CC BY
13
В последних главах книги авторы прослеживают особенности восприятия пушкинского творчества критиками, философами, религиозными и общественными деятелями Серебряного века. Приводятся также отклики сегодняшних читателей, преимущественно школьников и студентов. 200-летняя годовщина со дня рождения Пушкина стимулировала процесс переосмысления его творчества, выявила новые аспекты его актуальности.
О.В.Михайлова
2003.04.021. БОЛДИНСКИЕ ЧТЕНИЯ. - Саранск, 2002. - 143 с.
В реферируемый сборник вошли материалы докладов, представленных на Болдинских чтениях, состоявшихся в сентябре 2001 г. Авторы статей исследуют различные аспекты пушкинистики, проблемы поэтики пушкинских произведений, литературные взаимосвязи, вопросы интерпретации и комментирования пушкинских текстов, краеведения и музейного дела.
В первом разделе книги прослеживаются творческие параллели между произведениями Пушкина и произведениями его современников и последователей. В статье «Ты, Моцарт, недостоин сам себя...» (Гоголь о Пушкине) В.Ю. Белоногова очерчивает очень непростые и неоднозначные творческие взаимоотношения двух художников. Говоря о высокой миссии поэта и высоких требованиях, которые должны предъявляться художнику слова, Гоголь иногда позволял себе упрекать Пушкина в бесцельности, беспечности его дара, в небрежении своим жреческим призванием. В этом исследователь видит повод для сравнения Гоголя-критика с Сальери из пушкинской «маленькой трагедии», хотя такое сравнение крайне условно и требует многих оговорок. В таком контексте очевидно, по мнению автора, и стремление Гоголя-художника «поверить алгеброй гармонию». Гоголь как бы «:прочитывал» заранее свои будущие творения. К гоголевской «алгебре», в известном смысле, можно отнести и постоянные попытки объяснить свои произведения, многочисленные исправления и разные редакции. Разрушительная сила сальерианского начала продемонстрировала себя в человеческой и творческой судьбе самого Гоголя. Нарастающая с годами требовательность к себе как к писателю, едва ли
не обожествление высокой писательской миссии привели его с годами к отказу от художественного творчества, а потом и фактически к добровольному уходу из жизни.
Статья Н.И. Бурнашевой «“Диалог” с Пушкиным. (Из творческой истории рассказа Льва Толстого “Альберт”)» сопоставляет персонажей «Альберта» и «Каменного гостя». Творческий мир пушкинского Дон Гуана питают «восторг и вдохновенье», его воображение живо и свободно (неспроста Пушкин наделил его поэтическим даром). Процесс творчества запечатлел и Толстой; в его рассказе слышится как бы «диалог» с Пушкиным. Толстовский «пропащий», опустившийся музыкант жил всегда в преклонении перед красотой; это сродни Дон Гуану, как сродни и отверженность от общества, и что-то особенно «детское и невинное», что являлось порой в облике Альберта.
Ни пушкинский Дон Гуан, ни другие сочинения, ни сам Пушкин ни разу не упомянуты в окончательном тексте рассказа «Альберт», однако самая живая и непосредственная связь с творчеством Пушкина обнаруживается во всей художественной ткани рассказа. Истинная поэзия, которую Толстой черпал в сочинениях Пушкина, была своего рода камертоном, «поверяющим» направление, «правду и силу» созданий самого Толстого.
«“Пророк” Пушкина, прочитанный Набоковым» — тема статьи А.С. Бессоновой. В романах «Приглашение на казнь» и «Дар» пушкинское стихотворение оказывает, по мнению исследавателя, влияние прежде всего на сюжет, образ главного героя и общую идею, непосредственно связанную с набоковской философией творчества. Пушкинские образы «духовной жажды» и «:пустыни мрачной» как непременных условий бытия поэта у Набокова реализуются в духе романтической антитезы. В «Приглашении на казнь» это «тут» и противостоящее ему «там», где «неподражаемой разумностью» светится человеческий взгляд. В «Даре» одиночество и особость поэта рождают в нем мысль, что наши здешние дни ничтожны, а где-то есть мир, сулящий сны, слезы счастья. И пушкинский Пророк, и герой «Приглашения на казнь» наделены нечеловеческими органами восприятия, а то, что в «Даре» названо «многоплано-востью мышления», задано
пушкинской анафорой - союзом «И», предполагающим равноправие и одновременность. «Огненный» глагол Пушкина отзывается в тех строках «Приглашения на казнь», где его герой, Цинциннат, говорит о своей непохожести на других, или о «древнем, врожденном искусстве писать». Эксплицитно, с почти цитатной прямотой пушкинское стихотворение проступает в ключевых эпизодах романа Набокова, связанных с проблемой бессмертия поэта.
