CC BY
23
(возможно, нумерологические) словесные модели в «Макбете» отображают существование некоего сверхъестественного порядка, или провиденциального плана судеб Шотландии и Англии, что реализуется посредством демонических и человеческих персонажей» (с. 382). Музыка ведьм, сколь бы демо-нична она ни была, вливается в космическую симфонию Провидения. Мелодия, звучащая в «Макбете», - это «discordia concors деструктивного повтора и провиденциального творения» (с. 383), парадоксальное сосуществование Божественного и дьявольского.
А.Е. Махов
ЛИТЕРАТУРА ХУП-ХГХ вв.
Русская литература
2004.03.015. КУЗНЕЦОВ И.В. КОММУНИКАТИВНАЯ СТРАТЕГИЯ ПРИТЧИ В РУССКИХ ПОВЕСТЯХ ХУП-ХГХ ВВ. - Новосибирск: Изд-во НИПКиПРО, 2003. - 166 с.
Доктор филол. наук И.В. Кузнецов исследует становление и функционирование жанровой системы в русской прозе ХУП-ХГХ вв., основываясь на понимании художественного произведения в коммуникативном аспекте. Для коммуникативной структуры высказывания существенны три компонента: предмет высказывания, субъект его и адресат. Смысло-образующий процесс, возникающий при их взаимодействии, определяется как эстетический дискурс, т.е. как система трех коммуникативных компетенций - референтной: (то/тот, к чему/кому направляется участвующее в коммуникации сознание); креативной, отмеченной способностью текстопорождения; рецептивной, связанной с интерпретацией знакового материала. С точки зрения коммуникативной стратегии, выделяются три линии, восходящие к трем художественным устным речевым жанрам: сказанию, притче и анекдоту. Разница между тремя коммуникативными стратегиями определяется способом проявления в них референтной, креативной и рецептивной компетенций.
В рамках креативной компетенции дискурса сказания субъект обладает достоверным, но не подлежащим проверке знанием о сообщаемом состоянии действительности. Креативная компетенция анекдота состоит в объективно недостоверном мнении субъекта о сообщаемом, которое поддерживается мастерством рассказчика. Так же трояко представлена и
рецептивная компетенция дискурса. Адресат сказания априори занимает позицию приобщения к достоверной истине и передачи этого сообщения другим лицам (репродуктивная компетенция); в дискурсе притчи позиция требует истолкования текста и извлечения из него урока (регулятивная компетенция); в дискурсе анекдота сообщаемое недостоверно (рекреативная компетенция).
Референтная компетенция дискурса также может проявляться трояко. В сказании картина мира носит ролевой характер: в раз и навсегда установленном миропорядке у каждого есть определенная судьба или долг (реализация предназначения); в дуалистическом мире притчи персонаж поставлен в ситуацию нравственного выбора между добром и злом (совершение выбора); в окказиональной картине мира анекдота персонаж движется, руководимый случайным стечением обстоятельств (самореализация личности). Фигура героя - «ключ» референтной компетенции: произведение изображает не просто картину мира и не просто человека, но «человека-в-мире».
Автор отмечает, что до середины ХУ1 в., т.е. до периода жизни и литературной деятельности Ивана IV, оригинальная русская литература в основе своей избегала вымысла. Среди трех функций ее дискурса исторически доминировала референтная функция манифистации объекта высказывания; креативная и рецептивная - проявлялись субдоминантно. Проникновение в повествование вымысла наметилось с появлением публицистики, складывавшейся первоначально в полемике двух церковных партий - иосифлян и нестяжателей. Принципиально новое явление в этот период - возникновение субъективной авторской позиции в отношении к действительности, в частности, к истории. Эмансипация автора (расширение креативной компетенции высказывания) очевидна в литературном творчестве Ивана Грозного. Взгляд писателя переносится на прежде экстралитературные «низкие» стороны действительности (модификация объектной составляющей дискурса); соответственно меняется стилистика (языковые средства адресования). Посредством этих перемен открывается путь к ненормативной, «карнавальной» литературе, где сняты обычные ограничения в предмете и в его оценке, а эмансипация референтной составляющей дискурса оборачивается возможностью проникновения в него вымысла.
Оценка переходила в интерпретацию, и в сочинениях начала Х^П в. сам предмет повествования оказывался вымышленным, хотя и с претензией на достоверность. В то же время новеллистический (анекдо-
тический) дискурс с его окказиональной картиной мира в качестве референтной компетенции оказался враждебным «официальной» русской культуре, о чем свидетельствует отношение к едва зародившейся новеллистической прозе в ХУ11 в.
