CC BY
26
тие распространенной в мире сети ресторанов «Макдональдс». Метафорическое же значение можно представить как 'перенимание европейскими странами (и другими) американских образцов массовой культуры, проявляющееся в унификации жизни в американском стиле', прежде всего речь идет о перениманиии американского образа жизни и системы ценностей. К. Вашакова указывает, что макдональдизация семантически богаче американизации (за счет признаков массовости, единообразного характера, поверхностности и др.) и потому эти слова несинонимичны, и подчеркивает, что для полной интерпретации деривата приходится обращаться к знаниям о мире.
К. Вашакова говорит, что в вопросе когнитивной интерпретации важна принадлежность деривата к грамматическому классу - по Лангакеру, это связано со спецификой значений слов, вытекающей из различий профилирования их общей концептуальной базы. Она подчеркивает, что «при описании значения слова следует учитывать все возможные аспекты интерпретации действительности говорящими на данном языке, которые проявляются в процессах коммуникации» (с. 260).
В.Г. Кульпина, В.А. Татаринов
2005.03.018. МОРФОЛОГИЯ. СЛОВООБРАЗОВАНИЕ. СИНТАКСИС // Семиотика. Лингвистика. Поэтика: К столетию со дня рождения А.А.Реформатского. - М: Яз. слав. культуры, 2004. - С. 213-382 .
В своей статье «Морфема. Субморф. Слогофонема» В.М. Алпатов отмечает, что для японского языка, как и для огромного количества других языков, очевиден разрыв между морфонологией и морфологией. Для морфонологии айсацу букурё:, кэйо:, Яманаси (но не яманаси) — сложные последовательности, для морфологии — это единые морфемы. Автор выражает сомнение, что рационально называть максимальную единицу морфонологии и минимальную единицу морфологии одним и тем же термином. Для максимальной единицы морфонологии естественно использовать уже существующий в русистике термин «субморф», имеющий не то же самое, но очень близкое значение. Понятие субморфа, по-видимому, следует считать универсальным, хотя в разных языках его необходимость может быть различной. Это различие связано со степенью жесткости морфонологических правил. Чем они строже, тем несовпадение субморфа с морфемой очевиднее. В языках типа русского и в языках типа китайского оно несомненно, хотя по разным причинам. Во
флективных языках типа русского морфонологические правила не очень жестки, но при развитой деривации семантическое слияние корня с аффиксом (опрощение в узком смысле) — очень частое явление, прямо не связанное с морфонологией. В языках типа китайского (а также в подсистеме китаизмов в японском) наблюдается очень большая жесткость морфонологических правил, при которой любой случай опрощения нарушает морфонологические закономерности. В китайском языке, несомненно, существует (по крайней мере, существовала до недавнего времени) тенденция к сохранению совпадения морфемы с субморфом. Это проявлялось не только в затрудненности опрощения, но и в многовековых ограничениях на заимствование в китайский язык многосложных единиц: предпочитались либо калькирование, либо сокращенное заимствование, когда лексема языка-источника сокращалась до одного слога. Лишь в XX в. эти ограничения стали явно сниматься.
Слогоморфема, точнее, слогосубморф, — несомненно, важнейшая структурная единица эталонных изолирующих языков дальневосточного ареала. Недаром на всех этапах развития китайской традиции ее основной единицей была именно слогоморфема (цзы), рассматривавшаяся и как базовая фонетическая, и как базовая лексическая единица, и как базовая единица письменности (первичное значение цзы — 'иероглиф'). Такое смешение для западного или русского наблюдателя может, конечно, показаться странным, но по сути не менее странно, но и не менее закономерно комбинирование разнородных (морфологических, синтаксических, семантических, иногда и фонетических) свойств в едином понятии слова в европейской традиции. Первичность цзы для китайского языкового сознания подтверждается, например, опытами А. М. Карапетьянца. Он проверял реакцию носителей китайского языка на двусложные и трехсложные идиоматичные последовательности цзы (сложные слова с европейской точки зрения, включаемые в современные словари). Оказывалось, что в значительном числе случаев они в отрыве от контекста не воспринимались; в то же время восприятие таких последовательностей существенно не отличалось от восприятия последовательностей цзы, рассматриваемых как словосочетания . То есть все то, что для европейской китаистики — сложные слова, китайское языковое сознание воспринимает как словосочетания (среди которых есть фразеологические). Слогосубморф (цзы) — такая же базовая психолингвистическая единица для китайского языкового сознания, как слово — для европейского. Однако его лингвистические свойства иные. Имеется тенденция к совпадению цзы с морфемой (ср.
тенденцию слова к совпадению с минимальной единицей номинации), но в полной мере цзы совпадает лишь с субморфом. Появление в китайском языке в последние десятилетия многосложных интернационализмов, нечленимых по смыслу, безусловно, нарушает указанную тенденцию, но не отменяет ее. При всем сходстве китайских заимствований в японском языке с соответствующими единицами в языке-источнике там ситуация во многом иная. Преобладающая многосложность японских морфем и слов, отсутствие однозначного соответствия между иероглифом и слогом, единая грамматическая оформленность сложных слов, отсутствие изолирующих каждый слог тонов — все это привело к тому, что базовая единица японской лингвистической традиции (го), выделение которой также имеет психолингвистические основы, совершенно иная, чем китайское цзы. Показательно, что японское соответствие этому цзы (дзи) значит только 'письменный знак'. Для японского языкового сознания китанзмы, состоящие из нескольких компонентов, — сложные слова, что, безусловно, способствует их опрощению, а оно, как выше уже говорилось, встречается в японском языке гораздо чаще, чем в китайском. Тем не менее морфоноло-гические правила в китайском слое японской лексики не менее строги, чем в языке-источнике, хотя они несколько другие, поэтому понятие субморфа здесь также важно.
А.В.Бондарко в статье «Признак коррелятивности в структуре грамматических категорий (на материале русского языка») под коррелятивностью имеет в виду соотносительность словоформ, представляющих граммемы (члены данной категории) в рамках одного и того же слова или одного и того же лексического значения. Речь идет о структуре ГК в их отношении к лексике. Отношение противопоставленных друг другу граммем к лексике — один из наиболее существенных компонентов системного описания категорий в сфере грамматики. Предлагаемое истолкование понятия коррелятивности предполагает, что коррелятивными могут быть не только формы одного и того же слова, но и формы разных слов, притом что грамматическое противопоставление проходит внутри одного и того же значения. Так, формы разных видов признаются разными словами, однако возможна видовая соотносительность (коррелятивность) в рамках одного и того же лексического значения, например, подтвердить — подтверждать, убедить — убеждать, делать — сделать, строить — построить и т.п., образуя общий сегмент, в котором представлено как то, так и другое явление (без смешения). Таким образом, признак коррелятивности может быть положен в основу такой классификации грамматических
категорий, которая учитывает не только отношения типа «компоненты грамматической категории — формы одного и того же слова/формы разных слов», но и особенности тех категорий, которые, не будучи словоизменительными, характеризуются возможностью соотносительности их компонентов в рамках одного и того же лексического значения. Такой подход к классификационной системе представляется существенным для разработки проблемы соотношения грамматических категорий (в том числе глагольного вида) и лексики.
