CC BY
72
ИСТОРИЯ
2006.03.009-015. КОЛОНИАЛИЗМ, ЕГО НАСЛЕДИЕ, АФРОАЗИАТСКИЕ ОБЩИНЫ В СОВРЕМЕННОЙ ФРАНЦИИ.
2006.03.009. BLEICH E. The legacies of history? Colonization and immigrant integration in Britain and France // Theory and soc. - Amsterdam etc., 2005. - Vol. 34, N 2. - P. 171-205.
2006.03.010. SUJETS D’EMPIRE / MERLE I., SAADA E., BLEVIS L., SPIRE A. // Geneses. - P., 2003. - N 53. - P. 2-68.
2006.03.011. DULUCK S., ZYTNICKI C. Penser le passe colonial fran?ais: Entre perspectives historiographiques et resurgence des me-moires // Vingtieme siecle. - P., 2005. - N 86. - P. 59-69.
2006.03.012. THENAULT S. France - Algerie: Pour un traitement commun du passe de la guerre d’independance // Ibid. - N 85. - P. 110128.
2006.03.013. RAVEAUD M. Minorites, ethnicite et citoyennete: les modeles fran?ais et anglais sur les bancs de l’ecole // Revue fr. de peda-gogie. - P., 2003. - N 44. - P. 19-28.
2006.03.014. ROUSSIER-FUSCO E. Le modele fran^ais d’integration et les dynamiques interethniques dans deux ecoles de la banlieue parisi-enne // Ibid. - P. 29-37.
2006.03.015. WEIL P. Nationalite: l’originalite fran?aise // Etudes - P., 2003. - T. 398, N 3. - P. 321-331.
Э. Блейч (Миддлбери колледж, Великобритания) (009)
оспаривает утвердившееся мнение, что современная иммиграционная политика Англии и Франции всецело определяется их колониальным прошлым - в первом случае моделью «косвенного», а во втором -«прямого управления»1.
Утверждают, что Англия в своей политике интеграции иммигрантов из бывших колоний считается с этнокультурными различиями, продолжая тем самым практику колониального правления, опиравшегося на туземные институты. Столь же устойчив стереотип, что Франция игнорирует этнокультурные различия, продолжая тем самым в отношении иммигрантов тот ассимиляторский курс, который она проводила в колониях. Однако на
1 См. также: Bleich E. Race politics in Britain and France: Ideas a. policymaking since the 1960s. - N.Y., 2003. - Здесь и далее описание по реф. источнику.
самом деле управленческие модели двух колониальных держав варьировались в зависимости от времени и места, оставаясь едиными по сути. «Обе страны практиковали как прямое, так и косвенное управление. Обе верили в свою цивилизаторскую миссию. Обе не признавали своих подданных полноценными людьми ” (009,с. 178).
По существу Англия осуществляла прямое управление в Бирме и Малайе, элементы его были в большинстве других афро-азиатских колоний, включая Индию, где выстраивалась прямая иерархия власти от государственного секретаря и назначаемого парламентом вицекороля до администраторов дистриктов, ответственных, в первую очередь, за сбор налогов. И метафора Киплинга о «бремени белого человека», и установка Макколея на формирование «класса индийцев с английскими вкусами, мнением, моралью и интеллектом» свидетельствуют о цивилизаторских устремлениях Англии в колониях. Характерно и распространение на Индию английского гражданского и уголовного права (009, с.176).
Что касается Франции, то с конца XIX в. ее колониальная политика все больше отклонялась от прямого правления и ассимиляторства. Колониальные власти ориентировались на сотрудничество с представителями колонизованных народов и сохранение местных институтов. Вместо цивилизаторского принципа ассимиляции утверждалась политическая идея «ассоциации» (009,с.176). Ни на теоретическом, ни на практическом уровнях Франция не собиралась превращать колонизованных туземцев в «полноценных французов». Принцип натурализации распространялся на жителей Сенегала, Алжира и «старые колонии» (Вест-Индия). При том за 1865-1930 гг. французское гражданство получили лишь 4400 из 3,5 млн. мусульман Алжира, а во Французской Западной Африке (не считая Сенегала) в 1936 г. числилось менее 2,5 тыс. обретших французское гражданство из 15 млн. жителей (009, с.177).
Неверно, что колониальная школа была точной копией французской. В африканских колониях преподавание велось на французском языке, но содержание образования стремились приспособить к «верованиям, обычаям, привычкам и традициям» местного населения, как свидетельствовал, например, инспекторский отчет 1906 г. из Сенегала. В нем указывалось, что генерал-губернатор отнюдь не ставит целью ассимиляцию. Что же касается Индокитая, то по указанию генерал-губернатора Альбера Сарро преподавание
должно было вестись главным образом на вьетнамском языке (009, с. 117).
В постколониальной иммиграционной политике двух стран, разумеется, тоже есть различия. Англия терпимей к полиэтничности своего населения, в стране раньше начали разрабатываться программы «межобщинных» и «межрасовых» отношений. Перепись 1991 г. включает данные об этническом и расовом составе населения. Французская политика интеграции исключала подобные сведения, и до 1981 г. власти отказывали мигрантам в праве создавать организации по этно-конфессиональному признаку. Однако в целом обе страны прибегают к «широкому ряду интеграционных практик» (009, с. 179).
