CC BY
27
СОЦИАЛЬНЫЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ НАУКИ. ЛИЧНОСТЬ УЧЕНОГО
2003.02.009. КЕЛЛИ Д.Р. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРНАЯ ИСТОРИЯ: ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ. KELLEY D.R. Intellectual history and cultural history: The inside and the outside // History of the human sciences. - L., 2002. - Vol.15, N2. - P.1-19.
Ключевые слова: контекстуализм; культурная история; экстернализм; интеллектуальная история; интернализм.
Автора, американского историка, интересует следующий вопрос: каковы взаимоотношения между двумя областями исследований -интеллектуальной и культурной историей, или, как писали двумя поколениями раньше, между «историей идей» и «социальной историей идей»?
На этот вопрос нет простого ответа. Однако его постановка помогает понять центральную проблему истории: каким образом могут быть осмыслены идеи и поведение той «чужой» страны, каковой является для нас прошлое. По сути своей это проблема герменевтики, согласно известной формуле В. Дильтея, - как отыскать Я в Ты, т.е. понятное сейчас в исторически Другом. Это не вопрос памяти, но исторического значения, которое должно быть каким-то образом передано от одного субъекта или контекста, оставшегося в прошлом и навсегда утерянного, к другому, который существует сейчас, но вскоре также уйдет в прошлое.
Для историков этот интеллектуальный проект реализуется между двумя полюсами исследования, которые известны как интерналистские и экстерналистские - или «интеллектуалистские» и «контекстуалистские» - методы. Первый из них имеет дело с ментальным феноменом, «чистыми идеями», второй - с социальным и политическим контекстом, а также социологией и антропологией знания. Для истории эта дилемма приобретает следующую форму: с одной стороны, прослеживание идей в терминах их внутренней динамики или знакомой логики, а с другой -
попытка поместить идеи в контекст их собственного времени, места и окружения. Иными словами, противопоставляется феноменологическая точка зрения, которая рассматривает идеи как ментальный феномен, как продукт индивидуального разума, и редукционизм, или конструктивистский подход, который трактует знание как производное от определенного социокультурного контекста.
Следует отметить, что «I-0» различие относится не к проблеме объективности или субъективности, но к способу использования источников. «Внутренняя» история обращается к словам и, соответственно, мыслям исторических действующих лиц, тогда как «внешняя» - имеет дело с политической, социальной и культурной средой. Несомненно, один источник может служить обеим целям. «Опыты» М. Монтеня могут читаться как размышления критического интеллектуала или как свидетельство нравственного и политического климата XVI в.
Некоторым ученым это разделение на интернализм -экстернализм, вновь введенное в обиход благодаря Т. Куну, кажется устаревшим. Так, социолог науки С. Шэйпин (1996) недавно отверг его как «упрощенное» и «не заслуживающее доверия», поскольку он полагает, что более поздний конструктивистский подход стал преобладающим и ассимилировал наивный интерналистский взгляд. Однако этот английский ревизионизм, полагает автор, вряд ли можно считать последним словом по этому предмету. На самом деле, противопоставление «внутреннего» и «внешнего» глубоко вписано в западное мышление и язык. Наиболее ярко это проявилось в платоновском разведении между истинным (и внутренним) «миром идей» и ложным (внешним) «миром видимостей». Эта дихотомия была усилена христианским дуализмом «тела и души», картезианским разделением res extensa (протяженная субстанция) и res cogitans (мыслящая субстанция), кантовским «звездным небом над головой и моральным законом внутри» и пр. Автор не думает, что история или язык позволят нам ускользнуть от этой конвенциональной структуры мышления, сколько бы шишек мы ни набили и какими бы контекстуальными или историческими преимуществами ни обладали.
Впервые это разграничение на «внутреннее - внешнее» появилось в истории религии и философии, где дуализм «тела и души» превалирует до сих пор. Так, Дж. Л. Мошейм (Mosheim), автор одной из первых работ по истории религии (1755), писал о существовании внешней истории
церкви, которая включает такие аспекты, как управление, духовное обучение и основные события, и внутренней истории духа - доктрины, ереси, обряды и пр.