Выделяются категории трех типов: 1) последовательно коррелятивные; последовательная коррелятивность означает, что соотносительность форм в рамках одного и того же лексического значения приобретает статус словоизменения: структура ГК конституируется формами одного и того же слова; таковы следующие категории: наклонение, время, лицо, число, род глагола, падеж существительных и других частей речи, род, число прилагательных; 2) непоследовательно коррелятивные; категории данного типа могут быть представлены оппозициями в рамках одного и того же лексического значения, однако такая возможность реализуется непоследовательно, для категорий данного типа характерно широкое распространение несоотносительных образований; парадигма таких категорий обнаруживает высокую степень зависимости от лексики; таковы следующие категории: вид и залог глагола, число имен существительных, степени сравнения прилагательных н наречий; 3) некоррелятивные; в данном случае соотносительность компонентов ГК в рамках одного и того же лексического значения оказывается невозможной; такова категория рода имен существительных. Между последовательно коррелятивными и непоследовательно коррелятивными категориями нет резких граней. Это касается прежде всего категории числа имен существительных. Автор относит число к группировке непоследовательно коррелятивных категорий, основываясь на широком распространении существительных Бш^1апа и р1игаИа 1апШт, важно и то, что лексические значения многозначных слов часто отличаются друг от друга с точки зрения соотносительности/несоотносительности по числу. В предлагаемой классификационной системе (в обоих ее вариантах) понятия «коррелятивные» и «словоизменительные категории» перекрещиваются, но не совпадают. Это проявляется, в частности, в том, что автор не относит категорию вида (как и категорию залога) к словоизменению, однако эти категории характеризуются потенциальной коррелятивностью. Классификация ГК по признаку коррелятивности имеет две стороны — семан-
тическую и структурную. Семантическая сторона заключается в том, что учитывается наличие или отсутствие тождества лексического значения при различиях в категориальных значениях грамматических форм. ГК классифицируются с учетом возможности/невозможности сохранения лексического значения при замещении одного члена категории другим. Ср., с одной стороны, сохранение лексического значения при изменении глагольных форм наклонения, времени и лица, форм рода, числа и падежа имен прилагательных, а с другой — широкое распространение лексических различий между формами СВ и НСВ.
А.П.Василевич («Исследование словообразовательных средств описания формы») выделяет четыре способа выражения формы в русском языке: 1) с помощью специальной лексемы - видный; 2) с помощью специальной лексемы - образный; 3) с помощью словообразовательной модели - подобный; 4) с помощью различных суффиксов. Практика показывает, что от названия одного и того же предмета можно получить выражение формы всеми четырьмя способами (ср. куполовидный, куполообразный, куполоподобный, купольный). Однако в каждом конкретном случае грамотный носитель языка выбирает только один способ. В работе ставится задача найти корреляцию между выбором конкретной модели словообразования и свойствами предметов, к названию которых данная модель применяется. Задача решается путем обращения к языковой интуиции группы носителей современного языка. В качестве материала было отобрано 54 названия «эталонных» предметов формы. В опросе принимали участие 20 экспертов - грамотных носителей русского языка разного возраста и пола. Автор приходит к выводу, что выбор словообразовательной модели для описания формы в русском языке ни в коей мере не является произвольным. Модель [...-видный] ориентируется главным образом на предметы естественного происхождения, в особенности имеющие вытянутую округлую форму. Модель [...-образный] используется по преимуществу с названиями артефактов, причем наиболее предпочтительной является форма правильного полукруга. Названия геометрических фигур (самой разной формы) «обслуживаются» почти исключительно суффиксальной моделью. Модель [...-подобный] в целом не воспринимается носителями современного русского языка как нормативная. Однако существенно выше вероятность появления этой модели с названиями предметов округлой формы в противовес угловатым и линейно-вытянутым предметам.
В своей работе «О семиотических особенностях производного слова» Е.С.Кубрякова, выходя за рамки привычного рассмотрения того, как
складывается ономасиологическая структура производного слова (ПС) и как формируются ономасиологические базисы ПС, которым ономасиологические предикаты приписывают их ономасиологические признаки, стремится охарактеризовать факт появления нового языкового знака с семиотической точки зрения. Иначе говоря, подходит к словообразовательному акту как к акту семиозиса. Согласно классическим представлениям об акте семиозиса, он должен рассматриваться как включающий три (или четыре) фактора: то, что выступает как знак; то, на что указывает знак; воздействие, в силу которого соответствующая вещь оказывается для интерпретатора знаком. В языке в качестве знаков выступают такие «вещи», как графические или звуковые последовательности, именуемые знаконо-сителями, или же «телами знака»; указывает знак, обретая значение, и на некую реалию во внутреннем мире человека (сигнификат), и на соответствующую ему сущность в мире реальном (денотат знака). Знак воспринимается интерпретатором, поскольку он передает некую информацию, являясь «заместителем» ее и обладая особой интерпретантой для ее характеристики. Автор характеризует именно то, что служит реальным языковым знаком и составляет его материальную оболочку, или форму (тело), знака. Кардинальным свойством этой формы и является то, что она складывается из уже имеющихся готовых знаков языка и что в число этих знаков в производном слове (ПС) обязательно входит по крайней мере один полно-значный знак, соединяющий ПС с источником его возникновения, и другой — операторный, или операционный, который связывает ПС с формирующей его операцией. В теории словообразования первый называется отсылочной частью ПС, второй — обычно аффиксальный — отражает способ создания ПС, а потому может оставлять свой след и иным образом (например, в аббревиации следом словообразовательных операций оказывается усечение слов или морфем, включаемых в аббревиатуру). Подобная форма — ключ к пониманию ПС как единицы, во-первых, расчлененно представляющей свое содержание, а во-вторых, как существующей в качестве единицы мотивированной. Расчлененности тела знака и наличия в нем следа мотивировавшего его источника иконически соответствует расчлененное (композиционное) значение ПС и отражающая всю информацию, передаваемую данным знаком, интерпретанта. В интерпретанте знака должны найти отражение не только возможные истолкования его в системе языка, включая и прагматический эффект. Восприятие знака и его воздействие на говорящего предопределяется прежде всего той структурой знания или опыта, мнения или оценки, которая составляет его семантику и
которая объективируется с помощью тела знака. В конечном счете поэтому уникальность ПС заключается в том, что в серии интерпретант, разъясняющих смысл знака, для ПС должны быть представлены по крайней мере две. Одна из них должна фиксировать лексическое значение ПС, другая — словообразовательное. В первой ситуации акцент делается на дефиницию, позволяющую опознать обозначенную сущность; во второй — на дефиницию, позволяющую объяснить значение знака. Точно так же при восприятии ПС оно может «прочитываться» целостно, но может — и по частям, и по модели, т.е. опираясь на некоторые «подсказки» в форме знака. В идеальном случае разные интерпретанты могут совпадать, обычно же они отчасти расходятся. Иначе говоря, семантика ПС должна получить двойное разъяснение — по отношению к действительности и реалиям в этом мире, с одной стороны, но и по отношению к миру языка и к уже известным в нем знакам - с другой. Описанный семиотически статус ПС в системе языка оказывается примечательным и в том плане, что помимо сетки семантических связей, типичных для немотивированных полнозначных знаков (со всеми их антонимами, синонимами, гиперонимами и т.п.), ПС образуют исключительно сложные и разветвленные сетки связей по самым разным основаниям — как потому, что тело этих знаков носит составной характер (а значит, каждый из составляющих влечет за собой свои собственные ассоциации, как модель знака), так и потому, что разный характер должны носить их интерпретанты. Поэтому производный пласт лексики образует совершенно особый разряд слов, отчетливо маркированный в системе языка своими собственными семиотическими признаками.