Основной установкой церковно-государственного идеологического союза, сложившегося при Иване ГГГ и достигшего апофеоза в годы правления Ивана ГУ, стало морализаторство: от литературы требовали «пользы», и соответственно произведения стали делиться на «полезные» и «неполезные». По мнению И.В. Кузнецова, такое деление было настолько фундаментальным, что послужило конструктивным принципом жанрообразования. В XVI в. возникло устойчивое наименование, предпосылаемое книжниками тексту: «Повесть зело полезна», оно свидетельствовало о том, что в русской культуре появился материал, позволяющий осуществить противопоставление и выбор на основании аксиологической рефлексии; первые образцы новеллистической прозы - без нравоучения, с героем плутовского типа и установкой на развлекательное чтение. Их «неполезность» очевидна на фоне «полезности» религиозно-учительной литературы. Из этого контраста был немедленно сделан вывод о ценностном приоритете: официальная культура утвердила свой морально-дидактический характер. По мнению автора, ХУГ в. впервые дает «свидетельство дифференциации малых эпических форм в соответствии с типом жанрового содержания, причем коммуникативная стратегия анекдота как тип жанрового содержания оказалась маргинальной» (с. 44).
«Переходный период» между Средневековьем и Новым временем - ХУ11 в. - период трансформирования жанровой системы в русской литературе. В письменность пришли формы, прежде бытовавшие в низших классах и недопустимые в книжной культуре. Новелла - самый авангардный жанр становящейся системы: она, помимо всего прочего, вводила в литературу лично-активного героя, что плохо согласовывалось с аксиологией национального сознания, где нормой являлось скорее ролевое поведение в рамках системы родовых ценностей. Поэтому новеллистические образования в русской литературе вынуждены были мимикрировать, соединяя поэтику авантюрного повествования с такой жанровой структурой и типом героя, которые отвечали бы специфике культурного субъекта. Особое значение приобретало требование «полезности», т.е. поучительности. «Полезным повестям» ХУЛ в. присущи специфические особенности: циклический тип сюжета, обусловленный генетической связью «полезной повести» с религиозной легендой, и его
телеологизм, когда в действии доминирует моралеобразующая сюжетная линия, а все остальные, если они имеются, носят вспомогательный характер: запрет на инициативу героя; изображение специфической картины мира, отмеченной аксиологическим дуализмом и присутствием этического императива.
На жанровую самостоятельность «полезной повести» указывает и редактирование текстов повестей «О Дракуле», «О Петре и Февронии», «О Басарге и Борзосмысле» в XVII в., совершавшееся в одном и том же направлении: в сторону усиления назидательной иносказательности и подчинения ей повествовательного начала. Наиболее известные повести, появившиеся, а не переработанные в XVII в. («О Соломонии», «О Савве Грудцыне», «О Горе-Злочастии»), изначально приспособлены к осуществлению того же задания. При этом «полезная повесть» постоянно переосмысляла традиционный для древнерусской литературы жанр религиозной легенды, или чуда, переводя повествование в «светский» план и акцентируя этический момент самоопределения героя.
Для создания нравоучительного эффекта использовалось насыщение текста формулами речевого этикета, введение в сюжет мотивировок, объясняющих действие с позиции религиозного мировоззрения, создание конвенциональных характеристик. Там, где возможно, писцы старались присовокупить к фабуле толкование. Все эти приемы позволяли создать однозначную оценку. Жесткое руководство прочтением, исключение вариантов рецепции и руководство выводами, чаще всего прямое, - специфические особенности композиции «полезных повестей». Таким образом, выработалась устойчивая модель авторского поведения, свойственная создателям «полезных повестей», или креативная компетенция дискурса.
Рецептивная компетенция дискурса «полезных повестей» определялась принадлежностью их адресата к демократической культуре «народного православия». «Полезные повести» адресованы именно демократическому читателю и удовлетворяли его потребность в «серьезном» чтении.
Автор отмечает, что в литературоведении «полезные повести» ранее не отделялись от новелл и предлагает развести эти понятия, присвоив «полезной повести» систематическое наименование «аполог». Значение «полезной повести» - аполога - в русской литературе переходного периода обусловлено, с одной стороны, функциональной необходимостью этого жанра в становящейся системе, с другой - той ролью, которую он играл, будучи местом встречи средневековой традиции учительной
литературы и конструктивных сдвигов, связанных с нововременным требованием занимательности повествования.
