CC BY
67
мильной публикации письма А. Солженицына к М. Шолохову от 20 декабря 1969 г. в пору уважительного отношения писателей друг к другу).
В книге публикуется отзыв М.Г. Петровой, являющейся ведущим научным сотрудником ИМЛИ, специалистом по позднему народничеству, по творчеству Ф.Д. Крюкова, а также консультантом и помощником А. Солженицына. В ответ на просьбу Ф.Ф. Кузнецова прочесть книгу она обещала: «Прочитаю со всем вниманием. Но Вы никогда не убедите меня, что ‘Тихий Дон” написал Шолохов». Однако после прочтения монографии М.Г. Петрова сказала: «Я была не права. Вы меня убедили» (глава «Мнение специалиста»).
В «Заключении» ученый подводит итоги, суть которых емко выражена в его заглавии «Несравненный гений!»
Каждая глава книги снабжена примечаниями, являющимися библиографическим сводом работ о личности и творчестве писателя. Книгу завершают «Приложение» и «Указатель имен».
А.П. Герасименко
2007.01.023. АННА АХМАТОВА: ЭПОХА, СУДЬБА,
ТВОРЧЕСТВО: КРЫМСКИЙ АХМАТОВСКИЙ НАУЧНЫЙ
СБОРНИК / Отв. ред. Темненко Г.М. - Симферополь: Крымский Архив, 2005. - Вып. 3. - 208 с.
В статье «Мифоборчество и мифотворчество Анны Ахматовой» В.А. Черных (Москва) обращается к мифам и легендам, которые возникали и продолжают возникать в литературе вокруг личности, биографии и творчества Ахматовой. Живя в условиях несвободы, она не могла вступать в открытую полемику с зарубежными авторами и поэтому на страницах записных книжек, в частных беседах не просто оспаривала те или иные свидетельства мемуаристов, но отрицала само их моральное право высказываться о ней и Н.С. Гумилёве. Яростное мифоборчество было неразрывно связано с настойчивым мифотворчеством: многие воспоминания Ахматовой «насквозь мифологизированы» (с. 12). При этом ее автобиографические легенды не являются разрозненными, случайными, но «выстраиваются в определенную систему» и, в отличие от ее мифоборческих выступлений, «тесно переплетаются с поэтическим творчеством» (с. 13). Характерная особенность автобиографической и мемуарной прозы Ахматовой - четкое разделение
большинства ее персонажей на положительных или отрицательных. Такая идеализация или демонизация свойственна именно мифу, а не традиционной психологической прозе и мемуаристике. В своих воспоминаниях она старалась создать светлые образы поэтов, трагически погибших и замалчиваемых советским литературоведением; прежде всего - это Н. Гумилёв и О. Мандельштам.
«Жанровое своеобразие “эпитафической” лирики Ахматовой» - предмет статьи Л.Г. Кихней (Москва). Специфика концепции памяти-поминовения определяет и своеобразие лирических эпитафий поэта. Доминирующее значение обрядовых установок конституирует тип эпитафий-плачей, посвященных коллективному («соборному») адресату (циклы «Реквием», «Ветер войны»); преобладание диалогических установок организует содержательную структуру эпитафий с индивидуальной адресацией.
Ахматова осмысляет трагическую ситуацию насильственной гибели в рамках религиозного обряда: покойный должен быть отпет и помянут. Поэтому поэтическое слово обретало сакральные функции. Соответственно трансформировалось и представление о назначении поэта: он предстает в роли «плакальщицы-летописца и псалмопевца, исполняющего православный обряд поминания» (с. 37). Православно-обрядовая установка на поминовение явно проступает в эпитафиях об убиенных на войне и жертвах репрессий. Так, в лирическом сюжете стихотворения «Победителям» (1944) находит отражение церковный обряд проскомидии, заключающийся в окликании по именам умерших при «вынимании частиц из просфор», что служит залогом их «воскрешения для вечной жизни». В этом стихотворении Ахматова видит свою задачу не в пассивной скорби, а в поэтической памяти как сакральном «действе» воскрешения и спасения мертвых. Фактически поминальные мотивы эпитафий-плачей, вошедших в циклы «Ветер войны» и «Реквием», актуализируют комплекс магистральных православных идей («жертвенности», «воскресения», «соборности»). Ведь в этих эпитафиях речь идет не просто о смерти, но о своего рода «соборной жертве», которая была принесена советским народом в годы Великой Отечественной войны и «большого террора».