Т.Н.Молошная («Взаимодействие категории определенности / неопределенности и категорий падежа и числа существительного в современном русском литературном языке») обращает внимание на возникновение значения определенности / неопределенности при противопоставлении винительного и родительного падежей: в тех случаях, когда возможны оба падежа, винительный по сравнению с родительным приобретает добавочный оттенок определенности, выражаемый во многих языках определенным членом, ср.: просить денег и просить деньги (о которых уже что-то известно), купить хлеба и купить хлеб и т.д. Известно, что основной формой для выражения прямого объекта при переходном глаголе является винительный падеж. Однако в ряде случаев и родительный выступает в этой роли. В первую очередь это наблюдается, если действие глагола распространяется не на весь прямой объект, а на его часть — тогда выражается значение партитивности (обозначение некоторого количества вещества,
если существительное имеет форму ед. ч., или некоторого количества отдельных предметов, если существительное имеет форму мн. ч.): Когда я прохаживал к нему, он давал мне меду; Катя побежала домой, достала молока и принесла кошке. Часто такой родительный выражает дополнительное значение неопределенности. Действительно, в предложении Вот дай срок, мужикам купим винца или Потом он купил баранок... партитивное значение дополнений в родительном падеже винца, баранок некоторым образом связывается со значением неопределенности — речь идет о некотором количестве неизвестного вина, о некотором неизвестном количестве баранок. Это относится ко всем приведенным примерам с родительным партитивным. Нередко подобный родительный партитивный, имеющий дополнительное значение неопределенности, бывает связан с некоторыми глагольными способами действия, например с кумулятивным, дистрибутивным и интенсивно-результативным, требующими употребления родительного вместо винительного в позиции прямого дополнения. Примеры глаголов кумулятивного способа действия: Много нарубили шиповника, лозины, тополя. Примеры глаголов дистрибутивного способа действия: Попили чайку, поговорили. Примеры глаголов интенсивно-результативного способа действия: Халатов, ковров раздарил рублей на сто. Кроме того, партитивный и неопределенный родительный характерен для первого упоминания прямого объекта в тексте, когда данное существительное выступает в составе нового. Когда тот же самый объект употребляется повторно, существительное — прямое дополнение обычно стоит в винительном падеже и имеет значение «полного охвата предмета» и определенности: Я дошел до лесу, набрал грибов и хотел идти домой... Я нашел свою шапку, взял грибы и побежал. В этом случае при первом упоминании существительного — дополнения в родительном падеже (грибов) оно имеет значение неопределенности — речь идет о неизвестных грибах. При этом неопределенное значение родительного падежа, используемого вместо винительного, чаще всего сочетается со значением партитивности — 'набрал некоторое количество грибов'. Повторное упоминание того же объекта требует винительного падежа (грибы). Однако бывает, что и при повторном употреблении, когда значения неизвестности уже нет, прямой объект сохраняет значение партитивности и остается в родительном падеже: Батюшка, батюшка... я тебе блинов принес, — и подал отцу блинов. Бывает, что при первом упоминании объекта используется винительный падеж, если нет значения партитивности, последующее же появление того же объекта может требовать родительного для выражения количественно-
го значения: Взял кувшин, стал пить. Думал — вода, а там молоко. Выпил он молоко. И с тех пор стала она ему каждый день крадучи молока носить. При одном и том же глаголе одно прямое дополнение может быть представлено как некоторое неопределенное количество вещества или предметов, т.е. может быть употреблено в родительном падеже, а другое — как определенный объект в винительном «полного охвата»: Отвели Жилина с Костылиным в сарай, принесли туда им соломы кукурузной, воды в кувшине, хлеба, две черкески старые и сапоги истрепанные, солдатские.
Разные глаголы в пределах одного предложения могут сочетаться с объектами в разных падежах: Вы ему тоже землицы (партитивность и неопределенность) подарили и купчую (полный охват и определенность) сделали; Царский сын обрадовался, велел снять с этого человека рубашку (полный охват и определенность), а ему дать за это денег (некоторое неопределенное количество). В письменной речи родительный неопределенного количества постепенно начинает вытесняться винительным в таких конструкциях, где традиционной нормой является родительный. Однако родительный партитивный пока все же преобладает. Сочетание значений неопределенности и партитивности может проявляться в отрицательных предложениях с родительным прямого дополнения: Он не получил письма (какого-то); Он не ел масла (любого, неопределенного). Употребление винительного падежа в отрицательных предложениях, наоборот, часто связывается с определенностью и конкретностью объекта. В соответствии с этим винительный падеж предпочитается в следующих случаях: при наличии местоимений, указывающих на определенность существительного (Он не получил твое письмо); при наличии придаточного предложения с союзом который (Он не прочитал книгу, которую я ему дал) или причастного оборота (Он не ел масло, поданное к завтраку); если отрицание сочетается с частицей (Я чуть не уронил стакан). Противопоставление определенности / неопределенности одного и того же прямого объекта в отрицательных предложениях может наблюдаться в небольшом по объему тексте, например, Я дороги не найду (любая из возможных дорог), с одной стороны, и Я не найду дорогу (определенная дорога, которая уже упоминалась) - с другой. Но подобное противопоставление неопределенности родительного и определенности винительного падежей не всегда выдерживается. Если винительный объекта со значением определенности предшествует в тексте родительному падежу, то последний указывает не на отсутствие определенности, а на безразличие к ней. Это делает возможным употребление родительного падежа при
глаголах с отрицанием и в том случае, когда ясно, что объект определенен: С твоим железом (определенность) несчастье случилось. Они /мыши/ все железо (определенность) источили... Мыши не съели твоего железа. Родительный прямого дополнения употребляется также после некоторых лексических групп глаголов, например после глаголов желать, ждать, искать, просить, требовать, хватиться, бояться, избегать, лишаться и проч. Однако перечисленные глаголы могут управлять и винительным падежом (ждать ответа — ждать ответ), особенно если существительное — прямое дополнение называет конкретный, определенный предмет, интересный материал. Примеры распространяющегося использования винительного падежа на месте ожидаемого родительного трактуются как свидетельство тенденции изменения синтаксической нормы русского языка.
