CC BY
78
2003.04.022. БРОЙТМАН С.Н. ТАЙНАЯ ПОЭТИКА ПУШКИНА. -Тверь: Твер. гос. ун-т, 2002. — 110 с. — (Литературный текст: Проблемы и методы исследования; Прил., Сер. Лекции в Твери).
Книга доктора филол. наук С.Н. Бройтмана (РГГУ) — сокращенный вариант курса лекций о поэтике Пушкина, прочитанного в Тверском университете в 2001—2002 гг.
Автор отмечает, что при всем обилии работ о Пушкине образная система его лирики изучена недостаточно: «...исследователи до удивления мало занимаются поэтикой Пушкина и почти никогда не рассматривали ее в большом времени» (с. 13).
Анализируя в свете исторической поэтики лирику Пушкина начала 20-х годов Х1Х в., автор приходит к выводу, что в ранних стихах поэта начинает действовать важнейший для его последующего творчества принцип (обозначенный термином индийской поэтики «дхвани»), реализуемый в образной форме неявного (символического) параллелизма.
Категория «дхвани», разработанная в традиционной индийской поэтике «Дханьялока» Анандавардханы (1Х в.), подразумевает две функции слова — первичную, или номинативную, несущую прямой смысл, и вторичную, связанную с переносом значения. На язык европейской поэтики термин «дхвани» переводят как «намек», «подтекст», «символ». «Дхвани» — дословесно; в индийской семантике оно является высшей интенцией сознания и одновременно типом высказывания, при котором «выражение» отступает на второй план перед «проявлением».
Естественно, что «дхвани» реализовалось Пушкиным не так, как индийскими поэтами, но первичность проявленного по отношению к выраженному, порождающая таинственную и не поддающуюся словесной экспликации глубину смысла, составляет особенность пушкинской поэзии. К ней с разных позиций подходили исследователи. Автор монографии рассматривает лишь один аспект этой проблемы: зарождение в лирике Пушкина неповторимой целостности «ясного» выражения и «потаенного» смысла.
Давно замечено, что необычайная простота пушкинских стихов таит в себе необычайную сложность мыслей и чувств. Скромнейшая «оболочка» (термин символистской критики) порою скрывает «соблазнительные» и таинственные движения души. Автору монографии слово «оболочка» представляется неточным; корректнее, по его мнению, другое определение, согласно которому «поэтика Пушкина такова», что «простому», кажется, факту присуща «собственная» сложность и «тайна», «бесконечность», «фантастичность», о которой впоследствии скажет Достоевский.
Автор анализирует «феномен дхвани» в одном из первых его проявлений в лирике Пушкина — в стихотворении «Нереида» (1820). Мгновение, схваченное в стихотворении, включает в себя «я» и «картину природы», связанные «видением» — «актом созерцания пластически выраженной красоты» (с. 5). Одновременно поэт намечает вторую перспективу, приоткрывающую глубину изображенного: перспективу «тайны» — не только явленной красоты, но и «тайного наблюдателя», сокрытого «меж дерев». «Прозрачная поверхность» и «сокрытая глубина» соотнесены здесь не как «оболочка» и «сущность», но «заданы» феноменологически: как «явленный феномен красоты, который и есть тайна, не исчерпываемая пластикой изображения, но существующая только в ней. Пластический образ становится бесконечно значимым символом именно потому, что он самоценен, ничего собой не обозначает, но имплицитно содержит в себе все и обращен к целому» (там же).
Анализируя образцы зрелой лирики Пушкина («На холмах Грузии», «Я вас любил...», «Для берегов отчизны дальной», «Что в имени тебе моем?»), С.Н. Бройтман отмечает, что погружение в ее потаенный план позволило «осознать по крайней мере две существенные особенности пушкинской поэтики: недостаточно оцененный до сих пор символический параллелизм ("дхвани"), взятый в его отношениях с "простым" словом и традиционно-поэтическим языком, а также диалогическую интенцию, порождающую сложные формы взаимоотражения голоса и слова "я" и "другого". Вырисовывается и характерная для поэта архитектоника межсубъектных отношений, при которой "я" преисполняется "другим" ("На холмах Грузии."), переходит на его
точку зрения ("Я вас любил...") и диалогически взаимодействует с его интенций ("Для берегов отчизны дальней", "Что в имени тебе моем?"). По существу, мы прикоснулись к особого рода субъектно-образной целостности, дальнейшее углубление в которую станет возможным, если удастся прояснить инвариантную ситуацию в лирике Пушкина» (с. 44), — обобщает автор.
Именно инвариантная ситуация создает целостность пушкинской поэзии: внутреннее единство лирического события при всем многообразии его вариантов. В природе отмеченной ситуации — пересечения границ субъектной сферы «я» и «другого» — заложен универсализм пушкинской поэзии и ее «метатекстуальные» и «интертекстуальные» интенции, имеющие глубокий, но мало изученный смысл.
Исследуя проблему «Пушкин и русский символизм», С.Н. Бройтман полемизирует с до сих пор авторитетной точкой зрения, согласно которой русские символисты оставались чужды «пушкинской традиции» и в обход Пушкина обратились к «младшей» (по терминологии формальной школы) ветви отечественной литературы.
