CC BY
91
2007.01.009-011. ПОЛИТИКА РОССИИ НА КАВКАЗЕ. XIX -НАЧАЛО XX В. (Сводный реферат).
1. ВИНОГРАДОВ Б.В. Специфика российской политики на Северном Кавказе в 1816 г.: Монография. - Славянск-на-Кубани: Издательство, 2005. - 384 с.
2. Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX - начало ХХ в. - СПб.: Изд-во журн. «Красная Звезда», 2005. - 720 с.
3. ЯГУДАЕВ Г. Гео- и этнополитические приоритеты Российской власти на Южном Кавказе (1722-1924 гг.). - М.; Пятигорск: МАДИ, 2006. - 372 с.
Ключевые слова: Россия, XVIII - начало XX в., политика на Кавказе.
В работе Б. Виноградова, состоящей из четырех глав, исследуется достаточно малоизученный период в истории северокавказских взаимоотношений - с 1783 по 1816 г. - время формирования российскими властями различных моделей невоенного урегулирования ситуации в регионе. Подчеркивается определенная преемственность северокавказской политики Екатерины II, Павла I и Александра I и, вместе с тем, специфичность действий России на Северном Кавказе применительно к каждому из выделенных правлений.
Северный Кавказ, пишет автор, является регионом, где в течение XVI-XIX вв. происходил неоднозначный, порой драматический процесс вовлечения местных народов в сферу влияния, деятельности, а затем и власти России. В ходе четырехвековой истории российско-кавказского государственного единства проявлялись тенденция к взаимовыгодному партнерству, интеграция народов региона в рамках единого государства.
Анализу подвергаются этнодемографические, социальноэкономические, политические, конфессиональные факторы, повлиявшие на характер российско-северокавказских взаимоотношений, на методы действия российской северокавказской администрации, соотношение в них мирных и военных способов в попытках разрешения местных проблем.
Автор анализирует влияние присоединения Крыма к России на этнополитическую обстановку на Северном Кавказе.
Динамика российской политики на Северном Кавказе в начале XIX в., пишет автор, определялась как внешнеполитическими обстоятельствами, так и конкретными особенностями местной обстановки. Российские власти (как кавказские, так и верховные), во многом опираясь на предшествующий опыт взаимоотношений с народами региона, пытались решить проблему ненасильственной интеграции горцев. Гибкие и осторожные подходы к этой проблеме возникали отчасти стихийно, под влиянием реалий жизни, с учетом понимания Россией пагубных последствий быстрой ломки традиционного уклада северокавказских народов.
Тем не менее в конце XVIII - начале XIX в. российские интересы на Северном Кавказе вступили в противоречие с традиционным укладом горцев, большая часть которых находилась в «подданнической» (а реально - скорее вассальной) зависимости от империи. Различное понимание сторонами «подданнических присяг», приверженность горских народов набеговой экспансии и работорговле в совокупности с непрекращающейся антироссийской пропагандой со стороны Турции и Ирана предопределили осложнение российско-северокавказских взаимоотношений.
В создавшихся условиях, при сохранении долговременных реваншистских настроений у Турции и происков Ирана, строительство укреплений Кавказской линии, считает автор, являлось совершенно необходимой мерой, без которой расширение российского влияния на Северном Кавказе, а в дальнейшем и проникновение в Закавказье были бы невозможными. Кроме того, возведение Кавказской линии было обусловлено и защитой населения созданной в 1785 г. Кавказской губернии от тех же горских набегов, получивших в процессе исламизации новый заряд «идеологизированности и освященности».
Наряду с этим, Кавказская линия немало способствовала и укреплению российской ориентации части горских владетелей и народов, так как во многом и определяла рельефно обозначившееся усиление России в регионе. В частности, наличие укреплений Кавказской линии сыграло немаловажную роль в расселении на плоскости осетин, ингушей, а отчасти и чеченцев (ибо последние селились в междуречье Сунжи и Терека с разрешения российских «линейных» властей).
