реального и телевизионного насилия (с. 127).
Глобализация поощряет создание медийных продуктов, пригодных для демонстрации любой аудитории, что соответствует упрощению образов, жизненных ориентиров и ценностей в пользу «универсальной, но обедненной культуры, поскольку она разделяема всеми» (с. 134). Одно из следствий этого - все большее распространение в СМИ изображений бессмысленного насилия. Чистое насилие, не объяснимое ситуативным контекстом, условиями исторической эпохи или борьбы добра со злом, лежит исключительно на совести тех, кто создает данные передачи и распростра-
няет их. Те же соображения автор относит к видеоиграм, где широко присутствует насилие.
Возможно, здесь имеет место более масштабный, присущий современности феномен расслоения (&88ос1айоп) разных планов бытия. Применительно к насилию он заключается, по мнению автора, в тенденции к осуществлению насилия самого по себе и для себя, менее, чем прежде, нуждающегося в оправданиях (политическими соображениями, социальными отношениями или эмоциональными страстями). Это замечание можно отнести также к феномену порнографии, распространение которого в современном мире может быть связано с тем, что сексуальность отделилась от аффекта (любви и морали). Видимо поэтому темы присутствия в СМИ образов насилия и порнографии в последнее время все чаще соседствуют в дискуссиях.
При этом автор призывает к осмотрительности в квалификации насилия, встраиваемого в контекст, как чистого насилия, ведь его восприятие разными поколениями, средами, культурами может отличаться, и подобная квалификация повлечет игнорирование одним поколением интерпретационных кодов и решеток восприятия другого поколения.
Образ насилия, транслируемого СМИ, замечает Вевёрка, поднимает вопрос о месте СМИ в современной жизни вообще, ставя их в ряд с «другими организованными или учрежденными формами коллективной жизни. Если СМИ настолько влияют на. поведение, не происходит ли это из-за кризиса других институтов, которые обеспечивают, в частности, социализацию и общественный порядок и которые оказываются неспособными обеспечивать общественные нормы вне репрессивных мер.» (с. 138). С этой точки зрения дезинституционализация означает и уменьшение количества посредничеств и контактов, которые «позволяли наделять смыслом жизненный опыт, социализируя подрастающее поколение, объясняя, что хорошо и что плохо, предлагая нормы и правила» (там же). Именно так облегчается путь деконтекстуализации насилия, потери навыка интерпретации у зрителей.
Двумя наиболее существенными подходами к теме насилия являются подход к нему как рациональному, инструментальному феномену и подход с точки зрения его связей с культурой и типами личностей, соответственно, формируемыми этой культурой. Последнему подходу посвящена глава «Культура и личность». Попыт-
ки объяснить феномен авторитарной личности особенностями культуры, в которой вырос и сформировался данный индивид, неоднократно предпринимались в научной литературе, например, применительно к фашистской Германии или Японии того же периода.
Вооруженность также способствует усилению насилия, что отмечает ливанский психиатр и психоаналитик А. Убала, свидетель гражданской войны в этой стране. Когда насилие становится везде -сущим, происходит привыкание к нему, оно сопровождает любые изменения. Оно усиливается при апелляции к религиозным мотивам, к тотальным, бескомпромиссным идеям. Следствиями подобных ситуаций становятся военные неврозы и психозы, нарушения систем ценностей. «В ситуациях, когда насилие доминирует в течение длительного времени, - пишет ливанский автор, - изменяется отношение ко времени. Настоящее оказывается застывшим, будущее закрыто, и человеку остается лишь воскрешать прошлое, если он хочет вновь обрести идентификационные ориентиры, культурную идентичность» (цит. по: с. 191). Убала считает, что во время гражданских войн культура насилия - это культура отсутствия или недостаточности авторитета государства, то есть порядка и закона. В этой ситуации становление личности может происходить либо в условиях сверхзащищенности и опеки со стороны взрослых, либо подрастающие дети предоставлены сами себе; в первом случае создается «мир аутизма», во втором - они становятся сами способны на хладнокровное насилие.
Тема культуры насилия всплывает в работах не только о гражданских войнах, но и войнах вообще. В них поднимается вопрос о воздействии военного насилия на людей. В случае любой войны культура насилия формирует «набор поведенческих реакций, свидетельствующих об антропологическом или социологическом разрушении, о социальной и политической, а также душевной дезорганизации» (с. 192).