В современном русском литературном языке нет обязательных правил для выбора винительного или родительного падежа в позиции прямого объекта. Применимость правила «родительный падеж — неопределенность, винительный падеж — определенность» повышается, если учитывать закономерности порядка слов и фразовой интонации. Оказывается, что родительный падеж скорее всего употребляется тогда, когда существительное выступает в составе нового и несет на себе фразовое ударение. В приведенном выше примере Я дошел до лесу, набрал грибов и хотел идти домой и Я нашел свою шапку, взял грибы и побежал домой. Слово грибов, введенное в первом предложении как обозначающее новый для слушающего объект, занимает позицию в конце фразы и имеет фразовое ударение. Конечная позиция и фразовое ударение в этом случае сигнализируют неопределенность данного существительного. Во втором предложении слово грибы появляется вторично и уже не является новым. Здесь винительный падеж указывает на значение определенности. Порядок слов и фразовое ударение функционируют как первичные средства выражения определенности / неопределенности в русском языке. Первичная роль порядка слов и интонационного контура объясняется следующими фактами. Рематическое имя нарицательное в предложении, начинающем текст, характеризуется семантикой первого упоминания, т. е. неопределенности; посредством словопорядка и фразовой интонации можно выразить значение неопределенности существительного в любой падежной форме. Кроме того, появление неопределенного существительного в составе ремы является регулярным, за некоторыми исключениями. Морфологические же средства обозначения О/НО с помощью
родительного и винительного падежей играют второстепенную роль. Это связано с тем, во-первых, что здесь выражается не только семантика первого упоминания, но одновременно и значение партитивности или не только известность, но в полный охват предмета. Во-вторых, это средство выражения определенности / неопределенности ограничивается вещественными существительными и обозначениями отдельных, чаще всего мелких, предметов. В-третьих, возможность оппозиции винительного и родительного падежей появляется в основном в синтаксической позиции дополнения. В-четвертых, обозначение неопределенности посредством родительного падежа соотносится, как правило, с ударной позицией ремы, т.е. морфологический показатель неопределенности выступает вместе с супрасегментными признаками и является, таким образом, лишь добавочным средством ее выражения. Однако непосредственной и прямой зависимости межу определенности / неопределенности имени и акцентным выделением в русском языке, языке безартиклевом, все же нет. Автор также обращает внимание на взаимодействие категории О / НО и категории числа существительного, которое наблюдается в предложениях, где неопределенное существительное в форме множественного числа при первом упоминании называет единичный предмет: В вагоне новые пассажиры: молодая женщина с чемоданом. Не дави живых, людей — я еще не умерла. Множественное число кроме множественности означает неопределенность, а единственное кроме единичности — определенность. Так, единственное число в ряде случаев может использоваться, когда речь идет о множестве предметов, если более важным, чем указание на их число, является указание на их определенность: И слышно было до рассвета, как ликовал француз; Тут прошел немец. В то же время противопоставление определенности / неопределенности в формах числа существительного в русском языке остается вторичным и неграмматика-лизованным, но все же оно достаточно глубоко проникает в грамматическую систему.
Е. К.Молчанова («Лексическое и грамматическое») изучает проблему различения лексических и грамматических способов выражения грамматических категорий в связи с анализом выражения видовых значений глагола (особенно однократности) в современном таджикском языке. Однократность может передаваться в таджиксом языке личной формой простого прошедшего времени, а также сложно-деепричастными глаголами с модифицирующими (вспомогательными) глаголами шудан и гирифтан. Считается универсальным выражение значения кратности
лексически, в частности обстоятельствами кратности, сочетающимися с семантическими классами глаголов. Автор уделяет особое внимание малоизученной конструкции, используемой в качестве редиката и комплексно выражающей однократность с помощью як «один» (+ имя существительное, в том числе именной компонент аналитического глагола) + глагольная форма простого прошедшего времени (или перфекта), т.е. совокупностью лексических и грамматических средств. При анализе примеров с данной конструкцией возникает вопрос о статусе як. Автор приходит к выводу, что он не является ни числительным, ни определением, а превращается в данной конструкции в служебное слово, видовую частицу, передающую значение одкратности, что вытекает из его лексического значения. Приводя некоторые таджикско-персидские параллели, в частности в связи с использованием в современном персидском неопределенного артикля для выражения однократности, автор считает более перспективным наблюдение над таджикско-узбекской корреляцией в рамках центральноазиатского языкового союза, и в частности над выражением видовых значений (в том числе однократности) в узбекском (тюркском) языке. В этой связи отмечается ареальное сходство таджикского и узбекского языков в использовании як - бир «один» с видовым значением.