Но постоянно имевшие место в конце XVIII - начале XIX в. набеги горцев (как «подданных» России, так и формально зависимых от Турции «закубанцев») на Кавказскую линию, угон скота, захват людей и имущества стали болевой точкой российско-северокавказских взаимоотношений. Российские власти не могли примириться с этим предельно невыгодным для них проявлением горского традиционного уклада, а горцы, в свою очередь, не желали отказываться от своей столь прибыльной привычки, сформировавшейся задолго до непосредственного выхода российских укреплений на Терек и Кубань. Последнее обстоятельство, а также чрезвычайно редкое размещение укреплений Линии на собственно горских землях в конце XVIII - начале XIX в. (только в случаях острой стратегической необходимости) позволяют автору утверждать, что горские набеги на Кавказскую линию в исследуемый период не носили освободительный характер, а порождались либо промысловым интересом в совокупности с особенностями менталитета горцев, либо исламской трансформацией, наступательная направленность которой представляется очевидной. В случае с набегами кабардинских феодалов примешивался еще и другой значимый мотив - не допустить доминирования России на Центральном Кавказе, отстоять собственные «вольности» в отношении с народами региона - данниками кабардинских князей.
Недопущение набегов на Кавказскую линию оговаривалось в присягах горских народов на подданство России. Тем не менее новые «подданные» империи не имели ни желания, ни возможности обеспечить исполнение данного условия в силу специфики того же традиционного уклада, а также вследствие особенностей взаимоотношений с соседними народами и внутри горских обществ. Дого-сударственная ступень развития горцев предопределяла неудачи российских властей в попытках дипломатического разрешения проблемы набегов. Военные же меры российской стороны оказывались, во-первых, недостаточно эффективными, а, во-вторых, нередко вызывали новый виток антироссийских настроений. Но, несмотря на данную констатацию, следует признать, пишет автор, что отсутствие военного реагирования на набеговую экспансию привело бы к обвальному росту числа набегов, к потере российскими властями контроля над ситуацией на Северном Кавказе, чем
не преминули бы в полном объёме воспользоваться Турция, Иран и их западноевропейские покровители.
Военные акции не рассматривались российской стороной (в том числе и на самом высшем уровне) как основной инструмент политики на Северном Кавказе. Даже генерал П. Д. Цицианов, вынужденный сначала жесткими военными методами подавлять ан-тироссийские выступления в Осетии и Дагестане, впоследствии разрабатывает мирные варианты урегулирования обстановки в регионе. И.В. Гудович и А.П. Тормасов изначально не были сторонниками силовой модели общения с горскими народами. Наименее привержен военным способам разрешения сложившихся горско-российских противоречий был Н.Ф. Ртищев, являвшийся главнокомандующим на Кавказе в 1812-1816 гг. Но его концепция взаимоотношений с северокавказскими народами, основанная на откровенно пассивной тактике борьбы с набегами и подкупе горских социальных верхов, хотя и обуславливалась в немалой степени отвлеченностью сил и средств империи на противостояние наполеоновской Франции, тем не менее, по словам автора, была не в состоянии обеспечить государственные интересы на Северном Кавказе.
Немаловажным фактором этнополитической обстановки на Северном Кавказе в конце XVIII - начале XIX в. явилось изменение «этнической карты» Северного Кавказа после присоединения к России Крыма и правобережной Кубани (1783). Переселение из Прикубанья значительной части ногайцев и начало активной казачье-крестьянской колонизации степного Предкавказья привели к изменению существовавших ранее «противовесов» в северокавказской системе «взаимного сдерживания», на которой в значительной степени основывалась внешнеполитическая ориентация ряда местных народов. Данный фактор сыграл значительную роль в формировании оппозиционных к России настроений кабардинской знати -наиболее консолидированной и военноорганизованной силы на Северном Кавказе. Теперь кабардинские феодалы все чаще были готовы использовать Турцию в качестве противовеса усилению России в регионе и стремились не допустить российское влияние в собственные традиционные зоны контроля.