История философии, которая в качестве новой дисциплины возникла в XVII в., следовала той же логике. Вначале она приняла форму доксографии в стиле классической работы Диогена Лаэртия (первая половина III в.) о «жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Историк философии Э. Герхард (Gerhard) жаловался в 1711 г., что создатели доксографии проявляли интерес лишь к внешним аспектам, таким как анекдоты об отце Пифагора, матери Платона или сыне Аристотеля, условиям жизни или темпераменту философов.
Первое периодическое издание по истории философии, вышедшее в свет в 1715 г. под редакцией Ц. А. Хейманна (Heumann), в целом оставалось в русле старой доксографии. Сам Хейманн полагал, что философское самопонимание требует не только анализа внутренней логики, но и исследования психологических и социальных условий философствования. Как писал Хейманн, «философами не рождаются, их делают» (цит. по: с.4). Хейманн задавался вопросами: действительно ли внебрачные дети обладают специальным талантом и способны ли женщины или кастраты к философии. Помимо психологических факторов, Хейманн рассматривал также влияние среды, климата, звезд, расы, национальности и исторических условий.
С этим вульгарным экстернализмом контрастирует работа (1711) такого мыслителя, как Я. Томазий (Thomasios), который занимался историей идей, прослеживая концепты Бога, природы, бытия от древних школ до своего времени. Лейбниц, обращаясь к Томазию в 1669 г., писал: «Вы должны представить нам историю философии, но не философов» (цит. по: с.4). В терминологии, использовавшейся Лейбницем (и введенной в обиход в наше время Т. Куном), Томазий выявлял не «внешнюю», но «внутреннюю» - не «тело», а «душу» - истории философии. Интерналистский взгляд достиг апогея в концепции Гегеля Philosophiegeschichte (с.4).
В результате основное внимание в истории философии стало уделяться доктринам и тому, что автор называет «пропозициональной» концепцией (propositional conception) истории философии и идей. Суть не в разуме, мудрости и стиле жизни Диогена или его интеллектуальном окружении, но в идеях и теориях, которые создали общие основания для философских систем от Платона до Лейбница и позволили
«философскому Мы» вести дискуссию по вечным вопросам, не учитывая ограниченность культурных горизонтов XVII в. и языка в целом. Как писал Дж. Симмел (81шше1) в 1979 г., сам разрывающийся между философией и социологией, «если история - это не кукольный театр, тогда это должна быть история ментальных процессов... Попытки реконструировать материальные условия, ответственные за специфические особенности исторических событий, не способны изменить этот факт» (цит. по: с.5). Таким образом, внутренняя, духовная история философии, создавшая рациональный, триумфальный нарратив в описании победоносного шествия разума с древних времен до наших дней, затмила ее внешнюю историю.
Спор между интерналистским и экстерналистским подходами в истории вновь обострился в XX в. На самом деле, в этом веке наибольших успехов в интеллектуальной истории были достигнуты не в истории как таковой, но скорее в некоторых смежных дисциплинах, особенно в истории философии, литературы и естественной науки. Все эти дисциплины стали ареной конфликта «1-0», поэтому автор останавливается на каждой из них в отдельности.
Война между интернализмом и экстернализмом наложила свой отпечаток на изучение истории литературы, еще одной дисциплины, возникшей в XVII в. История литературы включала в себя обзор авторов и их произведений, или же критические и самоуверенные исследования «Литературы» с большой буквы. Как в свое время Лейбниц призывал к написанию собственно истории философии, так и немецкий критик, философ культуры начала XIX в. Ф. Шлегель хотел видеть историю именно литературы, а не просто перечень авторов. В целом, экстерналистский путь был избран историками литературы, а интерналистский - «Критиками» с большой буквы, которые обращались к вопросам эстетики, оригинальности, стиля и пр. Для критиков литература - это продукт индивидуального гения, который рискует быть испорченным анализом и соображениями климата и контекста. В отличие от этого для историков «литература - это выражение общества» (цит. по: с.6).
В истории литературы конструктивизм существует в двух видах: как психологический и как социальный. Психологический конструктивизм, или редукционизм, был представлен знаменитым французским литературным критиком XIX в. Ш. Сент-Бёвом, сторонником биографического метода в литературоведении. Сент-Бёв пытался переключить внимание с творческого
гения на другое его Я, которое проявляется не столько в опубликованных произведениях, сколько в письмах, дневниках, воспоминаниях современников, сплетнях.