Н. В. Перцов («О некоторых казусах в русской морфемике») указывает, что относительно способов членения словоформ на структурные элементы у исследователей нет полного согласия. Одни и те же словоформы в разных грамматиках, исследованиях, словарях, учебниках нередко бывают представлены по-разному с точки зрения их морфного состава. Автора интересуют некоторые явления русской морфемики, традиционная трактовка которых страдает определенными логическими изъянами. Речь идет о морфном членении основ глагольных лексем с концовками инфинитива -нуть (прыгнуть),-оватъ (грунтовать), -кать (мяукать); во втором и третьем случаях имеются в виду отсубстантив-ные глаголы и глаголы издавания звука соответственно. Однако сначала автор делает некоторые разъяснения относительно терминов «морфема», «морф», «морфное членение». В употреблении первых двух терминов в отечественной лингвистике наблюдается явная непоследовательность — по сравнению с употреблением других пар терминов, обозначающих эмические и этические единицы, а именно — «фонема — звук (фон)» и «лексема - словоформа (лекса)». Во всех трех случаях термины обозначают разное: первый термин относится к эмической сущности, а второй
- к этической. Однако термин «морфема» зачастую свободно употребляется вместо термина «морф» даже в том случае, когда очевидным образом речь идет о сегментных единицах, выделяемых в составе словоформ. В отношении морфологических терминов подобная вольность обращения допускается вполне непринужденно — в отличие от фонологических и лексических. Только в области морфологии допускается странное смешение понятий, замена этического термина эмическим: вполне обычны употребления типа: «Морфема -ами выражает множественное число и творительный падеж». Соответственно и разделение словоформ на структурно значимые части свободно именуется «морфемным анализом», «морфемным членением», хотя единицы такого анализа / членения представляют собой этические, а эмические единицы, т.е. морфы, а не морфемы, и более адекватным обозначением в данном случае признается словосочетание «морфное членение». Другое предварительное замечание относится к уточнению содержания понятия «морфное членение». Если понимать это словосочетание буквально, то оно представляется синонимичным сочетанию «членение на морфы». Однако такое простое синонимическое отождествление понятий чревато определенными затруднениями, связанными с тем, что те или иные конкретные сегментные единицы, выделяемые в результате морфологического анализа, в разных лингвистических школах и разными исследователями понимаются по-разному: одни их считают морфами — только особого рода, другие отказывают им в таком статусе. При этом такого рода единицы все же как-то выделяются и поэтому должны находиться в составе набора структурных элементов, на которые расчленяется означающее словоформы. Даже те исследователи, которые отказываются признать полноценными морфами тематические глагольные элементы — типа -а в читать, -е в гореть, -и в курить, -о в колоть, — тем не менее при членении указанных словоформ отделяют эти элементы от их левых и правых соседей-морфов, т.е. предлагают членения чит-а-ть, гор-е-ть, кур-и-ть, кол-о-ть, а отнюдь не *чита-ть, *горе-ть, *кури-ть, *коло-ть. Такое членение — с выделением тематических элементов, которые при этом не признаются морфами,
— не может быть названо морфным членением в строгом смысле слова. Тем не менее, имея в виду экономию выражения, автор настоящей работы позволяет себе всякое членение слрвоформы на структурно значимые элементы, среди которых могут быть элементы, не всеми исследователями относимые к морфам (основообразующие элементы, прокладки и т.п.), называть условно «морфным членением».
Обращаясь непосредственно к вопросу о морфном членении глаголов типа прыгнуть, грунтовать, мяукать, автор обращает внимание, что в большинстве описаний конечному вокалическому элементу в случаях типа чит-а-ть, кол-о-ть, когда глагольная основа имеет корневую концовку, придается самостоятельный структурный статус, а в случаях типа прыг-н-у-тъ, грунт-ов-а-ть, когда глагольная основа имеет суффиксальную концовку, такого статуса не придается. А между тем у глаголов наблюдается совершенно одинаковое соотношение основ, отражаемое в следующих «пропорциях»: (а) калотъ : колет = прыгнуть : прыгнет (в) читать : читка = грунтовать : грунтовка (с) катать : катнуть = мяукать : мяукнуть. Вокалические элементы в левых членах представленных пропорций имеют такой же морфологический статус, что и в правых членах. Различие состоит лишь в том, что в левых членах вокалические элементы следуют за корнем, а в правых — за суффиксом (или входят в состав суффикса). Поэтому вполне логично такое членение словоформ на структурные элементы: грунт-ов-а-ть, прыг-н-у-ть, мяу-к-а-ть. Если признать за элементами -а и -у в такого рода членениях морфный статус (статус морфов с пустым означаемым), то тем самым будет сокращен инвентарь алломорфов: вместо двухалломорфных суффиксальных морфем (-ну, -н) и (-ка, -к) можно будет оперировать одноалломорфными:(-н) и (-к).
Затем рассматривается проблема общего семиотического статуса тематических глагольных элементов. Как бы ни трактовать цепочку чита- в читать — как соединение корня и классового показателя или как цельный корень, — ясно, что корень чит- является базовым представителем соответствующей морфемы (ЧИТАТЬ). Совершенно аналогичным образом следует трактовать рассматриваемые суффиксальные морфемы. Если и признавать здесь алломорфию — (-н, -ну), (-ов, -ова), (-к, -ка), — то и в этом случае в качестве базового представителя морфемы следует брать суффикс без гласной. Автору представляется все же более логичной трактовка -ну, -ова и -ка как сочетаний соответствующих суффиксов и тематических элементов, причем последние трактуются как пустые морфы, т.е. как морфы с пустым означаемым. Концептуальная самостоятельность морфов последнего типа не у всех исследователей встречает поддержку, ибо противоречит общепринятому пониманию морфа как минимальной значимой части слова. Против существования пустых морфов нередко выдвигается апелляция к тому, что соответствующие единицы не вносят никакого вклада в общее означаемое словоформы. Поэтому понятие «асемантичный морф» иным представляется внутренне
противоречивым. Однако такого рода возражения можно, с точки зрения автора, отвести, если обратиться к общему семиотическому статусу морфа как языковой единицы. Морф — это языковой знак, обладающий означаемым и означающим. Ни у кого не вызывает сомнений существование языковых знаков с пустым означающим — это так называемые нулевые знаки. В таком случае нельзя не признать правомерность рассмотрения аналогичного феномена для языкового означаемого: пустота означаемого приводит к существованию пустых языковых знаков. Пустой знак — это не знак без означаемого, а знак с пустым означаемым, т.е. с означаемым, которое представляет собой пустое множество. Переходя к рассмотрению вопроса о том, что пустые морфы не вносят никакого вклада в означаемое словоформы, автор ссылается на следующий терминологический казус. У автора есть серьезные возражения против употребления термина интерфикс в смысле 'пустой' аффикс, появляющийся между корнем и другими аффиксами, поскольку такое употребление делает терминологическую систему непоследовательной. Семиотический статус вокалических элементов, т.е. вопрос о том, являются они знаками или нет, допускает альтернативные трактовки, однако автор полагает, что их единообразная трактовка в случаях их «послекорневой» позиции в словоформе — как в чит-а-ть — и в случае их «внутри-» или «послесуффиксальной» позиции — как в грунт-ов-а-ть — диктуется самой логикой научного исследования.