До 1966 г. в Англии власти ориентировались на ассимиляцию иммигрантов; и утверждения о том, что только «более ассимилированным иммигрантам» можно разрешить проживание в Великобритании, были типичными. Подобные установки сделались ориентиром для системы образования. Школьникам следовало усвоить «британское наследство», культурные ценности страны. Лейбористские лидеры высказываются за принесение гражданской присяги и проверку степени усвоения английской культуры («тесты британскости») при натурализации. А председатель Комиссии по расовому равноправию в 2004 г. скептически отозвался о самом термине «мультикультурализм» (009, с. 179-180).
Как и во Франции, английские власти в социальной политике предпочитают ориентироваться на территориальные, а не на этно-конфессиональные признаки. Средства социального обеспечения расходуются на поддержку депрессивных районов, а не этнических групп. Как и во Франции, в Великобритании склонны подчеркивать социальные, а не культурные аспекты проблемы иммиграции.
«Франция, начав с большей приверженности к ассимиляции, чем Англия, быстрее пришла к выводу о невозможности поглощения больших масс неевропейского населения»1 (009, с. 181). 1970-е годы отмечены переходом к государственной поддержке конфессионального плюрализма. Было разрешено проведение мусульманских обрядов на производстве и в общественных местах,
1 Freeman G.P. Immigrant labor and racial conflict in industrial societies: French a. British experience. 1945 - 1975. - Prinston, 1979. - P. 309.
выделяются средства на издание мусульманской литературы и даже пособия имамам. Государство озаботилось формированием групп посредников, которые могли бы представлять интересы общины перед властями. Наконец, в 2003 г. был учрежден Французский совет мусульманского культа. Кроме того, нашли поддержку «классы родного языка» и были введены на телевидении культурнопросветительские программы типа воскресной “Мозаики” (009, с. 181).
В общем иммиграционная политика Франции претерпела значительную эволюцию, и теперь ее направление (так же, как в Великобритании) определяется не столько колониальным прошлым, сколько внутренним положением и прежде всего интересами социальной стабильности. Обе страны в послевоенный период широко открыли двери для жителей своих колоний, и обе почти одновременно в начале 1960-х перешли к ограничению иммиграции. Эвианские соглашения 1962 г. вновь усилили поток постколо-ниальной иммиграции, но вскоре Франция установила квоты для алжирцев:в 1968 г. - 35 тыс., а в 1971 г. - 25 тыс. человек (009, с. 185).
Обе страны признают принцип расового и этнического равенства. Как считается, соблюдение этого принципа на практике становится затруднительным без ограничения притока мигрантов: “Без интеграции ограничения необъяснимы, без ограничений интеграция невозможна”1 (009, с. 185). В вопросах гражданского равноправия современная иммиграционная политика обеих стран представляет принципиальный разрыв с колониальным прошлым.
Тем не менее традиции не умирают, что особенно заметно во Франции, в частности, в мотивах “ассимиляторского возрождения”2 как соединения республиканско-эгалитаристских идей с мультикультурным наследием страны галлов и франков (009, с.186). Однако такое соединение дается очень непросто, что и показали события, связанные с запретом на ношение хиджаба в школах. Высший совет по вопросам интеграции утверждал в 1991 г., что современный курс на интеграцию мигрантов ведет свое
1 Формулировка члена парламента Роя Хаттерсли. (Rose E.G.B. Colour and
citizenship. - L., 1969. - P.229.)
2
Amselle J.L. Vers un multiculturalisme franjais: l’Empire de la coutume. - P.,
1996.
происхождение от Революции 1789 г. и Декларации прав человека и гражданина и что этот курс, признавая равенство индивидов независимо от происхождения, в то же время исключает «институционное признание меньшинств» (009, с. 188).
Интеграционная политика послевоенной Франции выстраивалась в своей основе как «антивишистская модель» (там же). Очень чувствительным доводом против институирования меньшинств и, в частности, фиксирования данных об этническом происхождении граждан было использование таких данных вишистским режимом в проскрипционных целях против евреев. Суть французской стратегии, как провозглашалось в том же документе Высшего совета по вопросам интеграции, - «не отрицая различий, стараясь их учитывать, не впадая в преувеличение, сделать упор на сходство и конвергенцию»1 (009, с.180).
Во введении (010, с. 2-3) к подборке статей «Подданные Империи» Изабель Мерль отмечает, что в государственно-правовом отношении республиканская традиция Франции в колониальную эпоху эволюционировала в прямо противоположных направлениях: в метрополии - унификация, в колониях - дифференциация между гражданином и подданным. «Быть французом в колониях означало больше, чем быть французом во Франции». Это был статус, который накладывал определенные обязательства (010, с. 2). В то же время это могло значить гораздо меньше, поскольку происходил разрыв между «национальностью» и «гражданством». Колониальные подданные оказывались «французами», лишенными гражданских прав.
Эмманюель Саада в статье «Граждане и подданные во Французской империи» (010, с. 4-24) характеризует юридическую коллизию, возникшую в связи с распространением государственного суверенитета Франции на территории, где большинство населения не являлось французскими гражданами. Коллизия создала сложную проблему перед юридической наукой, и не случайно колониальная юриспруденция получила особое развитие в системе «колониальных наук». С одной стороны, колониальное право отличалось большой гибкостью, эволюционируя и приспосабливаясь к особенностям
1 Наи Сопсеіі а І’іг^гаїіоп. Уеге ип шоііеіе Йапфаіз d’intёgration. - Р., 1991. -
Р. 18.