Российская кавказская администрация не раз прибегала к переговорному процессу с горскими народами для нормализации обстановки на Северном Кавказе. В большинстве случаев централь-
ным вопросом было прекращение набегов на селения и коммуникации Кавказской линии, а также на Грузию. К успехам российской политики и дипломатии конца XVIII - начала XIX в., автор считает, можно отнести и принятие большинством феодальных владений и сельских обществ Дагестана подданства России, что обусловило международное признание присоединения Дагестана к Российской империи Гюлистанским договором 1813 г., укрепление российской ориентации у ингушей и осетин, приносивших верноподданнические присяги.
Автор подчеркивает, что характер и особенности политики России на Северном Кавказе не во всех случаях определялись непосредственными предписаниями из Петербурга (хотя «магистральные» ее позиции и исходили от высших властей империи). Российская кавказская администрация обладала известной самостоятельностью в принятии решений, тем более что нюансы местной обстановки были не всегда доступны для понимания носителей высшей власти. Между тем, среди представителей различных звеньев местной русской администрации не всегда присутствовало единство взглядов на метод разрешения конфликтных ситуаций с горцами.
Лишь частичный успех невоенных мер России по стабилизации ситуации в регионе автор объясняет не только внешнеполитическим контекстом и исламским фактором, но и догосударствен-ным уровнем развития северокавказских горцев, особенностями их традиционного уклада и менталитета. Так, организуемая российскими властями меновая торговля (как и торговля в целом) в силу сложившихся традиций мало привлекала феодальную знать местных народов - социальный слой, наиболее приверженный «наездничеству», зачастую направленному в российские пределы.
Автор считает довольно логичным, что при осуществлении своей политики на Северном Кавказе в конце XVIII - начале XIX в. российские власти пытались опереться на социальные верхи горских народов.
Вместе с тем вариант полномасштабной опоры на феодально-эксплуатируемые низы горских народов не имел настоящей перспективы, так как вполне предсказуемо обострял отношения с феодальными владетелями (наиболее реально это проявилось в российско-кабардинских взаимоотношениях конца XVIII - начала
XIX в.). Однако все же ряд мероприятий российской администрации объективно соответствовал чаяниям горских народных масс. В их интересах, например, были расселение на плоскости, организация меновой торговли. Поэтому, по мнению автора, нельзя сказать, что происходившее укрепление позиций России на Северном Кавказе основывалось лишь на контактах с феодальными владетелями и старшинской верхушкой «сельских обществ».
Для прочного привлечения местных народов российской стороной использовались и институт аманатства (жесткость которого для исследуемого периода не следует преувеличивать), и организация школ для детей горцев, и попытки формирования лояльного к России мусульманского духовенства. Наряду с этим предпринимались усилия по христианизации населения региона. Насильственной христианизации не наблюдалось, тем более в отношении тех народов, которые уже исповедовали ислам. В то же время кабардинские князья, связывавшие с распространением ислама укрепление своего доминирования над соседними народами, довольно активно препятствовали христианской миссионерской деятельности на Центральном Кавказе. После введения в Кабарде с разрешения российской администрации судопроизводства по шариату местные феодалы и особенно явно протурецки настроенное мусульманское духовенство были заинтересованы в расширении зоны действия шариатских порядков, что объективно противоречило российским планам в регионе.
Анализ этнополитической ситуации на Северном Кавказе в 1783-1816 гг. и специфики российской политики в регионе, подчеркивает автор, не позволяет распространять на исследуемый период доминанты понятия «Кавказская война». На взгляд автора, это определяется не только размытостью критериев установления нижних хронологических рамок последней и немалой неопреде-лённостью проблемного содержания и территориальных границ данного довольно укрепившегося в отечественной историографии понятия, но и значительной многомерностью и вариативностью политики России в регионе, которую невозможно свести к преобладанию военной составляющей в российско-северокавказских взаимоотношениях.