И. С. Улуханов («Исчисление и объяснение в морфологии и словообразовании») подчеркивает, что в словообразовании исчисление единиц до последнего времени не применялось, что объясняется многочисленностью и разнообразием этих единиц. Между тем для обозримых и количественно ограниченных единиц оно стимулирует выявление новых единиц (ср. описание 59 не представленных в литературе способов словообразования). Изучение смешанных способов целесообразно, с точки зрения автора, ввести путем исчисления комбинаций чистых способов и объяснения причин возможности / невозможности реализаций различных комбинаций. Система смешанных способов, представляющих собой парные сочетания узуальных чистых способов в виде исчисления дана на рис. 4. Математически возможных способа реализовано 15. Из них три — только окказионально. Исчислительно-объяснительным методом могут быть описаны семантические особенности различных подсистем словообразования и единиц, образующих эти подсистемы.
Наибольшее число средств выражения имеет модификационное значение. Весьма разнообразные модификационные значения выражаются суффиксацией, префиксацией и постфиксацией, только значение стилистической модификации выражается усечением. В языке реализованы все возможные словообразовательные способы выражения модификаци-онных значений; другими способами (пустые клетки в первом горизонтальном ряду на рис. 5) модификационные словообразовательные значения не могут быть выражены: субстантивация есть изменение части речи мотивирующего, а модификация — ее сохранение; остальные неиспользуемые для модификаций способы словообразования (сложение, сращение) — это соединение двух основ и их значений, но не добавление к одной из них модифицирующего признака. Транспозиционное значение выражается только суффиксацией. Это связано с тем, что суффикс — основное средство образования слов иной части речи по сравнению с мотивирующим словом, а, как известно, транспозиция — это изменение части речи без изменения других компонентов значения. Все же остальные чистые способы словообразования (кроме субстантивации и нескольких слов в других способах) сохраняют часть речи либо мотивирующего слова (если оно единственное), либо опорного мотивирующего компонента (если мотивирующих несколько). Так, невозможна транспозиция с помощью префиксации, сопровождающейся, как правило, сохранением части речи мотивирующего.
Изменение части речи при префиксации имеет место в тех немногочисленных случаях, когда мотивирующее и мотивированное относятся к неизменяемым частям речи, например вне (предлог) — извне, вовне (наречия). Однако это, естественно, не транспозиция, поскольку префикс меняет компоненты лексического значения слова. Невозможна и транспозиция с помощью усечения, несмотря на то что при усечении мотивирующего прилагательного часть речи меняется (букинистический магазин — бук). Однако этот процесс заведомо предполагает невозможную при транспозиции нетождественность значения мотивирующего и мотивированного, поскольку мотивированное совпадает по значению с сочетанием «мотивирующее прилагательное + определяемое существительное». Не участвуют в транспозиции сложение и сращение, поскольку они не меняют части речи опорного слова. С помощью субстантивации прилагательных и причастий в русском языке транспозиции также не происходит.
В результате субстантивации прилагательного возникает не значение признака (как при транспозиции), а значение носителя признака. Это относится и к наиболее абстрактным субстантиватам типа новое, трагическое и т.п., означающим не опредмеченный признак (как новизна, трагичность и т.п.), а явление («нечто»), характеризующееся признаком, названным мотивирующим прилагательным: нечто новое (прил.) — новое (сущ.). Форма субстантиватов (род, число) в русском языке чаще всего совпадает с формой существительного, определяемого мотивирующим прилагательным: ванная комната - ванная, пятая часть - пятая, сладкое блюдо — сладкое и т.п. В исходной полной форме мотивирующего прилагательного, как известно, обязательно имеется флексия, выражающая его зависимость от формы определяемого существительного — названия носителя признака. Это исключает возможность образования с помощью субстантивации (т.е. без формальных внутрисловных преобразований) существительного со значением абстрактного признака.
Основное средство выражения мутационных значений - суффиксация, а в пределах отношений между прилагательным (причастием) и существительным используется также субстантивация. С помощью усечения мутационное значение выражается лишь в редких случаях мотивации прилагательным. Остальными способами мутационные значения не выражаются. Префиксация и постфиксация не создают слов, означающих иные действия, субстанции, признаки по сравнению с тем, что названо мотивирующим словом. Соединительное значение представлено, естественно, лишь в тех способах, где имеет место соединение (сложение, сращение). Приведенными примерами не исчерпываются, конечно, возможности совместного использования исчисления и объяснения в словообразовании. Не использованы возможности исчисления самых разных клеток словообразовательной системы — от клеток, соответствующих сочетанию значений конкретных формантов в словах одного типа, до клеток, соответствующих крупным подсистемам, образуемым, например, частеречными значениями мотивирующих и мотивированных слов (например, отсубстантивные существительные, отглагольные прилагательные и т.п.) или частеречным значением и способом словообразования (префиксальные существительные и т.п.).
Автор останавливается на некоторых из них, например, исчислении математически возможных комбинаций значений многозначных формантов в составе слов смешанных способов словообразования и выявление причин реализации/нереализации в языке этих комбинаций. Так,
математически возможно 45 комбинаций пяти значений префикса раз- с девятью значениями суффикса -и- в префиксально-суффиксальных глаголах. Из них в узуальной лексике реализовано семь (например, разоружить) и в окказиональной — пять (например: Тогда и раскраспоречьте меня (М. Горький)). В словообразовательной системе имеется 16 подсистем, образуемых четырьмя основными мотивирующими и мотивированными частями речи. Интерес представляет изучение с помощью исчисления и объяснения различных особенностей этих подсистем. В частности, возможно описание видов словообразовательных значений, выражаемых словами каждой из подсистем.
В результате такого описания мы бы получили полные сведения о том, какие из видов словообразовательных значений и почему выражают отсубстантивные существительные, отглагольные прилагательные, отадъективные наречия и т.д. Если бы в каждой из таких подсистем выражались все три вида словообразовательных значений (модификацион-ное, мутационное и транспозиционное; соединительное в данной связи, не может быть рассмотрено, поскольку слова с этим значением мотивируются минимум двумя словами), то в языке имелось бы 48 (16 х 3) единиц классификации мотивированной лексики, не имеющих пока названия. Это слова, относящиеся к определенной части речи, мотивированные словами одной и той же части речи и выражающие один и тот же вид словообразовательного значения; например, модификационные от-субстантивные существительные (стол — столик), мутационные отадъ-ективные глаголы (глупый — глупить) и т.п. С точки зрения автора, для этих групп слов подходит термин супертип поскольку первые два параметра совпадают с параметрами словообразовательного типа, а третий (вид словообразовательного значения) является гиперонимом третьего параметра словообразовательного типа (конкретное словообразовательное значение). В русском языке из числа 48 математически возможных супертипов возможна реализация 21 супертипа; при этом один супертип (отадвербиальные транспозиционные существительные) реализован только окказионализмами. Исчисление распространения семи узуальных способов словообразования в словах основных четырех частей речи показало, что из 28 возможных клеток этой подсистемы заполнено 18. Форманты трех способов частеречно закреплены: постфиксация есть только у глагола, субстантивация и усечение — только у существительного. На долю этих способов приходится девять пустых клеток. Отсутствуют также наречия-сращения, а существительные-сращения представ-
лены только в окказионализмах, например: Читателей люблю из неунывающего племени «Хочувсезнатъ» (Дм. Левоневский). Аналогично может быть изучена вся система 79 способов словообразования русского языка. Возможности объяснения и особенно исчисления далеко не полностью использованы в сопоставительной и диахронической лингвистике. Автор обращает внимание на целесообразность разграничения двух типов исторических объяснений: а) объяснение языковой эволюции посредством факторов, релевантных как для языкового прошлого, так и для современного состояния языка; б) объяснение с помощью факторов, релевантных только для языкового прошлого.