Но и вне рамок военных действий прослеживается связь между культурой и насилием. Вевёрка обращается к предложенному Дж. Гальтунгом понятию «культурного насилия» применительно к аспектам, которые в рамках какой-либо культуры делают насилие легитимным. «Структурное насилие», порождаемое социальными структурами и институтами, отличается от «прямого насилия», возникающего в межличностном взаимодействии. И то и другое получают свою легитимность в рамках базовой культуры. Исходя
из этого, Гальтунг дает следующее определение «культурного насилия»: «Это аспекты символической сферы нашего существования -например, религии и идеологии, языка и искусства, эмпирических и точных наук. которые могут быть использованы для оправдания или легитимации прямого или структурного насилия» (цит. по: с. 193). Идея кажется автору книги неожиданной, поскольку она представляет насилие как легитимное поведение на фоне существующей в современном мире монополии государства на легитимное насилие, отказа от оправдания любого «прямого» насилия. Отсюда напрашивается вывод, что культура может содержать элементы, благоприятствующие насилию, которое таким образом, носит относительный характер, варьируясь в зависимости от условий жизни.
В то же время автор предлагает взглянуть на насилие с другой стороны, проанализировав культурные препятствия к насилию. С этой точки зрения насилие представляется естественным антропологическим фактором, который выступает вперед всякий раз, как ослабляется политический и культурный контроль. Эта идея лежит в основе многих теорий от Т. Гоббса до Ч. Ломброзо. На нее опирается и Н. Элиас, объясняющий насилие природными импульсами. Автор подробно рассматривает его взгляды в данной книге. Насилие полностью не исчезает даже с развитием цивилизации, однако оно становится рационально используемым инструментом. По его мнению, в цивилизованном мире непосредственному выражению инстинкта насилия нет места, оно выживает лишь как средство достижения какой-либо цели.
Элиас полагает также, что цивилизационный процесс никогда не воздействует на общество гомогенным образом, он не одновременно затрагивает разные социальные слои. И то, что какие-то социальные группы остаются в стороне от этого процесса, способствует развитию там насилия. Например, оно может широко присутствовать на уровне семьи и в то же время отсутствовать в области политики.
По мнению Вевёрки, Элиас, увлекшись «цивилизационным процессом» и умиротворением нравов, упустил из вида не менее масштабный и влиятельный фактор, действовавший в ХХ в., и подготовленный Х1Х в. и обозначенный Ж. Л. Моссоти как «озверение», выразившийся во многих массовых бойнях, геноцидах и других крайних проявлениях жестокости.
В главе «Классические подходы» речь идет о границах классической социологии в изучении такого феномена, как насилие. Если принимать его лишь за инстинктивное проявление природы, за атавизм, то социологии мало что остается делать в этой области. Если применить различение Т. Парсонсом инструментального и экспрессивного действия к видам насилия, то мы получим инструментальное насилие - средство достижения цели, и экспрессивное насилие, несущее в себе послание будущему, самим фактом своего существования, выражающее состояние духа, аффект, ценность или убеждение. Признавая полезность данной классификации, автор указывает на его условность, поскольку остаются не охваченными некоторые области проявления насилия.
В реальности насилие чаще встречается не в чистом виде. Так, экспрессивное насилие, как правило, выглядит избыточным, бессмысленным с точки зрения выражения чего-либо. Однако речь не обязательно идет о животной, инстинктивной жестокости. Рассмотрение этнических геноцидов недавнего прошлого (Ж. Адлер) на примерах событий в Боснии и Герцеговине, Руанде и Гватемале показывает, что имевшая там место невообразимая жестокость преследовала целью унизить жертв и свидетелей до такой степени, когда они перестают ощущать себя причастными своему сообществу и вообще миру людей.
Инструментальное насилие также не сводится лишь к исполнению точно рассчитанных планов. Насилие в любом случае является нарушением по сравнению с легитимными средствами достижения цели, выходит за рамки правил и норм. В качестве примера приводится криминальная деятельность, когда порой социально законные цели достигаются незаконными средствами. Так, насилие может выглядеть чисто рациональным, поскольку опирается на заранее выстроенные расчеты, и при этом крайне бесчеловечным и даже фанатичным и безумным, будучи полностью направленным ко злу (с. 212). Это положение иллюстрируется, например, историей терроризма второй половины XIX в.
Завершая обзор классических социологических подходов, автор книги утверждает, что они не дают в полной мере объяснения феномену насилия, сводя его к рациональности, наука сталкивается с иррациональностью его самовозрастания. И тогда возникает соблазн рассматривать его как безумие, метасоциальным или инфра-социальным принципом. Если же искать причины насилия в со-
стоянии общественной или политической системы, или культуры, то есть с детерминистских позиций, то приходится признать, что, зная условия, можно предвидеть потенциальное насилие.