Эпитафии с индивидуальной адресацией собраны в цикле «Венок мертвым». Отличительная черта многих из них - структурно-семантическая организация их как разговора с собеседником, с
которым только вчера расстались. Но кроме установки на живой, «домашний» диалог, рассчитанный на близкого человека, с которым автора объединяет общее пространство памяти, здесь выстраивается и диалог, близкий по своей типологической сути к феномену «диалога культур». Каждый из адресатов эпитафий-посвящений являлся для Ахматовой не просто писателем-современником, но и символом уходящей культуры. И авторская задача в ситуации тотальной энтропии, вызванной необратимостью бега времени и насильственным разрывом «связи времен», мыслилась поэтом как своего рода «гамлетовская» миссия - соединить звенья разорванной временной цепи, утверждает Л.Г. Кихней.
О.Э. Рубинчик (Санкт-Петербург) в статье «“Там за островом, там за садом...”: Тема Китежа у Анны Ахматовой» приходит к выводу, что, создавая поэму «Песнь о великой матери», Н. Клюев включил в нее аллюзии на Ахматову, которая, в свою очередь, ориентировала на клюевскую «Песнь» свою поэму «Путем всея земли» («Китежанка»), а также отчасти «Поэму без героя» и стихотворение «Уложила сыночка кудрявого.». Так создавался единый «мировой поэтический текст», который, однако, был не только поэтическим. В поэму «Китежанка» и в стихотворение о Китеже «вошла» и опера Римского-Корсакова, с ее голосами, музыкой и декорациями. Для творчества Ахматовой была характерна «оглядка» на прошлое и его символ - Царское Село, ставшее для нее своего рода Китежем. Разоренное революцией Царское Село - особый «хронотоп», возведенный поэтом в ранг «малой родины». Поэтому возвращение в Китеж героини поэмы «Путем всея земли» - это возвращение в уже не существующее Царское Село. В «Поэме без героя» возвращение «домой» через Камеронову галерею - это тоже «путь всея земли»: сквозь петербургский хронотоп к царскосельскому началу начал. Таким образом, к стихам 1940 г. - «Ива», «Пятнадцатилетние руки» - следует добавить и те, в которых Царское Село спрятано в сокровенном названии «Китеж», а также строфы из «Поэмы без героя»: «Там за островом, там за садом.».
Героический и трагический пафос в лирике поэта первой половины 1940-х годов связан с переживанием событий Второй мировой войны (статья «Героика и трагизм в лирике А. Ахматовой 1941-1945 годов»). Для ахматовской героики, утверждает Ю.В. Шевчук (Уфа), патриотическое чувство неотделимо от рели-
гиозного; при всей своей открытой пафосности ее героика «изнутри» трагична. «Героическое в стихотворениях поэта не побуждало к радикальному преобразованию жизни и не отличалось “чистотой” оптимистического чувства» (с. 83). Ахматова акцентировала внимание на превосходстве внутренней силы человека над внешней: настоящий герой должен обладать здоровым смирением, верой в сверхличное (божественное) и чувством причастности к душе мира, воплощенной в культуре. Слова «мужество», «победа», «слава» в ахматовской поэзии, указывая на конкретный момент истории, входят в семантическое поле «духовности».
Интерес к личности А. Блока прошел через всю творческую жизнь Ахматовой: с течением времени изменялось отношение к поэту, но ряд «контекстных связей» и мотивов стал сквозным, пишет А.Г. Кулик (Воронеж) в статье «Блоковский цикл в лирике А. Ахматовой». Автор рассматривает стихотворения «Я пришла к поэту в гости.», «А Смоленская нынче именинница.», «Не странно ли, что знали мы его.», «Ты первый, ставший у источника.», а также авторский цикл «Три стихотворения», наиболее объемное, развернутое и глубокое осмысление творческого пути Блока - кульминация темы. Цикл создавался 16 лет. От первых стихов о поэте Ахматова подошла к итогу, к тому, с чем нераздельно связано его имя, - к «лирической трилогии». Заглавие цикла ассоциируется с тремя томами стихов Блока; цикл повторяет общую структуру «романа в стихах». После Пушкина для Ахматовой Блок - «человек-эпоха», как и его великий предшественник.