различных групп населения, с другой - фиксировалось на некоторых незыблемых принципах.
Согласно французским правоведам три положения отличали колонизацию Нового времени от аналогичного явления предшествовавших времен (от античности до ХУП в.). Во-первых, ее государственный характер (“еп1герп8е ё’ЕМ”). Во-вторых, образование на данной заморской территории “нового общества, европейского по происхождению”. В-третьих, создание административной структуры, находящейся “в особом отношении к колониальной стране” как метрополии1. Главным считалось обеспечение суверенитета метрополии, а положение местного населения оказывалось лишь следствием отношения между колонистами и метрополией. Однако со временем значение «туземной проблемы» возрастало (010, с. 12).
В колониальной действительности обнаружилось разительное несоответствие между провозглашением «цивилизаторской миссии» и административным прагматизмом. Цивилизаторские установки становились по преимуществу формулой легитимности для колониальной экспансии. Колониальная администрация не могла и не стремилась распространить нормы французского права на население колоний, широко используя местные структуры. «Не было ни ассимиляции... ни подлинной “ассоциации”, подразумевавшей предоставление большей автономии местным институтам». Возникала некая «гибридная» форма, разрешавшая колониальным администраторам и судьям использовать «туземное право» (010, с. 13).
«Французам предоставлялась возможность оставаться французами, а туземцам пребывать в своей туземности» - так обеспечивалась двойная задача подчинения колонистов и колонизованных суверенитету метрополии (010, с. 15). Пребывание в «туземности» означало установление для местного населения особого режима - «власти своих обычаев» (010, с. 13). Колониальная администрация занялась изучением обычаев местного населения и даже кодификацией обычного права. Начиная с императорского указа 1812 г. о введении Кодекса Зя Лонг в Индокитае, было издано немало
1 Rolland L., Lampue P. Precis de legislation coloniale (Colonies, Algerie, Pro-tectorats, Pays sous mandat).- P.: Dalloz, 1936. - P. 2.
“кодексов туземности” (codes d’indigenat). Они не имели официальной силы, но ими разрешалось пользоваться как «справочным материалом» (010, с. 14).
Республиканское право считалось основополагающим признаком французского суверенитета, однако оно доктринально не распространялось на сферу межличностных отношений местного населения. Под предлогом уважения к человеческой личности, религии, обычаям местное население оставалось не только вне норм частного права, но и вне других республиканских юридических установлений, прежде всего вне системы политических прав. «Туземец» становился «подданным», человеком, «одновременно подчиненным суверенитету Франции и не участвующим в его отправлении» (010, с. 17).
Расизм находил в колониях специфическое выражение: «каждой расе свое право и каждому праву свою расу». В такой трактовке «раса» утрачивала антропологическую составляющую и становилась историческим понятием, эквивалентным «цивилизации». Вместе с тем господство подобного принципа делало «ассимиляцию чрезвычайно отдаленной перспективой колониального контакта» (010, с. 20). Препятствия возникали с двух сторон. Не только местному жителю было затруднительно стать полноценным французом, но и «француз по рождению» не мог стать «туземцем», например, приняв ислам (такие случаи в Алжире внушали озабоченность колониальной администрации). Виднейший правовед Третьей республики по колониальным вопросам Р. Монье провозглашал, что «француз в колониях остается французом, подчиненным французскому праву» (там же).
Озабоченность администрации выразилась в том, что в отличие от метрополии, где до 1927 г. женщина, выходившая замуж за иностранца, теряла французское гражданство, в колониях француженка, вступая в брак с туземцем, не только сохраняла гражданство, но и передавала его детям. Одновременно администрация была чрезвычайно озабочена распространением «нерегулируемых отношений» в половой сфере. Провозглашалось, что они наносят ущерб «достоинству» гражданина Франции и «престижу» страны. Категории «достоинства» и «престижа» оказывались важными и многозначными составляющими режима колониального господства. Они накладывали обязательства и на
должностных лиц, которым вменялось не допускать «ни малейшего урона» для «достоинства» и «престижа» колониальной власти, и на местное население, которому предписывалось соблюдение пиетета к колонизаторам (010, с. 5).
Лора Блеви в статье «Французское гражданство в зеркале колониализма» (010, с. 25-47) анализирует условия обретения гражданского статуса населением колониального Алжира. «История иммиграции во Францию, долгое время пребывавшая в забвении, сделалась теперь... законной темой для социальных исследований». При этом «колониальное происхождение» основных
иммиграционных потоков остается в тени. Между тем многие проблемы современных иммигрантов аналогичны тем, с которыми сталкивались коренные жители французских колоний (010, с. 25). История Алжира как модели французского колониализма в этом отношении очень показательна.