Социальная версия конструктивизма прежде всего связана с молодым французским литературным критиком и историком И. Танье (Тате), который считал Сент-Бёва своим учителем. Метод Танье был сформулирован им в форме контекстуалистского триединства «расы, времени и окружения». Этот метод связывал литературные произведения с национальным характером, давлением природной среды и периодом культурного развития. Для писателей, таких как Г. Флобер, «фатализм» Танье был не менее спорным, чем психологизм Сент-Бёва. Танье игнорировал огромную дистанцию между «духом времени» и работой художника, или «между традицией и индивидуальным талантом», по терминологии Дж. Элиота (с.7).
Позднее, в 1960-е годы конструктивизм нашел воплощение в еще одной форме отказа от постулата о независимости автора, так называемом контекстуализме. Так, профессор Оксфордского университета Ф.У. Бэйтсон (Ва1еБОп) попытался в 1967 г. внедрить новую «дисциплину контекстуального чтения». В спор с ним вступил кембриджский критик Ф.Р. Ливис (Ьеау1Б). С позиции «разумного критика» он доказывал, что помещать поэму в «целостный контекст» того прошлого, в котором она была написана, - полная бессмыслица. Отвлекаясь на биографические детали, вроде «перечня белья, отдаваемого Шекспиром в стирку», литературные критики и историки теряют из виду «внутреннее изучение литературы» и «формы существования литературного творчества» (с.7).
Наиболее остро проблема дихотомии «М» стоит для историков науки. Я. Хакинг следующим образом суммировал эту проблему: «Внешняя история - это вопросы политики, экономики, финансирования, институтов, циркуляции журналов и всех других социальных факторов, которые остаются внешними по отношению к самому знанию. Внутренняя история - это история индивидуального знания, догадок, экспериментов, опровержений и пр.» (цит. по: с.8). И, добавляет он, «мы точно не знаем, каковы взаимоотношения между этой внешней и внутренней историей» (цит. по: с.8).
Как и в предыдущих случаях, в этом разграничении мало нового. Еще в 1785 г. Ж. Бэйлли (ВаШу) писал о «цепи истин», которые составляют науку, подчеркивая, что «цепь истин - это вовсе не порядок
их открытия» (цит. по: с.8). Рассматривая то, что он назвал «интеллектуальной эволюцией» и «прогрессом человеческого духа», О. Конт говорил о различии между развитием доктрин и историческим прогрессом (La marche dogmatique и la marche historique), отмечая, что они вовсе не идентичны. С одной стороны, можно анализировать последовательные концептуальные достижения научных дисциплин, как это делал коллега Конта А. А. Корно (Courno) в 1868 г. в монографии «Размышления о развитии идей и событий в современную эпоху» (Considerations on the march of ideas and events in modern times). С другой стороны, можно рассматривать сложный и случайный рисунок исторического развития, как Э. Бутру (Boutroux) шестью годами позже в своей провокационной книге «Случайность законов природы» (The contingency of the laws of nature). Первая - сохраняет логическую последовательность и доказуемую истину в науке; вторая - допускает не только существование, но и эвристическую ценность ошибок и тупиков наряду с прямой и благородной дорогой к научной истине.
В этом споре базовым опять стал вопрос о разграничении «внутреннего и внешнего» - чистой научной мысли и ее социальных и институциональных условий. «Может ли социология знания, -спрашивал Д. Блур, - изучать и объяснять само содержание и природу научного знания?» (цит. по: с.9). На этот вопрос могут быть полярные ответы, о чем свидетельствуют книги Т. Куна и К. Поппера - «Структура научных революций» и «Логика научного открытия».
В двадцатом столетии в англоязычном мире главным предметом спора между экстернализмом и интернализмом стали пионерские работы Р. К. Мертона. Мертон, продолжая линию М. Вебера, обнаружил удивительные корреляции между «внешними факторами», прежде всего, пуританской религиозной моралью, и становлением науки. Многообещающие результаты этих первых набегов в область социологии науки были поддержаны догматическими марксистскими взглядами относительно роли материальных факторов. И, несмотря на упадок марксизма, так называемый «сильный тезис» (strong thesis) социологии научного знания был широко принят как основание для создания истории западной науки. Экстернализм вернулся вместе с развитием в последние десятилетия социального конструктивизма в анализе научного знания, нашедшего наиболее яркое воплощение в работах С. Шэйпина и А. Пикеринга. Первый - изучал не просто историю истины, но «Социальную историю истины» (Social history of the truth) (1994), а
второй - не просто случайность, но «беспорядочные случайности» (1995).