«Лирический герой» - это понятие вызрело в недрах романтической лирики и сформировалось в соответствии с ее структурными характеристиками. И лирика Блока вполне закономерно -наиболее наглядное воплощение этого явления. Однако в этой поэтической системе образы женских персонажей отличались некоторыми особенностями, что не позволяло изображать их внутренний мир как сложный и противоречивый. Принятая в романтической поэтике оппозиция полярных свойств личности была столь жесткой, что женский персонаж мог быть определен только по одной из координат, замечает Г.М. Темненко (Симферополь) в статье «Лирический герой и миф о поэте: На материале ранней лирики Ахматовой». В ее поэзии, отмечает автор, женщина из персонажа, объекта чувства, становится его субъектом, и это неиз-
бежно порождало отход от сложившейся системы. Каждое стихотворение ранней Ахматовой представляло замкнутое целое и не нуждалось в продолжении. В каждом выступали самые разные лирические персонажи и поэтические маски, выработанные разнообразными литературными традициями, иногда восходящими к фольклору. Это - маркизы и цыганки, Сандрильоны, русалки, пастушки, монашки; это - нищая бродяжка и юная невеста-барышня или ревнивая подруга; это - Офелия и представительница литературной богемы, простая женщина, избитая ревнивым мужем, или кроткая любящая мать.
А. Блок же использовал «суггестивный заряд традиционных образов напрямую. Его маски совпадали с готовыми культурными ассоциациями, что и создавало эффект возникновения единого представления о лирическом герое, понятном и близком большому кругу читателей» (с. 141). У Ахматовой все получилось наоборот: каждая маска нуждалась в поправках, в отстранении; женские маски, разработанные предыдущей литературной традицией, оказывались слишком условными и мало годились для выражения чувств и проблем современной женщины. Лирическая героиня Ахматовой не полностью совпадает с избранной маской: она выражает себя не только через сходство, но и через различие. Таково написанное в 1909 г. стихотворение «Читая “Гамлета”». Лирическая героиня утверждает себя не тем, что опровергает злые слова («Он сказал мне: “Ну что ж, иди в монастырь / Или замуж за дурака.”»), а тем, что оказывается способной любить и (в отличие от Офелии) понимать даже неправого. «Я люблю тебя, как сорок / Ласковых сестер» - это перефразировка слов Гамлета, которая невозможна в устах Офелии, но естественна в стихотворении Ахматовой.
Она создала поэтическую систему, которая совместила в себе традиционные и новаторские черты. «Несомненны ее привязанность к амбивалентному образу поэта - жреца, пророка, причастного не только к светлым, но и ужасным тайнам мироздания, ее стремление опираться на разработанную романтиками систему ценностей, в частности, в отношении мифологизации любовного чувства как высшего начала» (с. 150). Однако большинство читателей воспринимали стихи Ахматовой в самом простом смысле - как реальную любовную жалобу и вызов. Если блоковские читатели проецировали представление о его личности как бы за сюжет, то
ахматовские читатели стремились извлечь что-то из сюжета. В результате виделась не лирическая героиня Ахматовой, а женский персонаж, «который по какой-то странной неосторожности» раскрывал «свою природу». Однако мифологизация лирического героя - это древняя культурная модель, которая трудно поддается новаторству.
В сборнике также опубликованы статьи Н.И. Крайневой (С.-Петербург) - «Об одном несостоявшемся цикле стихотворений Анны Ахматовой (По материалам рукописи “Нечет” в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге)», П.Е. Поберёзкиной (Киев) - «“Так вот, где ты скитаться должна.”: А. Ахматовой (Опыт интерпретации)»,
С.А. Сафонова (Воронеж) - «А. Ахматова и Б. Эйхенбаум - поэт и критик» и др.
Т. Г. Петрова
2007.01.024. БУЛЛОК Ф.Р. ЖЕНСКОЕ НАЧАЛО В ПРОЗЕ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА.
BULLOCK PH. R. The feminine in the prose of Andrey Platonov. - L.: Legenda, 2005. - 226 p.
Профессор русской литературы в Школе славянских и восточноевропейских исследований (Университетский колледж Лондона) Филип Росс Буллок считает возможным говорить о признании Платонова в Англии. Тексты Платонова, несмотря на казалось бы совершенную невозможность их перевода на английский язык из-за самобытности платоновского языка, тем не менее благодаря сложившемуся в последнее десятилетие в России и за ее рубежами «платоноведению», появились в Англии в достойных переводах, нередко с прекрасными комментариями1.
В исследованиях о Платонове преобладает традиция изучения его взаимоотношений с советским государством, инициированная амбивалентным отношением М. Горького к «лирико-
1 См. переводы: The Foundation pit / Trans. Chandler R. a. Smith G. - L., 1996; Happy Moscow / Trans. Robert a. Elizabeth Chandler. - L., 2001; Chandler R. (ed.) The portable Platonov. - Birmingham: Glass, 1999; The return and other stories / Trans. Robert a. Elizabeth Chandler a. Livingstone A. - L., 1999; Soul / Trans. Robert a. Elizabeth Chandler a. Meerson O. - L., 2003.