В конце XVIII - начале XIX в. российскую политику на Северном Кавказе нельзя назвать и колониальной (несмотря на доста-
точно укоренившуюся в большом количестве работ советских и современных российских историков традицию). Такой подход к оценке характера деятельности России в регионе основывается на ряде существенных ее отличий от мероприятий стран-метрополий по отношению к своим колониям. По мнению автора, определение «внутренние колонии» также не подходит для уяснения специфики российско-северокавказских отношений конца XVIII - начала XIX в., так как окраины Российской империи и ее центр постепенно составляли единый государственный организм. Автор считает, что ни одна схема взаимоотношений метрополий и «колониальных» народов Нового времени не имела тенденции к образованию последнего. Весьма значительно разнились причины и методы включения северокавказских народов в сферу влияния, а затем и власти Российской империи от стандартов европейского колониализма.
В сборнике «Кавказ и Российская империя» (2) впервые публикуется значительное количество разнообразных документов (начало XIX - начало XX в.), как официальных, так и неофициальных, свидетельствующих о напряженных поисках наиболее эффективного, рационального, взаимоприемлемого пути вхождения Кавказа в общее пространство Российской империи. Этими поисками на протяжении более столетия занимались государственные, военные, общественные деятели разного уровня.
Том делится на три раздела - проекты военного характера, проекты государственно-административного устройства и приемлемого для обеих сторон судопроизводства, способы «сближения горцев с русскими» на основе культурной и экономической. Деление условное, так как поиск взаимоприемлемого компромисса, снимающего необходимость насилия, прослеживается во всех трех разделах.
Документы свидетельствуют, что на Кавказ Россию привели имперская тенденция к расширению границ и геополитическое соперничество с Турцией, что и предопределило доминирование силовых средств в решении возникавших при этом проблем. Уже первые столкновения с горцами в 1594 и 1605 гг. показали, что военный опыт, накопленный как в «европейских», так и в «степных» войнах, далеко не всегда применим на Кавказе. Смута и войны на западных рубежах более чем на столетие отвлекли внимание московских царей от Кавказа.
До 1810-х годов, отмечается в книге, Россия не планировала установления своего контроля над горными районами Адыгеи, Осетии, Чечни и Дагестана. Более того, в Петербурге не видели в этом никакой надобности, поскольку интересы империи на пространстве между Черным и Каспийским морями определялись стратегическим противостоянием с Персией и Турцией, а также стремлением обеспечить безопасность отечественных коммерсантов, пользующихся сухопутной трассой Астрахань-Дербент-Баку-Астрабад при торговле с Востоком.
В этот период стратегической доминантой было обеспечение спокойствия на южных границах, чего пытались достигнуть устройством оборонительных линий и карательными экспедициями. Почти столетний опыт показал, что обе эти формы оказались малодейственными, что надо переходить к покорению горных районов в буквальном смысле этого слова - добиваться с помощью насилия безоговорочного подчинения туземцев и принятия ими правил жизни и общественного устройства, соответствующих видам правительства. Основание крепостей в Чечне и Дагестане в 18171819 гг. означало резкую эскалацию военных действий (2, с. 100).
В 1715-1720 гг. были устроены Царицынская и Моздокская оборонительные линии, а в 1783 г. цепь укреплений протянулась от устья Кубани до устья Терека. После присоединения Грузии в начале XIX в. в долине реки Алазани была устроена Лезгинская линия, предназначенная для защиты новых владений от нападения со стороны Дагестана. Здесь отразился опыт борьбы со «степняками»: засеками и крепостями Россия отгораживалась от агрессивных кочевников с незапамятных времен.
Более того, сами крепости и форты оказались сильнейшими раздражителями для местных племен, источником военной добычи, местом приложения сил воинственной молодежи. Карательные акции правительственных войск оказывали на горцев действие, подобное действию ветра на огонь. Командование осознавало всю порочность кордонной системы, не позволявшей своевременно концентрировать войска, но было вынуждено пойти на такую меру. Во-первых, существование линий сковывало действия отрядов горцев, особенно когда они возвращались с добычей. Во-вторых, так достаточно четко очерчивалась зона ответственности военных за безопасность - маркировалась линия, отделявшая фронт от тыла.