Спустя три десятилетия после официального перехода из-под власти Османской империи (королевский декрет 24 февраля 1834 г.), Апелляционный суд Алжира признал его жителей «французами». Однако сенатус-консульт 14 июля 1865 г. установил существенные ограничения для алжирцев в политических правах (лишение права голоса при выборах в законодательные органы), в уголовном праве (отсутствие ряда гарантий) и особый статус в частном праве. Все последующее время колониальные власти упорно противодействовали получению коренным населением гражданского статуса, тогда как этот статус сравнительно легко, согласно jus soli, по праву рождения на французской территории получили обосновавшиеся в Алжире выходцы из многих стран Европы (к 30-м годам ХХ в. число их превысило 200 тыс., почти сравнявшись с исходными данными о численности французов - 010, с. 31). Труднее решался вопрос о получении гражданского статуса еврейской общиной: хотя соответствующее право было предоставлено евреям декретом Кремье 24 октября 1870 г., колониальные власти при поддержке правительства Тьера сделали все, чтобы сорвать его выполнение.
Колониальные власти не желали, чтобы коренное население получало гражданские права коллективно. Они стремились, чтобы обретение статуса обусловливалось индивидуальной заслугой каждого и всецело зависело от администрации. Процедура носила
трехступенчатый характер. Претендент должен был подать заявление с соответствующими личными данными мэру или администратору коммуны. Те запрашивали полицию и со справкой о личности и поведении претендента передавали дело префекту, решение которого утверждалось в Париже министром юстиции.
Каковы были мотивы подобной фильтрации? Прежде всего, конечно, стремились избежать политического поглощения французского меньшинства массой коренного населения (по переписи 1886 г. в Алжире насчитывалось 219 тыс. французов и 3 млн. 764 тыс. мусульман - 010, с. 31-32). Преобладание мусульманского населения на выборах даже в рамках отдельной коммуны вызывало буквально панику у французских колонистов (как показывает эпизод с избранием мэра-кабила в коммуне Мекла в 1929 г.). Но дела претендентов на гражданский статус (документы Centre des Archives d’outre-mer) свидетельствуют, что у колониальной администрации были и другие мотивы.
Существовала определенная градация «заслуг перед Францией» (010, с. 40). Треть получивших гражданство служили в колониальных войсках. Далее следовали находившиеся на госслужбе, в первую очередь учителя, работавшие в сельской местности, и учительство в целом. Важнейшее значение имела готовность претендента «жениться по-французски» (010, с.39), т.е. отказаться от многоженства, которое оставалось важнейшим признаком принадлежности к мусульманской общине («мусульманский статус» в частном праве).
Большое внимание уделялось «моральному облику» претендента, его способности поддерживать «достоинство», присущее французскому гражданину. Эта категория отличалась многозначностью. Подразумевались не только общечеловеческие качества или материальная обеспеченность, но и «ассимилированность», точнее эмансипированность индивида от мусульманской общины: европейская одежда, общение с
европейцами, отстраненное отношение к местным обычаям и обрядам. Однако подобное внимание свидетельствовало не столько о мессианских установках («цивилизаторская миссия»), сколько о практических интересах - стремлении колониальной администрации избежать предоставления гражданства «националистам», поскольку гражданский статус освобождал от полицейского контроля, в рамках которого пребывало мусульманское население.
При всей тщательности отбора претендентов нельзя сказать, чтобы он был чрезмерно жестким. Норма отказа в удовлетворении ходатайств не превышала 30% (010, с. 45), и, если за весь колониальный период гражданство получило всего 6 тыс. алжирцев (010, с. 26), то одна из причин - отсутствие соответствующих побуждений. Мотивы претендентов были весомыми: от карьерных соображений до культурных потребностей. Однако очевидно и то, что введенный порядок препятствовал динамике. Претендент должен был так или иначе порвать со своей общиной, в той или иной степени стать для нее изгоем. Решиться на подобный шаг мог, разумеется, далеко не каждый.
Автор статьи «Подобные и, однако, различные» (010, с. 48-68) А. Спир характеризует особенности положения мусульманского населения во Франции и в Алжире в конце колониального периода. Эти особенности иллюстрируют сложившееся в послереволюционной истории страны общее различие между категорией «национальность», толкуемой как «юридическая и политическая принадлежность индивида к государствообразующему населению» (в отличие от категории «иностранец»), и категорией «гражданство», обозначающей «совокупность прав, вытекающих из принадлежности к политическому сообществу» (010, с. 48). Типичный пример -положение женщин, в течение полутора века лишенных политических прав. Но, как показывает Спир, население французских колоний кроме избирательного права оказывалось лишенным и других прав, защищаемых статусом гражданина.
Статья 6 основополагающего для республиканской традиции документа - Декларации прав человека и гражданина 1789 г. закрепляла за каждым гражданином право доступа ко всем должностям и званиям исходя лишь из критерия способностей. Между тем в Алжире, ставшем в 1848 г. французским департаментом, лишь закон 1919 г. открыл местному населению доступ к госслужбе на низшем уровне. Были поименованы при этом 44 административные позиции (“йэпсйош”), к коим алжирцы не допускались. Ограничения были сняты на законодательном уровне лишь после 1945 г. , «но на практике неравенство в доступе сохранялось гораздо дольше» (010, с. 52-53).