Читая Пушкина, Набоков расставлял в его «Пророке» свои акценты и вступал таким образом в эстетико-философскую полемику с предшественником: он выделял среди «органов» поэтического чувствования прежде всего око и делал именно обостренное зрение критерием творческой натуры. Вновь и вновь вводя читателя в круг проблем, связанных с жизнью и смертью, Набоков доводил образ пророческой мудрости до философемы, из которой, по наблюдению исследователя вырастал «Дар». Тема пророчества в этом романе многогранна: это и прозревание-воспоминание героем своих новых творений, и осознание творческого бессмертия. Здесь полемические воспоминания о «дали свободного романа», а, кроме того, прямая связь с пушкинским «Пророком». Подтекст, формируемый под знаком этого стихотворения, определяет как идейно-тематическое зерно «Дара», так и его структуру. «Дар» заключает в себе ответы-постулаты о божественной природе творчества и личности творца и их визуальной доминанте, о глубине и дальновидности пророческого знания, которое носит личностно -индивидуальный характер.
В разделе «Творческие параллели» опубликованы также статьи «Болдинские чтения: История и перспективы» (Н.М. Фортунатов), «:“Медный Всадник” и поэзия А. Галича» (А.В. Кулагин), «Читал охотно “Елисея...” (Ирои-комика в “Евгении Онегине”)»
(Г.Л. Гуменная), «Об одной грибоедовской ассоциации в “Евгении Онегине”» (М.А. Александрова).
Во втором разделе речь идет об интерпретации пушкинских текстов и проблеме поэтики Пушкина. В статье В.А. Фортунатовой «Упорядоченная иррациональность в пушкинской прозе» рассматриваются отношения феноменального, случайного и возможного у Пушкина. Иррациональное в пушкинском наследии, понимаемое как
нулевая степень научного освоения бессознательного, алогичного, внезапного, незакономерного, составляющего мощный пласт художественного универсума Пушкина, входит в концепцию актуальной бесконечности гениальных творений, к которым можно обращаться вновь и вновь, открывая их заново.
Пушкин отказывался в своей прозе от символического глобализма, от создания образов и сюжетов вселенского масштаба, но перемещал внимание на художественный анализ повседневного, обыденного случая, посредством которого людям дается и конструируется знание о мире, о действующих в нем законах, с которыми невозможно не считаться. Случайность в его системе противостоит интеллектуальным, рассудочным методам познания, бессильным перед жизненными загадками. Вместе с тем она не отражает мировой хаос. Пушкинская случайность передает ритм мироздания, потенциальность возможного, а потому воспринимается как одно из средств гармонизации мирового хаоса. Диалектическое взаимодействие случайного и неслучайного создает ту зону, которая лежит между логичным и истинным, подлинным и мнимым, высоким и низким, радостью и печалью, жизнью и смертью.
Автор прослеживает в пушкинской прозе типологию форм случайностей, имеющих общее смысловое ядро. «Встреча» — в ямской избе («Арап Петра Великого»), на охоте («Барышня-крестьянка»), в степи («Капитанская дочка») имеет функцию вмешательства в ход событий. «Путешествие по тракту» («Станционный смотритель») воплощает мотив терпящей и всепрощающей отцовской любви. «Находка» («История села Горюхина») отражает авторскую цель, стремление к ментально-историческому исследованию и тем самым отражает «авторский проект». Иррациональность как категория пушкинской формы исследователь относит к эмоциональной логике, ибо даже в своих простейших вариантах мир Пушкина оказывается в высшей степени универсальным многообразием, существующим по случайным законам и много-культурным возможностям. «“Формула” пейзажа в творческом сознании Пушкина» - статья
Н.Л. Вершининой. Эволюционирующая «формула» пейзажа отразила динамику художественного становления поэта, особенности его ин-
дивидуального авторского опыта. Она сказалась не только в пейзажной образности, но также в изменении семантики пейзажа, его философской значимости при внешней, «материализованной» стабильно -сти предметных признаков, акцентированной Пушкиным в разные творческие эпохи, начиная со стихотворения «Деревня» (1819), до произведений 30-х годов. Неизменность в целом «формулы» пейзажа в произведениях Пушкина позволяет осмыслить менявшиеся ракурсы восприятия мира в «подвижных» картинах, соотносящих человека со вселенной. В художественном сознании Пушкина развивалась реалистическая тенденция: в отталкивании от эстетического опыта, освоившего мир риторически, он стремился затем представить его предметность в материальной конкретике. Соединив то и другое в новом, гармоническом универсуме, Пушкин создал единый образ «очеловеченного» пространства, где «формула» пейзажа уже, как таковая, перестает ощущаться.
Помимо рассмотренных статей, в данном разделе помещены статьи «К вопросу о непереводимости Пушкина» (Н.Е. Теплова), «“Ужели слово найдено?”: Лексикография “Онегина”»
(А.А. Викторович), «К истолкованию лицейской поэмы “Монах”» (В.С. Листов), «“Стансы” (“В надежде славы и добра...”). Из наблюдений над текстом» (Н.И. Михайлова).
В раздел о краеведении и музейном деле включены работы «Пушкин в Лукоянове. Были. Предположения. Легенды» (Н.А. Борисова) и «Пушкин и его поклонники (стихи, подписанные “А. Пушкин”, ему не принадлежащие)» (Н.И. Куприянова).
В заключительном разделе сборника («Из прошлого Болдин-ских чтений») даны извлечения из сборников «Болдинские чтения» разных лет: статьи Г.П. Макогоненко, В.Н. Турбина, Е.А. Маймина, Я.С. Билинкиса, В.А. Грехнева.
О. В. Михайлова