В-третьих, при абсолютной невозможности различать мирных и немирных горцев по внешним признакам, цепочки станиц и крепостей делали это «территориально».
Стратегическая установка на карательные экспедиции была порочной, поскольку предполагала изменение многовековых обычаев горцев, и в том числе тех, которые были ориентированы на погашение конфликтов. Местный этикет, например, не позволял интересоваться личностью гостей и целью их путешествия, оберегая тем самым хозяина от обвинения в соучастии в действиях путников. Обычай гостеприимства создавал «островки безопасности» в среде, где кровная месть была одним из главных институтов. Поэтому репрессии, связанные с предоставлением крова участникам набегов и с «недоносительством», с точки зрения горцев были совершенно неоправданной жестокостью.
Сами карательные акции в большинстве случаев были безадресными, поскольку командование не имело средств для выявления действительных виновников нападений. «Для острастки» разорялся «подозрительный» и часто действительно непричастный к инциденту аул.
К отступлению от обычаев европейской войны, к использованию местных методов - набегов карательных и превентивных,-русскую армию подталкивал провал всех опробованных стратегических схем. Ни кордоны, ни массированные рейды, ни «генеральные сражения», ни сеть укреплений, формировавших «пространство войны», не принесли желаемого результата. Если в первые годы XIX столетия командование испытывало по меньшей мере душевный дискомфорт от признания разрушительных набегов нормой, известны даже случаи привлечения к суду командиров, проявивших «неоправданную» жестокость, то позднее разгромы непокорных аулов стали обычным делом, а добыча указывалась в победных реляциях.
В европейских войнах неудача в генеральном сражении являлась достаточно веским основанием для согласия заключить мир с позиций побежденного. Русские войска неоднократно в полевых сражениях брали верх над ополчениями горцев, но к окончательному покорению края это не приводило. Осознав все преимущества регулярной пехоты в открытом бою, чеченцы и дагестанцы стали
уклоняться от лобового столкновения с ней, предпочитая гораздо более эффективные партизанские действия.
Неудачи в применении принципов «европейской» стратегии на Кавказе привели в конце концов к пониманию того, что здесь не существовало таких пунктов, захват которых означал бы победу, признаваемую обеими сторонами.
Уже в 1820-е годы высказывались предположения, что покорить горцев можно только методичной «осадой», постепенным продвижением в глубь гор и закреплением русского владычества на контролируемой территории. Этой стратегической линии «правильной осады» придерживались почти все военачальники, понимавшие сложность ситуации и бесперспективность других способов действий. Но какое надо было иметь мужество, чтобы сказать императору, что на покорение Кавказа уйдут еще годы и годы, когда в Петербурге, по крайней мере, до середины 1840-х годов, завоевание этого края исчисляли в месяцах.
Трудности выбора стратегической линии во многом вытекали из того, что русская регулярная армия столкнулась на Кавказе не с аналогичной военной организацией, не с силовой структурой государства, а с поголовно вооруженными народами. Воинская слава была высшей ценностью в горском обществе. Только война в условиях военной демократии давала возможность пробиться в ряды местной элиты. Виртуозное владение оружием и другие составляющие кавказского военного дела были обязательным признаком самостоятельного мужчины. Милитаризованный быт был причиной того, что российские военные высоко оценивали воинские качества населения Северного Кавказа.
На военное планирование большое влияние оказывал внешнеполитический фактор. Черноморская береговая линия демонстрировала Европе, что Западный Кавказ находится под контролем России и всякие разговоры о существовании «Свободной Черкесии» не имеют под собой никакой основы. Этой же цели служила и блокада побережья, осложнявшая жизнь местным контрабандистам, которые доставляли горцам порох и оружие, а на обратном пути в Турцию везли рабов. Черноморскому флоту пришлось вести утомительную «малую», партизанскую, войну в морском ее варианте, поскольку турецкие фелюги вне трехмильной прибрежной полосы считались судами нейтральной державы.