В 1951 г. в Алжире было всего 400 учителей-алжирцев, 60-80 преподавателей коллежей, 20 служащих и 7 чиновников (magistrats). В
метрополии Шериф Мешери был назначен в 1947 г. префектом департамента Нижние Альпы, а Салах Буакуир стал руководителем департамента промышленности и энергетики. Но это были исключения. Огромное большинство выходцев из Алжира были рабочими, причем в 1952-1954 гг. 20% квалифицированными, а 70% -разнорабочими. Разумеется, серьезным барьером для занятия высоких должностей была недоступность высшего образования. Лишь 9% студентов Алжирского университета были в 1952 г. коренными алжирцами и 200 алжирцев учились в университетах метрополии (010, с. 54-55).
Положение стало меняться с началом войны за независимость, когда власти взяли курс на привлечение алжирской элиты к госслужбе. В рамках этой политики в течение 1961 г. было назначено 14 префектов и 39 супрефектов (010, с. 57), однако для массы алжирцев война обернулась новыми ограничениями их прав. Декретом 22 октября 1955 г. вводилось универсальное удостоверение личности - «национальная карта идентичности», которая должна была заменить разнообразные свидетельства, выдававшиеся колониальной администрацией по месту жительства. Получение карты было добровольным, однако для тех, кто переезжал из Алжира во Францию и обратно, наличие ее стало обязательным. Фактически эта мера явилась формой «косвенной дискриминации», поскольку касалась в основном алжирцев, усиливая полицейский контроль за их поведением и настроениями (010, с. 59). Была создана Служба технической помощи, к 1962 г. собравшая досье на 100 тыс. алжирцев, проживавших в метрополии (010, с.61).
С развитием социального и трудового законодательства получение статуса гражданина стало затрагивать социально-экономическую сферу: граждане были лучше защищены на производстве, получали различные субсидии. Постепенно режим «социального государства» стал распространяться и на иммигрантов из колоний. Однако сохранялась серьезная дискриминация. Во время парламентских дебатов в 1954 г. депутат-коммунист отметил, что рабочий-француз, отец двоих детей, получает вместе с семейным пособием 11629 франков, а его напарник-алжирец, отец двоих детей -только 4800 (010, с. 65). В колониях социальное обеспечение оставалось на зачаточном уровне.
По Эвианским соглашениям 1962 г. сотни тысяч алжирцев, проживавших во Франции, получили статус «французов», однако распространение на них политических и социальных прав растянулось на многие годы. В 1963 г. французские чиновники задавались вопросом, стоит ли поощрять рост численности алжирцев на территории Франции, предоставляя соответствующие пособия, если и так наличие 100 тыс. детей алжирцев «становится серьезной социальной проблемой» (010, с. 67). В общем социальная интеграция выходцев из Алжира продемонстрировала, «каким может быть разрыв между правовыми нормами и их применением» (010, с. 68).
Софи Дюлюк и Колет Зитниски (Университет Тулуз-ле-Мирей, Франция) (011) ставят вопрос о переосмыслении колониальной истории Франции в свете подъема колониальной мемуаристики. Последняя не является простой данью ностальгическим чувствам. Представители различных групп населения превращают воспоминания о колониальном прошлом в оружие политической борьбы за удовлетворение своих социальных требований. В этих условиях господствующий в историографии «морализаторский и обличительный тон» в отношении колониализма способствует росту политического радикализма (011, с.68).
Историки оказались неготовыми к такому возрождению «колониальной памяти». Порожденная политической деколонизацией «деколонизация истории» вместо всестороннего воссоздания истории колониализма привела просто к переносу внимания «с колонизаторов на колонизованных, с завоеваний на сопротивление». Использование марксистских, националистических, «тьермондистских» схем
превратило колониальное прошлое в описание «конфронтации, грабежа, неравного обмена, отчуждения» с акцентированием связи между колониализмом и слаборазвитостью (011, с. 62). И сейчас, когда «тьермондистский» энтузиазм1 уходит в прошлое под влиянием дифференциации внутри Третьего мира и изменений, происходящих внутри отдельных стран, нет альтернативной методологической парадигмы. Прогресс происходит путем расширения и возникновения
1 Идеи превращения освободившихся от колониальной зависимости стран Азии, Африки, Латинской Америки в новый субъект всемирной истории - Третий мир стали очень популярными среди «новых левых», в первую очередь во Франции после появления книги Франца Фанона, публициста ФНО Алжира «Проклятьем заклейменные» (1961). - Прим. реф.
новых областей исследования (женщины, тюрьмы, молодежь, ветераны, проституция и др.), но нет продвижения вперед в главном вопросе - в раскрытии двойственности колониализма и амбивалентности его влияния на судьбы как самой метрополии, так и населения ее бывших колоний.
Колониализм - это не только «угнетение и насилие, обезличенность (таШЬепйсйе) и неравенство”, это “взаимодействие (уа-е1>у1еп1) культур” и, “хотели бы того или нет, особый путь к модерности для большинства колонизованных стран”. В конечном счете, что становится особенно очевидно и актуально в свете современной миграции, это “циркуляция идей, людей, практик” (011, с. 64). Таким образом, перед историографией стоит задача перехода к “сложности”, к раскрытию многообразия и многосторонности колониального прошлого.