Использование в социологии аналитических методов всегда склонялось к тому, чтобы оставлять в стороне некоторые остаточные аспекты насилия. Автор призывает не пренебрегать при изучении проявлениями насилия крайних, нетипичных случаев, которые ранее воспринимались как несущественные, признаками одновременно индивидуальными и коллективными. Суть подхода автора состоит в переориентации внимания на то, что раньше оставалось за рамками исследований, к субъектности позиции акторов, которую нельзя объяснить ни расчетом, ни воздействием культуры, ни реакцией на перемены.
Последняя часть книги является попыткой автора воплотить заявленный подход. В главе «Гипотеза отсутствия смысла (nonsens)» речь идет о спонтанном насилии. Оно настолько искажает смысл действия, по сравнению с тем, каким оно было бы без насилия, что заставляет говорить о бессмысленности. Тезис, ассоциирующий насилие и отсутствие смысла, освобождает исполнителя от всякой ответственности и вины. Французский социолог вспоминает в связи с этим суждения Х. Арендт о том, что крайние формы насилия у фашистов могли быть связаны с культурой послушания или пассивности. Так, во время допросов Эйхман утверждал, что только исполнял приказы. Из его ответов прослеживалась неспособность встать на позицию другого. В подобной ситуации преступник отличается безразличием к смыслу своих поступков, то есть не является субъектом, он всего лишь агент действия.
Размышления Х. Арендт получили дальнейшее развитие у многих исследователей. Один из них, С. Мильграм, провел в начале 70-х годов серию экспериментов, моделировавших ситуацию, в которой находились фашисты в отношении своих жертв. Он получил, с одной стороны, подтверждение тезиса Х. Арендт - с другой, предположил, что наличие той или иной ситуации имеет большее воздействие на тех, кто совершает насилие, чем культура послушания, хотя и не отрицал полностью ее роли. Кроме того, он отмечал, что систематическое «обесценивание» жертвы дает «палачу» психологическое оправдание жестокости по отношению к ней.
Автор считает, что можно лучше понять насилие, если вникнуть в субъективность его совершающего, в опыт актора, как жиз-
ненный, так и ментальный. В понимании Вевёрки «субъект» предшествует потенциальной политической, социальной, культурной принадлежности. Через субъективацию выражается «отношение к самому себе, ориентация, виртуальность, реализующаяся либо не реализующаяся» (с. 286). Субъект - это творческое начало человеческой деятельности, возможность выстроить себя как личность, способную сформулировать свой выбор и сопротивляться господствующим логикам. Для полноты понятия субъекта, а также в связи с рассматриваемой темой насилия подчеркивается необходимость видеть вторую, противоположную половину субъективности: невозможность состояться как субъект, и как следствие - отрицание субъекта в другом, угроза и разрушение его физической или духовной целостности. «Насилие в отношении субъекта или группы связано, - по мнению автора, - с недостаточной, недоступной или ненайденной возможностью стать субъектом, или с механизмами десубъективации, с экспансией. антисубъекта» (с. 288). Именно с точки зрения реализации субъектности автор предлагает смотреть на все случаи насилия - от глобальных до самых мелких.
В свете проблемы насилия автор предлагает классификацию, включающую пять типов отношения субъекта к насилию: 1) «плавающий субъект»; 2) гиперсубъект; 3) не-субъект; 4) антисубъект; 5) выживающий субъект.
Первый тип - обращение к насилию в связи с потерей смысла. Например, в случае конфликта насилие может иметь место либо на начальной стадии, когда действия, связанные с конфликтом, еще не проявились, но проблемы, вызвавшие его, уже существуют, либо на его конечной стадии, когда конфликтные действия уже исчерпаны и у тех, кто хотел бы его продолжить, не остается зацепок, поводов для действий. «Плавающий субъект» - случай невозможности самореализации. Условия либо еще, либо уже не благоприятны для осуществления действия, и активность выливается в насилие. «Плавающий субъект» может быть ведом чувством
несправедливости, непризнания, обостряющими отчаяние или ярость, превращая их в насилие.
Второй тип отношений возникает, когда субъект - при дефиците смысла - не ограничивается тем, что выражает через насилие свое желание или потребность быть действующим лицом (актором), но пытается придать смысл своему существованию через насилие. Новый смысл помогает ему обосноваться в новом простран-
стве, преодолеть предыдущую ситуацию пустоты. Для восполнения этой ситуации требуется избыток и даже переизбыток смысла, что отличает эту ситуацию от первой, где смысла не хватает. Отсюда определение - «гиперсубъект». В качестве примеров автор приводит крестьянина, оказавшегося в индустриальном обществе и вступающего в борьбу рабочего класса, и интеллектуала-народника, «идущего в народ». Такой тип насилия характеризует тоталитарные или сектантские феномены на начальной фазе.