Заметное место в проектах покорения Кавказа занимал вопрос о методах и масштабах использования местных военных ресурсов в имперских целях, попросту говоря, о покорении края с помощью его жителей. Несмотря на скептическое отношение к национальным формированиям со стороны ряда военачальников, милиции и постоянные части, формировавшиеся на добровольной основе, сыграли заметную роль в Кавказской войне. Наибольшее распространение участие местных жителей в экспедициях правительственных войск приобрело в Дагестане. Это было связано с тем, что жителей этого края к участию в боевых действиях на стороне русских подталкивали «вечные» конфликты между родами и племенами, традиция службы в роли «союзника» а затем и действия Шамиля. Аулы и целые «общества», не желавшие подчиняться имаму, даже не питая никаких симпатий к русским, поневоле становились их союзниками.
Национальные части проявляли боеспособность только тогда, когда имели дело с «природными» врагами. В тех случаях, когда командование пыталось направить национальные формирования на того, к кому они вражды не питали, оно терпело фиаско. Горцы вели свою войну, и когда их цели расходились с целями русского командования, они либо уклонялись от выполнения боевых приказов, либо переходили на сторону противника поодиночке или целыми частями. Если же цели совпадали, они не нуждались ни в руководстве, ни в понукании. Служба в милиции и даже офицерский чин вовсе не гарантировали того, что человек становился благонамеренным подданным, хотя одной из главных целей раздачи чинов и пенсий на Северном Кавказе считалось формирование корпуса людей, преданных правительству и служивших ему опорой.
Кавказские традиции военного дела были неразрывно связаны с туземной социальной организацией, являлись порождением и неотъемлемой составной частью их быта. Поэтому всякое изменение в правилах набора в войско, экипировки, организации частей и т.д. воспринималось как покушение на важнейшие основы бытия.
Рекрутчина на Кавказе была совершенно неприемлема, равно как и введение всеобщей воинской повинности, поскольку народ не видел разницы между этими двумя формами комплектования войск. Вербовка же имела рад недостатков. Во-первых, самыми опасными были те, кто активно боролся против русского владыче-
ства, а такие люди далеко не всегда были готовы служить вчерашним врагам. Во-вторых, любой намек на ужесточение дисциплины резко снижал привлекательность царской службы и, соответственно, число желающих завербоваться.
Русским полкам пришлось сражаться в таких местах, которые считались военными теоретиками серьезными препятствиями даже для простого передвижения войск. Изменению подверглись едва ли не все элементы - от обмундирования до стратегических установок и военных обычаев. Сами полки, десятилетиями сражавшиеся с туземцами, по свидетельству современников, приняли вид местного племени. Мощная военная машина Российской империи, в XVIII - первой половине XIX в. успешно выполнявшая роль инструмента внутренней и внешней политики, в горах Кавказа столкнулась с непригодностью многого из того, что было важнейшими составляющими европейского военного дела. Здесь не было четкого разделения фронта и тыла, а обе стороны имели различные представления о правилах ведения боевых действий.
От военачальников требовали не победы над вооруженными силами другого государства, а так называемого «умиротворения» горцев, для чего армия как машина, созданная для устрашения и разрушения, не годилась в принципе. Эта некорректность задачи, поставленной перед русской армией на Северном Кавказе, сохранялась вне зависимости от стратегии. Потребовалось полтора столетия жестокой войны, чтобы добиться того, чтобы сбылось «предположение» генерала А.А. Вельяминова «...убедить непокорные племена в превосходстве нашего оружия...».
В исследовании Г. Ягудаева (3), состоящем из четырех глав, показаны формирование, действие и результаты внешней и внутренней политики Российского государства в отношении присоединенных и присоединившихся южных территорий. Геополитические факторы рассматриваются автором с учетом этнонациональных особенностей.
В. С. Коновалов