Прологом символистской рецепции поэта стали выполненные в традициях философской эстетики работы В. Соловьёва «Судьба Пушкина» (1897), «Особое чествование Пушкина» и «Значение поэзии в стихах Пушкина» (1899). Их автор довел до философской отчетливости унаследованное от «эстетической критики» представление о Пушкине как об «абсолютном» художнике, в творчестве которого в чистом виде проявилась сама сущность поэзии. При этом «чистота» пушкинского искусства была истолкована не как бессодержательность, а как выражение собственного содержания поэзии, которая обрела самоценность и стала сама собой, перестав служить внешним ей целям.
Символом будущего поэта, «еще неведомого, но уже русского гения», становится в сознании символистов именно Пушкин. По мнению автора, то, что иногда воспринимается как «чуждость» символистов Пушкину, есть на самом деле глубоко затаенное восприятие его как своего-другого, на которого они всегда скрытно ориентированы. Исследуя проблему «Блок и Пушкин», автор высказывает мысль,
что предельное несходство стилей поэтов дополняется глубинной близостью их «подпочвы», которая первичнее стиля: «Столь чуждые во всех путях / (Быть может, кроме самых тайных)», — так Блок сказал о своем отношении к Пушкину в поэме «Возмездие».
По мнению С.Н. Бройтмана, Пушкин и Блок представляют две разные стадии в развитии русской поэзии и два исторических типа художественной целостности — классический и неклассический типы. Глубинное родство и неповторимое своеобразие классической поэтики Пушкина и неклассической поэтики Блока обнаруживают себя уже на уровне первичной целостности или первообраза. Блок, художнически осознавший новизну своего видения мира, ощущал свою глубинную связь с Пушкиным. Этим объясняется то совершенно особое место, которое он отводил великому предшественнику в русской литературе, хотя на путях «явных» ближе ему были другие поэты, например, Лермонтов и Фет.
Обращаясь к «развивающейся цельности» художественных миров Пушкина и Блока, С. Бройтман отмечает, что сопоставление будет корректно, если провести его на материале стихотворения Блока «О доблестях, о подвигах, о славе», ориентированного не на отдельные пушкинские мотивы, а на цельный пушкинский текст, содержащий прямые реминисценции, переклички с пушкинским посланием к А. Керн. Блок по существу продолжает традицию Пушкина и только более отчетливо эксплицирует те моменты, которые не были развернуты у старшего поэта.
На первый взгляд кажется, что в финале блоковского «О доблестях...» побеждают трагические тона, резко отличные от мажорного звучания пушкинского послания; однако этот, казалось бы, безысходный финал концентрирует в себе не только безысходность, но и катарсическое «освобождение — перерождение». Поэтому не может быть и речи о полной противоположности блоковского финала — пушкинскому; хотя у Пушкина и нет такой двойственности, такой радикальности изживания вины, такой трансцендентности перерождения, как в стихотворении Блока, но тайное родство поэтов очевидно.
Избрав предметом сопоставления 47—50 строфы первой главы «Евгения Онегина», цикл Блока «Венеция» («Итальянские стихи», 1909) и «Веницейскую жизнь» (1920) О. Мандельштама, автор монографии анализирует «веницейские строфы» поэтов. Если «Венеция» Блока пронизана реминисценциями из Пушкина, то в «Веницейской жизни» прямых отсылок к Пушкину нет; точнее, они даны отраженно, «через Блока» (хотя в иных произведениях Мандельштам может строить свой текст на очевидных параллелях именно с Пушкиным). В то же время не подлежит сомнению глубокая значимость для Мандельштама «средиземноморских» строф из «Онегина». Это подтверждается в ранних отрывках из романа в стихах «С ней обретут уста мои / Язык Петрарки и любви» и отрывком из «Евгения Онегина» — «Да обретут мои уста / Первоначальную немоту» («Silentium», 1910), и поздними стихами Мандельштама, в которых Пушкин оказывается «именем собственным» той культуры, которая вошла в «средиземноморский синтез» («Ариост», 1933).
И в ранней, и в поздней отсылках к Пушкину у Мандельштама речь идет о «языке» и «молчании», из которых он рождается как поэт. Но если в «Silentium» «первоначальная немота» — как бы противопоставлена пушкинскому «языку», то в «Ариосте» Пушкин видится Мандельштаму вернувшимся «из слова в музыку» — в дословесный язык цикад, в субстанцию природы и ее начал. Мандельштаму присуще стремление к субстанциональному, но отнюдь не к узкопоэтическому (тем более — не к условно-поэтическому) восприятию Пушкина, имеющему аналогии у Б. Пастернака, В. Хлебникова и других неклассических поэтов, однако прежде всего — у Блока. Он-то и оказывается посредником между Мандельштамом и Пушкиным.
Т.М.Миллионщикова
2003.04.023. ЕГОРОВ О.Г. ДНЕВНИКИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ XIX ВЕКА: ИССЛЕДОВАНИЕ. - М.: Флинта: Наука, 2002. - 288 с.
В очерках о В.А. Жуковском, П.А. Вяземском, А.С. Пушкине, М.П. Погодине, В.Ф. Одоевском, А.В. Никитенко, А.И. Герцене, Т.Г. Шевченко, А.В. Дружинине, Н.Г. Чернышевском, Л.Н. Толстом, Н.А. Добролюбове, А.С. Суворине, Н.Г. Гарине-Михайловском, В.Г. Ко-