Однако на этом пути перед историками возникают серьезные проблемы как научно-теоретического, так и политико-идеологического свойства. Переосмысление колониального прошлого Франции требует переосмысления всей французской истории за последние 250 лет и прежде всего более глубокого понимания основополагающей для французской идентичности республиканской традиции, поскольку колониальное угнетение не было единственным негативом и, наряду с ним существовали такие явления, как социальное угнетение, женское неравенство, милитаризм, имперские войны и др. Республиканская традиция была глубоко разнородной, включая “официальный расизм и идеализацию туземцев (т^епорЫ-Не), ассимиляторство и ассоцианизм», наследование рабства и пафос освобождения, неравенство и стремление к равенству (011, с. 66).
Долг историка - воссоздать “подлинную социальную и культурную историю французского колониализма”, однако, подчеркивая многообразие и противоречивость этого явления, он рискует не найти отклика в обществе, которое желает простых и однозначных оценок в качестве руководства к действию. Возникает противоречие между “научными требованиями и социальной функцией историка”, между исследовательскими задачами и ролью “куратора” (“геСеиг”) исторической памяти (011, с. 68).
Особая ответственность ложится на государство, которому предстоит стать верховным арбитром, чтобы предотвратить разгорающуюся “войну памяти” (там же). Государственная власть
сформулировала свою позицию, в частности, устами министра по делам заморских территорий Брижит Жирарден1: “Никогда
французское общество не было столь возбуждено воспоминаниями о коллективных страданиях. Никогда исторические драмы не использовались столь эмоционально ради формирования той или иной особой идентичности. Никогда не было столь сильно соперничество различных видов памяти, что сосуществуют на нашей земле. Обособление памяти, взаимное неведение, неспособность понять всеобщее, которое содержится в историческом опыте, пережитом каждым в отдельности, - все это приводит к тому, что на других возлагается ответственность за несчастья свои и своих близких. Эта трагическая обособленность противоречит нашим республиканским ценностям. Вот почему Республика берется сейчас за необходимую работу памяти, восстанавливая воспоминания, нередко враждебные друг другу, всех групп населения, которые составляют нашу страну”.
Приведя в качестве примера создание комитета памяти о рабстве, Жирарден подчеркнула, что в его задачи войдет освещение истории работорговли и борьбы с ней в школьных программах, воспитание молодежи в духе понимания этого явления как “преступления перед человечеством”, проведение общественных мероприятий, спонсирование исследовательских программ. “Чтобы сплотить наше национальное сообщество, чтобы сформировать нашу общую судьбу, мы обязаны довести до каждого французского гражданина всю совокупность памяти, которую содержит современная Франция”, - заключила Жирарден (011, с. 69).
Самой болевой точкой колониального прошлого оказывается, однако, не работорговля, а война в Алжире, пишет Сильви Тено (Институт истории настоящего времени, Франция) (012). Во Франции долгое время предпочитали замалчивать эту неприятную страницу истории, зачеркнувшую не только 130 лет национальных усилий в самом Алжире, но и развенчавшую всю колониальную эпопею. Напротив, в современном Алжире это триумфально отмечаемая историческая дата, это Революция, основавшая алжирскую нацию, это - что особенно существенно - легитимация для военного режима и
1 Текст выступления министра при открытии салона заморской книги в октябре 2004 г. приложен к статье Дюлюк и Зитниски.
для правящего класса, которые считают себя наследниками победителей.
Только 18 октября 1999 г. был утвержден законом термин “алжирская война” (вместо “операции в Северной Африке”). В октябре 2001 г. в ознаменование 40-летия демонстрации алжирцев 17 октября 1961 г., жестоко подавленной парижской полицией, была открыта мемориальная доска на мосту Сен-Мишель. Одновременно 25 декабря того же года было решено установить национальный день харки (алжирцев, сражавшихся на стороне французской армии), а декретом 26 сентября 2003 г. учреждался национальный день памяти “погибших за Францию” во время войны в Алжире, а также в боевых действиях в Марокко и Тунисе (012, с. 121).
Некоторые шаги к сближению исторической памяти предпринимаются и в Алжире, например, оправдание Мессали Хаджа (предводителя сил, соперничавших с ФНО). Однако предстоит сделать гораздо больше. Здесь со всей очевидностью “настоящее командует прошлым” (012, с. 128). Франция открыла архивы, предоставляя свободу частным инициативам. Военный режим в Алжире монополизирует память о прошлом. Парадокс современной ситуации в стране - бичуя репрессии колониальных войск в Алжире, власти этой страны замалчивают репрессии, осуществляемые в гражданской войне.
Но и у французских властей руки остаются связанными. Франция не может признать колониальную войну “преступлением против человечества” и пойти на возмещение ущерба всем потерпевшим от алжирской войны, как она сделала в отношении жертв коллаборационистского вишистского режима. В первом случае оценки оказываются не столь однозначными. Кто палачи и кто жертвы? Разве ФНО не несет ответственности за террористические действия против гражданского населения, в том числе за уничтожение своих земляков? И разве французские ветераны и колонисты (“pieds-по1ге”) не оказались потерпевшими в результате войны?
Существенно, что между двумя странами сохраняются “отношения неравенства”. Во время государственного визита Ширака в Алжир в марте 2003 г. его встречали повсеместно криками “Визу! Визу!” “Если эмиграция является необходимостью для алжирцев, то для французского правительства иммиграция стала больной проблемой" (012, с. 124). Во Франции и в Алжире власти бывшей
метрополии осуждают и за то, что та предоставила Алжир самому себе, не оказывая надлежащей помощи, и за то, что она вмешивается в дела бывшей колонии, поддерживая существующий в Алжире диктаторский режим. Надо что-то делать для сбалансирования памяти о колониальном прошлом, но Тено не видит “отправных пунктов для того, чтобы управлять этим прошлым” (012, с. 125).