А.М.Шахнарович, Н.М.Юрьева («Производное слово в психолингвистике развития») отмечают, что, хотя хорошо известны основные закономерности хранения и порождения производного, особенности его восприятия и понимания в процессе речевого развития, между тем рефе-ренциальные возможности производного на разных этапах развития до конца не прояснены. Достаточно полную картину функционирования производного слова в онтогенезе речи можно представить, если проследить «историю» его возникновения и описать основные этапы его формирования, которые можно наблюдать в ходе развития ребенка. Задача данного исследования состояла в том, чтобы выявить особенности порождения производного слова в определенные периоды развития ребенка, установить, какой объем знаний о действительности (предметной и языковой) стоит за производным словом и используется в актах словообразовательной номинации. Решение ее даст возможность ответить и на вопрос о последовательности овладения правилами деривации. Авторы полагают, что, будучи единством общения и обобщения, коммуникации и мышления, производное слово содержит когнитивные компоненты в большей степени, чем простое. Эти когнитивные компоненты становятся как бы осязаемыми в тот момент онтогенеза, когда происходит овладение не собственно предметом, его физическими свойствами, а функциями предметов, их связями и отношениями, требующими для своего полного выражения операций анализа и синтеза.
Для проверки высказанных предположений был проведен специальный эксперимент. Материалом эксперимента послужили картинки, изображающие различные ситуации: 1) человек, скачущий на лошади; 2) человек, подметающий двор (летом); 3) человек, подметающий улицу (зимой); 4) человек, подметающий комнату; 5) человек, едущий на велосипеде; 6) человек, едущий на машине; 7) человек, едущий на танке; 8)
человек, поднимающий штангу; 9) два человека, сидящие в одной лодке: один ловит рыбу, другой гребет; 10) заяц, играющий на барабане; 11) кузнечик, играющий на скрипке; 12) две птицы, сидящие на ветках: одна с мухой в клюве, другая с ягодой в клюве. В эксперименте участвовали дошкольники (75 человек), посещающие детский сад. Было образовано четыре группы детей в возрасте от 3,5 до 7,5 года. Дети подготовительной группы прибегали перед наименованием субъекта действия словообразовательной единицей к предварительному анализу ситуации в виде высказывания в 77% случаев в ситуации 3, в 83% случаевув ситуации 4, в 45% случаев - в остальных экспериментальных ситуациях. Аналогичное явление наблюдалось в ответах старшей группы. Результаты эксперимента позволяют сделать следующие выводы об особенностях порождения производного слова в онтогенезе.
1. Для младшей группы наиболее типичными ответами на вопрос о наименовании субъекта действия были высказывания о ситуации. Это можно объяснить тем, что, с одной стороны, ребенок еще не может выделить в ситуации основные связи и отношения, т.е. главное, и, с другой стороны, у него еще нет языковых средств для выражения выявленных связей и отношений. Поэтому характерный для данного периода развития ребенка тип обозначения ситуации в целом соответствует уровню познания действительности, воспринимаемой в этот период еще фрагментарно, без сколько-нибудь осознанного понимания ее единства.
2. Среднюю и старшую группу в целом отличают ответы, содержащие словообразовательную номинацию, которая в большинстве случаев основана на предварительном анализе ситуации в виде высказывания. Ответы испытуемых позволяют заключить, что производное слово в их речи достаточно адекватно отражает вполне правильно осмысленные в качестве существенных связи и отношения элементов представленной деятельностной ситуации. Причем значительное количество детских «неологизмов» свидетельствует о своеобразном поисковом, а поэтому творческом характере номинативной деятельности ребенка, которая необходимо сопряжена с пробами и ошибками.
3. У детей подготовительной группы в основном сформировалась способность создавать производные слова в качестве одного из средств номинации.
4. В младшей и средней группах анализ и синтез (если последний имеет место) осуществляется последовательно, в старшей и подготовительной — параллельно.
5. Словообразовательной номинации субъекта действия (деятеля) предшествует процесс семантического анализа ситуации, т.е. выбор объекта номинации и выделение его из ситуации.
6. Связь наименования с наглядно представленной ситуацией столь прочна, что речевой анализ в младшей и частично в средней группах заменяет наименование.
7. Анализ ситуации при порождении производного слова завершается построением внутренней программы производного (по аналогии с внутренней программой высказывания).
Авторы приходят к выводу, что с развитием обобщения, с одной стороны, и средств номинации — с другой, семантика производного все менее и менее оказывается связанной с реальной деятельностной ситуацией, а порождение производного слова все более выступает следствием действия узуальных правил словообразования, составляющих специфический компонент языковой способности.
Б.С.Шварцкопф («О пунктационном нулевом знаке») подчеркивает, что нулевой знак ощущается пишущим как отклонение от пунктуационной нормы (ср. позиции «отсутствие необходимого знака препинания», «постановка излишнего знака препинания» и «постановка одного знака препинания вместо необходимого другого» в схеме алгоритма проверки нормативности пунктуации контекста). При этом сам факт отсутствия синтаксической аргументированности знака препинания не изменяет синтаксический статус контекста в глазах читающего.