Третий тип ассоциируется с культурой послушания и подчинения власти, упоминавшейся в данной работе в связи с банализа-цией зла. С этой точки зрения убийца и палач не являются субъектами, так как они исполняют пассивную роль в совершаемом ими преступлении. Отсюда название данного типа «не-субъект».
Четвертый тип отношения к насилию (анти-субъект) выражается в бесцельной жестокости. В этом случае оно самореферентно.
Пятый тип проявления насилия связан с потребностью в самосохранении в ситуациях угрозы жизни. Психоаналитик Ж. Бержере называет такое насилие фундаментальным, поскольку это «доминирующее архаичное насилие» (цит. по: с. 299). В современном мире этому типу соответствуют юношеские бунты мигрантов с городских окраин, насилие в городах, например, имевшее место во Франции в последнее время. В подобном насилии находит выражение то обстоятельство, что поведенческие модели предыдущих поколений, дающие «мирный» выход слишком бурному воображению молодых людей, оказываются бессильными в изменившемся мире. «Юношеское насилие - городское, простонародное, мужское, чаще всего связанное с иммиграцией, - проистекает. из несостоятельности взрослых, неспособных предложить этой молодежи адекватные идентификационные модели» (с. 299).
Предлагая данную классификацию, автор не настаивает на ее абсолютной завершенности и вполне допускает классификации по иным критериям.
В заключение автор задается вопросом о возможности позитивных функций насилия. Он объясняет насилие поражением, бессилием, искажением идеи и позиции субъекта. Однако существует вариант рассмотрения насилия как источника созидания субъект-ности. В литературе присутствовал взгляд, согласно которому насилие оказывается основополагающим условием социальной сплоченности. Имеется в виду жертвенное насилие, когда в обществе
или группе вину за имевшиеся проблемы возлагали на лицо или группу лиц, которые приносились в жертву. Однако подобный подход, следуя доводу Э. Ренана, что «нация испытывает потребность в умении забывать о насилии, сопровождавшем ее рождение» (с. 306), защищает сторону общества. В последние же годы произошел антропологический поворот ко все большему признанию страданий и несчастья жертвы насилия.
Поскольку внимание автора привлекает, прежде всего, отношение субъекта к насилию, он ищет перспективу позитивной реакции жертвы, пробуждающей силу для противоборства и преодоления испытанного. Иллюстрацией может служить движение матерей в Аргентине, у которых пропали дети, или объединения женщин, подвергшихся насилию. С точки зрения человека, совершившего насилие, его осознание может явиться для него началом движения к позиции субъекта.
Автор видит основание насилия в том, что субъект функционирует в «предсоциальном» пространстве, в отсутствии, недостаточности, упадке социальности. Это утверждение противоречит традиции социологии «объяснять социальное социальным», отбрасывая любую отсылку к метасоциальному. Вевёрка полагает, что исследователям следует признать несоциальное или даже антисоциальное основание насилия, подрывающего жизнь общества. «Насилие... получает распространение в одних контекстах в большей степени, чем в других, в частности в дефиците, лакунах, разложении общественных конструкций на всех уровнях от предельно локального до глобального» (с. 314).
Автор смотрит на насилие с точки зрения проблемы добра и зла. До 1970-1980-х годов мы жили в мире, где насилие не являлось центральным элементом зла, которым оно стало теперь. Тогда мир осмыслялся в терминах социальных отношений и конфликтов, более того, насилие обладало некоторой легитимностью. В сегодняшнем мире насилие заменило конфликт: отстаивание культурной идентичности, религиозный фанатизм вызывают террор; военные столкновения преобладают над переговорами, свидетельствуя об упадке политической воли; «идеология столкновения цивилизаций превращается в самореализующееся пророчество» (там же). Все эти процессы пронизаны насилием, и проблема состоит в том, возможно ли противопоставить ему добро, и если да, то как? Возможны два типа ответов на этот вопрос. Первый тип сосредотачи-
вает внимание на социальных условиях, порождающих насилие. Это подразумевает мысль, что зло находится вне социального, а добро, напротив, вписывается в него. Выход: либо трансформировать проблему в публичные дебаты, реформы, переговоры, либо искать средства социализации, предупреждения или подавления. Второй тип ответов исходит из ограниченности классических методов борьбы с насилием - социальных и политических. Если зло (насилие) метасоциально, то и добро для противостояния ему должно обрести метасоциальный размах и силу. Пример могут дать этические ценности веры. Вызов, брошенный насилием социальным наукам, состоит в том, что оно действует в предсоциальном пространстве, на уровне субъекта, и при этом входит в гущу общественной жизни. Поэтому, полагает автор, анализ условий преодоления насилия требует, с одной стороны, выхода за рамки социологии, а с другой - остается в ее границах, рассматривая факты его проявления.
Е.Л. Ушкова