Маруся Раво, защитившая диссертацию в Университете Париж-7 и работающая в Бристольском университете (Великобритания), сопоставляет идеологию, программы и образовательную практику в двух странах (013). Исходным элементом различия в образовании она считает различие категорий “этничность” и “национальность”. В Англии широко применяется термин “этнические меньшинства”, во Франции он недопустим. В Англии переписи населения классифицируют “белых”, “метисов”, “черных”, выходцев из
Индостана, китайцев и другие категории. Представители этих групп сохраняют свою этническую идентичность из поколения в поколение, тогда как во Франции уже второе поколение иммигрантов записывают “французами”. Француз в Англии классифицируется “белым”, англичанин во Франции - “иностранец”(013, с. 20).
Соответственно образовательные установки двух стран радикально различаются. Англия после 1945 г. “прошла через фазу ассимиляции к мультикультурному идеалу, прежде чем зафиксироваться на борьбе против расизма и дискриминации” (013, с. 21). Французское министерство национального образования, подтверждая в начале XXI в. верность “великим республиканским устремлениям”, в своих программных документах ставит задачу “обеспечить всем детям равные шансы и возможность успешной интеграции во французском обществе”. В образовательных программах Англии ключевым становится не “интеграция”, а “включение” (inclusion). Формируя идентичность учащихся, английская школа должна донести до них «духовное, нравственное, социальное и культурное наследие британского общества» с сохранением «локальных, национальных черт их жизни, принадлежности к Европе, Содружеству и миру» (013, с. 22).
Акцентирование этнических различий становится для английской школы отправным пунктом борьбы против неравенства на путях “позитивной дискриминации” - создания различных
преимуществ для меньшинств. Столкнувшись с отставанием детей
мигрантов в образовании, в Англии учредили программу содействия (Ethnic minority achievement grant). Столкнувшись с той же проблемой, во Франции нашли, что ее истоки не в языковых и этно-культурных особенностях, а в социально-экономическом неблагополучии мигрантов. Тем не менее результаты были сходными. Французские власти учредили свою программу содействия - “зоны приоритетного образования” и создали курсы “обучения родным языкам и культуре”. Курсы добровольные, и их посещало в 1993-1994 гг. лишь 14% тех, для кого они предназначались (013, с. 27).
Во французской школе учителям, отмечает Раво (по материалам обследований в 1999-2002 гг.), часто приходится сталкиваться с тем, что дети иммигрантов стесняются выделяться, говорить о своих этнических особенностях. Их смущают даже самые невинные вопросы, например, “какими словами приветствуют друг друга в твоей семье”. Для получения нужных сведений о разговорном обиходе своих подопечных учителям приходится прибегать к иносказаниям, например - “едят ли они нем или кускус»1 (013, с. 24).
В английской школе, напротив, мультикультурализм широко вошел в школьную жизнь. Учителя постоянно апеллируют к этнокультурному опыту учащихся, отмечаются религиозные
праздники различных конфессий. Во французской школе подобные начинания остаются, как правило, вне учебного процесса. По-прежнему сохраняется жесткая граница между общественной и частной сферой, и этническая идентичность распространяется в основном на вторую, тогда как в общественной сфере, которую представляет школа, ребенок оказывается “универсальным существом”. И это остается принципиальным отличием от английской школы, для которой ученик предстает в многообразии своих характеристик.
Речь не может идти, однако, об абсолютной
предпочтительности английской модели. “Положительная
дискриминация” приводит к воспроизводству этнических
стереотипов, даже если этнокультурные характеристики из предосудительных становятся предметом восхваления и афишируются как пример для подражания (уважение к старшим,
1 Блюда соответственно китайской и арабской кухни, к настоящему времени ставшие, однако, предметом французского общепита. - Прим. реф.
семейные ценности и т.п..). Приспособление к этнокультурным вкусам и пристрастиям может не только доходить до смешного, но и ограничивать национальное наследие искусственными рамками (например, введение запретов на ‘Трех поросят” и аналогичные произведения, где одиозное для Корана существо становится действующим лицом).
В конечном счете и в Англии, и во Франции проблема идентичности меньшинства упирается в необходимость переосмысления своей идентичности большинством и ставит задачей изменение отношений между “центром” и “периферией” на национально-культурном уровне с исключением статуса “маргинальности” последней (013, с. 26).
Елена Руссье-Фуско (Институт педагогических исследований, Париж) (014) характеризует изменения в системе образования в связи с проблемами интеграции мигрантов из бывших колоний. Французская система образования, сложившая в период Третьей республики (1871-1944 гг.), ставила целью формирование индивида, безгранично преданного стране и республиканской форме правления. Так воплощалась национальная идея сплочения общности «французский народ». Этой цели соответствовали просветительская модель «безразличия к различиям» и тип образования, которое автор называет «серийным»1 - сообщение ученикам стандартной суммы знаний без учета их индивидуальных возможностей и потребностей (014, с. 30).