Обусловленность синтаксического статуса контекста результатом выбора (пишущим) знака препинания - означает, что сам синтаксический статус становится следствием этого выбора, что последний может изменять синтаксический статус контекста. Ср., например, пунктуационное оформление согласованных определений в конструкциях с указательным местоимением, позволяющее различать: 1) субстантивированное прилагательное с определением = местоимением (Вон тот высокий вырвался вперед) и 2) прилагательное — обособленное определение при местоимении = подлежащем (Вон тот, высокий вырвался вперед). Читающий получает информацию об интерпретации пишущего благодаря наличию или отсутствию знака препинания; возможность чередования «наличие / отсутствие обособления» манифестируется возможностью чередования «парная запятая / нуль знака». Следовательно, здесь имеет место колебание нормы: с такой закономерностью реализации элемента системы в тексте, которая оставляет за пишущим свободу выбора одного
из двух знаков в одной ситуации (в данном случае избыточность проявляется в чередовании «наличие знака / нуль знака») .Так выявляется еще один признак нулевого знака в пунктуации: свобода выбора пишущим наличия или отсутствия знака препинания, приписывающего контексту то или иное значение (грамматическое, семантическое). Это позволяет очертить сферу поиска; задаваемое перечисленными параметрами понятие пунктуационного нулевого знака дает возможность выявить и отнести к нему следующие закономерности функционирования знаков препинания.
1. Факультативность употребления знака парной запятой в связи с явлением обособления. 1.1. Факультативное обособление обстоятельств, выраженных именами существительными в косвенных падежах (обычно с предлогами) и наречиями, выражающих «попутное пояснение»; дополнений — оборотов с предлогами вместо (значение замещения), наряду, помимо, сверх (расширительное значение). Ср.: Я не в состоянии отказать человеку на основании одних только предположений (Чехов) - Поэтому, на основании выведенной формулы, следует пересмотреть сделанные ранее расчеты. 1.2. Факультативное обособление согласуемых определений (прилагательных, причастий или оборотов с последними), предшествующих определяемому слову, при условии, что им может быть приписано обстоятельственное значение, наслаивающееся на определительное: Усталые до последней степени [1/0] альпинисты не могли продолжать свое восхождение — наличие знака препинания показывает, что пишущий приписывает начальному обороту также и значение причины. 1.3. Разграничение семантако-синтаксических отношений, выражаемых оборотами с союзами как (сравнение, уподобление, оттенок причины, отождествление, «в качестве»), или (выбор - пояснение или уточнение. Постановка / непостановка парной запятой навязывает читающему определенное восприятие смысла в контексте. Что же касается значений оборота с кроме, то они лежат в одной смысловой плоскости (некий ряд — и выключение из него или включение в него), чем и можно объяснить то, что в современной массовой печатной практике имеет место нивелировка значений «выключение — включение» в пользу более частотного выключения и, следовательно, постановки парной запятой. 1.4. За пунктуационным нулевым знаком «парная запятая / нуль знака» может стоять также наряду с обособлением членов предложения чередование «вводный элемент / второстепенный член предложения» (ряд языковых единиц могут выступать в функций обоих членов оппозиции). Характерны осо-
бенности манифестации парной запятой в тексте. Этот знак, в отличие от других знаков, может употребляться во всех позициях, из которых одна — сильная (середина предложения, в ней парная запятая представлена в тексте обоими своими элементами), а две: начальная и конечная части предложения — слабые, парная запятая представлена здесь лишь одним, вторым или первым, своим элементом. В результате поглощения одного из элементов чередующаяся с нулем парная запятая в слабой позиции количественно совпадает с одиночной запятой, и в тексте имеет место омография, ср. выше: Усталые до последней степени, альпинисты...
2. Коммуникативное членение текста предложения связано с наличием/отсутствием знака препинания, могущего (в первом случае) выступать в качестве средства коммуникативной актуализации - перестройки синтаксических и смысловых связей в предложении — с целью увеличения коммуникативной нагрузки на какой-либо элемент предложения) 2.1. Пунктуационный нулевой знак «скобки (или парное тире) / нуль знака». Эти два знака препинания — инструмент коммуникативного членения текста предложения, позволяющий придать (если пишущий этого пожелает) любому элементу или части предложения статус вставки. Тем самым ранжируется информация, которую несет предложение: (а) в качестве основной, запрограммированной в сообщении (в основной части предложения) или (б) в качестве дополнительной, в сообщении не запрограммированной, ориентированной на страховку пишущего от непонимания или недопонимания читающего, на всякого рода пояснения, уточнения, комментарии. Ср.: Я стал (и остаюсь) бахтинцем (А.М. Бат-кин) — Я стал и остаюсь бахтинцем. Было бы очень заманчиво причислить к пунктуационным нулевым знакам, связанным с коммуникативным членением текста, также случаи так называемой актуализации сложного союза путем постановки знака запятой между его компонентами: тем самым подчеркивается семантика первой части союза: потому что —> потому, что. Однако приходится считаться с тем, что в результате расчленения сложного союза (первая часть его оказывается в составе главного предложения в качестве соотносительного слова, а вторая выполняет роль союза) имеет место позиционная передвижка левого элемента парной запятой, отделяющего выделяемое придаточное от главного, нарушается признак нулевого знака, касающийся тождества позиции чередования: знак запятой стоит то перед первой частью сложного союза, то перед второй. Можно было бы ожидать, что к пунктуационным нулевым знакам относятся так называемые факультативные ка-
вычки, передающие разноплановые оттенки: семантические, модальные, экспрессивные, стилистические. Однако этому препятствует то, что чередование наличия / отсутствия подобных кавычек в тексте не может изменить восприятие читающим выделяема ими слов и выражений. Кавычки здесь не вносят новых значений, они лишь графически подчеркивают то, что заложено в семантике или коннотации оцениваемых единиц, «подталкивают» читающего к нужному их восприятию. Тем самым чередование «факультативные кавычки/нуль знака» не может быть признано пунктуационным нулевым знаком.
Д. И. Эдельман («Об одной словообразовательной модели в иранских языках») исследует нерегулярную словообразовательную модель, которая прослежена в славянских, индоарийских и иранских языках, но всюду оказывается на периферии общего продуктивного словообразования. Это модель образования имен (включая отглагольные), реже - глаголов, в которых в роли препозитивных элементов (префиксов, превер-бов, а возможно, и проклитик) используются морфемы, начинающиеся на к-, -с, происхождение которых связы вают с индоевропейскими вопросительными местоимениями. Имена и глаголы с данными начальными элементами не являются общеиранскими, общеиндоиранскими и тем более общеиндоевропейскими производными. Такие слова в иранских, индоарийских и славянских языках, как правило, не совпадают лексически, возможно, они разновременны по происхождению. Они представляют собой производные слова единого (в типологическом отношении) способа словообразования с едиными (в этимологическом отношении) первыми компонентами. Этими компонентами являются основы (реже -полные формы) вопросительных местоимений, выполнявших , возможно, также роль восклицательных местоимений (а в поздних языках ставших и относительными местоимениями). Имеются данные о префигиро-вании также отдельных других местоимений к имени в истории некоторых иранских языков Средней и Центральной Азии, однако это явление связано здесь с категорией посессивности и носит в определенных случаях субстратный характер.
О.К.Клименко