Классицистическое влияние, испытанное русской литературой в XVIII в., придало дополнительную устойчивость представлению о непременной полезности литературного творчества, в результате чего укрепилось и значение притчевой коммуникативной стратегии, со стороны креативной компетенции предполагающей наставление или убеждение. Поэтому в демократической литературе второй половины XVIII в. сохранялись свидетельства «оглядки» на эту стратегию. При общем преобладании в названной литературе стратегии анекдота нередко использовались элементы поэтики, свойственные апологу, в первую очередь мораль. Как правило, их использование объяснялось двойной адресованностью нарра-тива и оставалось по преимуществу формальным.
Коммуникативная стратегия притчи во всех ее составляющих обнаруживается и в прозе начала XIX в.: у Н.М. Карамзина - в повести «Юлия». Со стороны референтной компетенции на это указывает присутствие в картине мира нравственного императива супружеской добродетели и ситуации выбора, совершаемого героиней: со стороны креативной компетенции используется прямое монологическое слово убеждения, принадлежащее поочередно автору и Арису. Рецептивная компетенция - это ученическая позиция восприятия руссоистских представлений, скрытых в авторском слове. «Юлия» отличается от апологов XVII в. лишь тем, что в ее мире действует не христианский, а руссоистский нравственный закон, что обусловлено адресованностью повести специфическому кругу «чувствительных» читателей.
В начале XIX в. в жанровых формах наблюдается тяготение к унификации, что явилось следствием деканонизации жанровой системы, расшатанной в эпоху сентиментализма, когда различия жанровых форм десеман-тизировались и начали утрачиваться. Соответственно, качественные различия между произведениями этого периода кроются в области не жанровых форм, а жанрового содержания, что демонстрируют произведения Ф.В. Булгарина сравнительно раннего периода, носящие разные наименования: «сказка», «аполог», «восточная сказка», - но обладающие одной и той же коммуникативной стратегией притчевого типа. Со стороны референтной компетенции в этих произведениях усматривается одинаковая картина мира, подчиненная этическому императиву, и выбор относительно этого императива, совершаемый героями. Креативная компетенция дискурсов повестей «Фонтан милости», «Человек и мысль», «Правосудие и
заслуга» также определяется общей коммуникативной стратегией притчи. Прямое монологическое слово убеждения наличествует в каждом тексте: кто-то из героев берет на себя идеологическую функцию, и его речь приобретает характер прямого наставления. Подчеркнутый аллегоризм повестей Ф.В. Булгарина также свидетельствует о нормативности ожидаемого восприятия «урока». Таким образом, и в них притчевая стратегия определяла функционирование дискурса.
Стратегия притчи актуальна в творчестве русских романтиков-любомудров, для которых литературное творчество - способ выражения их философских взглядов, метафизической концепции: иносказательность прозы писателей-«любомудров» - специфический показатель рецептивной компетенции притчевого дискурса.
Автор отмечает, что такой способ повествования с самых ранних этапов свойствен литературному творчеству В.Ф. Одоевского, у которого есть произведения, прямо названные «апологами». Один из этих текстов, «Алогий и Епименид», близок самому жанровому образцу притчи: ему свойственны экспрессивность, прямая оценка, полное отсутствие портретных и элементарность психологических характеристик. В более поздних произведениях Одоевского прямое следование канону жанровой формы притчи утратилось, однако притча продолжала определять коммуникативную стратегию, доминировавшую в творчестве писателя. В прозе Одоевского проявилась новая для русской литературы особенность референтной компетенции притчевого дискурса: предметно-смысловая сфера изображаемого представлена как недолжное бытие, где этический императив изначально отвергнут; герой в этом мире выбирает направление своих поступков, руководствуясь его правилами: понятие об онтологически должном ему неведомо. Ожидаемый нравоучительный эффект основывается на несоответствии между креативной и рецептивной версиями действительности: в созданном писателем мире нравственный императив демонстративно подавлен, в то время как в мире читателя он присутствует.
Анализ литературы первой трети ХГХ в. позволяет автору сделать вывод: в целом ряде произведений коммуникативная стратегия притчи определяла жанровое содержание, но апологи этого времени отличаются от образцов этого жанра в ХУП в. Изменение адресата жанра, его социальной аудитории повлекло за собой и изменение стилистики. Если для повестей ХУП в. рецептивная компетенция произведения определяется мировоззрением «народного православия», у Карамзина - нравственной философией Ж.-Ж. Руссо, то у романтиков - философией шеллингианства. Формы
иносказательности сделались сложнее и разнообразнее, при этом наименьшим изменениям подверглась креативная компетенция дискурса, выражающаяся в субъектной организации повествования: здесь продолжало доминировать прямое авторское слово. Усложнение внешней композиции текстов обусловлено развитием повествовательной структуры. Сюжет апологов, несмотря на увеличившуюся разветвленность, остался телеологическим, утратилась господствовавшая в «полезных повестях» схема религиозной легенды, а картина мира стала приобретать недолжный характер: герой, принадлежащий к этому миру, лишен понятия о добродетели, поэтому его поступки направляются в ложную сторону, однако ответственности за них он не избегает.