Франция не впервые сталкивается с массовой иммиграцией, но ни приглашение специалистов при дореволюционном, Старом порядке, ни въезд рабочих из соседних европейских стран во второй половине XIX в. не ставили проблем перед образовательной системой. Вызовом ей стала современная иммиграция из Алжира и тропической Африки. Возникла концентрация мигрантов в отдельных городских районах, откуда по возможности переселялись прежние жители. В результате эти районы стали приобретать вид гетто. Порождением этнической сегрегации стала «школьная сегрегация», школы в подобных районах, в частности в предместьях Парижа, не могли
1 По классификации, заимствованной у: Bernstein B. Class, codes and control. - L.; Boston, 1975.
справиться с задачами образовательной системы. И первыми жертвами этой неудачи становились дети (014, с. 31).
Центральная власть вынуждена была реагировать. В школах возникли специальные «классы обучения французскому языку» и «классы адаптации». В 1975 г. была учреждена система подготовки преподавателей для обучения «родным языкам и культуре» (l’Enseignement des langues et des cultures d’origine). В 80-х годах по примеру Великобритании стали возникать “зоны приоритетного образования” для неблагоприятных в экономическом и социальном отношении районов (014, с. 31). Однако для их успеха требуется нечто большее, чем государственное финансирование. Нужны изменения в образовательной системе и педагогической практике. Отчасти они происходят, но по преимуществу спонтанно и усилиями учителей-одиночек.
Начиная с 70-х годов Министерство национального образования своими циркулярами побуждало преподавателей к “диверсификации и адаптации методов обучения”. Следуя “стратегии выживания”, к этому самостоятельно пришли многие учителя, работавшие с детьми иммигрантов (014, с. 33). Упрощая содержание образовательных программ, они стали обращаться к образному восприятию учеников, вводя элементы игры и театрального представления. Так или иначе, это задействовало мультиэтнический опыт учащихся. Но подобная активизация индивидуального культурного потенциала встречает серьезные трудности (автор ссылается на наблюдения в школах парижского предместья).
Ученики зачастую не желают обнаруживать свою этнокультурную идентичность, болезненно и даже агрессивно реагируют на малейшие намеки относительно своего происхождения. Характерный пример, когда школьнице, приехавшей из Португалии, пришлось извиняться перед классом, поскольку одноклассники-магрибинцы обвинили ее в “расизме”. Хотя другие девочки того же магрибинского (и африканского) происхождения оказались на ее стороне, находя, что она просто защищалась от приставаний, клеймо “расистки” сохранилось за ней до конца учебного года.
В условиях сегрегации даже новые прогрессивные методики индивидуального подхода к ученикам и положительные примеры воспитания мультикультурализма могут явиться способом актуализации межэтнической напряженности. Панацеи не существует,
но автор выступает за поддержание “относительной автономии” школы (014, с.36) и за развитие возникшей уже 30 лет назад тенденции отхода от единообразия. Независимость учителя, считает Руссье-Фуско, необходима для установления контакта с мультиэтническими учениками, их нравственного воспитания, формирования личности. И это особенно важно и плодотворно в начальной школе.
П. Вейль (Центр социальной истории ХХ века, Университет Париж-1) (015) доказывает, что, вопреки господствующим
представлениям и “централизаторско-якобинскому имиджу”, Франция “в ходе свой истории продемонстрировала подлинную гибкость” и с учетом традиций провинций и опыта зарубежных государств приспосабливала законодательство о национальной принадлежности к различным политическим и демографическим обстоятельствам (015, с. 331).
Когда после Первой мировой войны 200 тыс. француженок вышли замуж за иностранцев (015, с. 322), пришлось изменить существовавшую норму. По закону 1927 г. француженка в этой ситуации сохраняла свое гражданство, а иностранка, вышедшая замуж за француза, сделав соответствующее заявление, становилась “француженкой”. Одновременно был сокращен с 10 до 3 лет срок проживания во Франции, необходимый для натурализации. Авторы закона исходили из того, что подобное смягчение будет давать обезлюдевшей стране 100 тыс. новых граждан ежегодно (015, с. 325).
Вишистский режим попытался пересмотреть итоги этой натурализации, представив более 15 тыс. (в основном евреев) к лишению гражданства, однако одновременно структуры движения освобождения приступили к широкому предоставлению французского гражданства. Попытка сортировки по этническому признаку при натурализации, предпринятая некоторыми людьми из окружения Де Голля в 1945 г., успеха не имела. Все вишистские законы были отменены.
Новый кризис начался в 1977 г., когда президент Жискар д’Эстен поставил вопрос о реимиграции 500 тыс. выходцев из бывших колоний, главным образом алжирцев. Однако и эта попытка усилиями левых, профсоюзов, различных церквей была сорвана. Закон 1993 г. не оспорил традиционное право рождения (“jus soli”), которое отличало Францию от Германии и других стран,
придерживавшихся этнического принципа (“jus sangui”), однако внес некоторые модификации в его употребление. Родившимся во Франции детям иммигрантов предоставлялось по достижении совершеннолетия право самоопределения. Однако большинство (99%) уже в 13 лет на беседах с судьями заявляли о своей принадлежности к Франции. Поскольку никакого роста “отказников” с 1998 г. не зафиксировано, можно говорить, что ни религиозные, ни политические факторы не повлияли на интеграцию иммигрантов в стране (015, с. 3 28).
А.В. Гордон