Принципиально новый образец функционирования притчевой дискурсивной стратегии явили собой пушкинские «Повести Белкина». В них эта стратегия действует на уровне метасюжета цикла, воспроизводящего мотивный комплекс мифопоэтической схемы инициации, присутствовавший с пропуском мотивного звена испытания еще в схеме религиозной легенды. В апологах XVII в. это звено восстанавливается и даже начинает фабульно доминировать, став интересным само по себе. У Пушкина полнота восстановленного в апологах мотивного комплекса инициации сохраняется, но происходит восстановление мифологической системы оценок: «грех» - искушение становится необходимостью, а «недолжное» бытие -лишь другой стороной бытия. Такая инверсия возможна за счет контаминации коммуникативных стратегий притчи и анекдота. Сюжет как целое стал амбивалентным, но его развитие предполагает ситуацию выбора, направление которого ценностно предзадано.
В «Петербургских повестях» Гоголя коммуникативная стратегия притчи сохраняет влияние и продуктивность, определяя логику построения художественного мира каждой отдельной повести, накладывая отпечаток на весь цикл в целом. В суждении о коммуникативной стратегии, присущей «Петербургским повестям», особенно важным, по мнению автора, является определение типа рецептивной компетенции их дискурса. Проповеднический характер гоголевского менталитета обусловил необходимость особой стратегии чтения текстов Гоголя, благодаря которой снимаются видимые алогизмы повествования. Это стратегия притчевого дискурса в аспекте рецепции, когда всякий фрагмент и целое текста требуют не прямого, а символического толкования и понимания. Креативное начало «Петербургских повестей» также принадлежит к притчевому типу: усилия писателя направлены на то, чтобы подчинить композицию и стилистику
повествования поучительной цели, с помощью системы знаков задав тип восприятия, соответствующий религиозно-мистическому мировоззрению. При этом прямое авторское слово - норма субъектной организации гоголевского текста. Со стороны референтной компетенции дискурса «Петербургские повести» отличает особенность, свойственная и повестям В.Ф. Одоевского: мир представляет собой недолжное бытие, герой, не зная о должном, поступает ненадлежащим образом; причем незнание правильного пути не избавляет героя от кары за вступление на ложный путь. Повести Гоголя, несмотря на присутствие в них притчевой стратегии, апологами уже не являются.
Свойственное Гоголю символическое мировоззрение средневекового типа определило многоуровневую структуру повестей петербургского периода. Прочитываясь на внешнем уровне как анекдоты, они на символическом уровне обладают притчевой стратегией, однако писатель стремился еще и к воспроизведению в своем творчестве средневековых жанров - жития и легенды, обладавших стратегией сказания. Содержание легенд у Гоголя становилось неканоническим, но использование жанровых схем влекло за собой рудиментарное восстановление соответствующей стратегии. Поэтому «Петербургские повести» представляют образец контаминации трех стратегий, каждая из которых требует прочтения произведения на своем особом уровне.
Коммуникативная стратегия притчи, зародившись в русской литературе в переходный к Новому времени период, и в ХГХ в. сохраняла свою действенность: притчевое начало сделалось важным неотъемлемым компонентом внутренней меры малой прозы - рассказа.
Т.М. Миллионщикова
2004.03.016. МАРЧЕНКО Н.А. ПРИМЕТЫ МИЛОЙ СТАРИНЫ: НРАВЫ И БЫТ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ. - М.: Изографус: Эксмо, 2002. - 368 с.
Книга Н.А. Марченко (старший науч. сотр. Государственного литературного музея А. С. Пушкина) представляет собой документальное повествование о самых разнообразных чертах и проявлениях быта и нравов первой четверти ХГХ в. Это парады и балы, театр, мода, «дворянские гнезда», сады и парки, личные альбомы, пиры и застолья, табель о рангах и награды, дороги и книжные лавки. Описываются российские награды, ритуал коронации русских царей, придворный этикет, система образования и т.д. Приводятся многочисленные литературные и эпистолярные свидетельства современников той эпохи.