Один из главных вопросов в истории науки, так же как и в истории литературы, касается роли индивидуального гения. И здесь, как считает автор, методологический консенсус никогда не будет найден. Теория «роли личности в истории» может быть дискредитирована, но аналогичные взгляды на революцию в науке по-прежнему находят поддержку, особенно среди философов. В своей книге Э. Гуссерль (Husserl) анализирует не только научную революцию XVII в., но и «кризис европейской науки» в XX в., с точки зрения фундаментальной работы Галилея по «математизации природы». В противоположность этому с радикальной минимизацией роли «героя-первооткрывателя» выступил Б. Латур в своеобразном антиэпосе (1988), описывающем «пастеризацию Франции». Гуссерль основное внимание уделял анализу мотиваций и достижений Галилея, тогда как Латур на первый план вывел споры, культурный климат и политическую среду протобактериологии и гигиенического движения в XIX в., в котором Л. Пастер был лишь символической фигурой. История Латура - это «Одиссея» без Одиссея (с.9).
Г. С. Руссо (Rousseau) и Р. Портер (Porter) заговорили в 1980 г. о новой необратимой «революции в истории науки», которая раздвинула свои горизонты и стала включать в себя культурный контекст, тем самым радикально сократив роль «тяжелой» истории науки в историческом понимании. Работы Д. Лашермана (Lachter-man) и Дж. Ричардса (Richards) конца 1980-х годов показывают, что даже математика -которая, бесспорно, как отмечает автор, в этом веке утратила свои абсолютные основания и универсальные притязания - имеет риторическую форму и социальное измерение. Это измерение связано с языком членов математического сообщества, принятым в данный момент времени. Геометрия Евклида и картезианский анализ оказываются, с экстерналистской позиции, классическими примерами того, что различные «математики» представляют собой человеческие «конструкции».
Другая особенность современных историко-научных исследований - это подчеркивание риторики как конституирующего элемента научной теории, равно как и средства ее распространения. В недавней книге (1994) М. Пера (Pera) «Дискурсы науки» (The discourses of science) предлагается новая «научная диалектика», которая расширяет старую,
бэконовскую, или картезианскую, парадигму ученого-одиночки, исследующего природу, включая в нее третью партию: научное сообщество и контекст интеллектуального спора. Результатом стала модель «трех игроков», которая, согласно Пера, аккомодирует как внешнюю, так и внутреннюю историю - как социологию, так и логику научного открытия.
Тем не менее, спор между экстернализмом и интернализмом продолжается. Причем полюсы не только стали дальше друг от друга, но, как полагает автор, вообще перестали иметь что-либо общее. На одном полюсе располагаются сторонники радикальной версии социологии научного знания, такие как Блур, Пикеринг, Шэйпин, Латур. На другом -мы находим защиту чистоты фундаментальной науки, как в манифесте Н. Свердлоу (Swerdlow) (1993), от затуманивающих социологических, литературоведческих и прочих контекстуалистских подходов, которые он находит «бесплодными» и даже антинаучными (с.10).
Таким образом, существует множество контекстов - диахронных, синхронных, дисциплинарных, профессиональных, риторических и пр., -которые могут использоваться (и на протяжении веков использовались) историками. Суть не в том, чтобы отдавать предпочтение одному виду интерпретации (экстерналистскому или интерналистскому) как идеологически или методологически верному, а в том, что эти подходы комплиментарны.
Поэтому один из ответов на вопрос, поставленный в начале статьи, может быть таким: «Культурная история может рассматриваться как «внешняя» по отношению к интеллектуальной истории, а интеллектуальная - это внутреннее содержание культурной истории» (с.15). Философская доктрина, литературное произведение, открытие в науке - все это предполагаемые творения индивидуального гения. Тем не менее, они - продукт интеллектуальной традиции и культурного развития и поэтому - порождения своего окружения и своего времени.
Начиная с Гегеля, философы и обществоведы стремятся решить проблему «I-0». Гегель пытался добиться этого путем идентификации идеального и реального. Разными способами Э. Гуссерль, М. Хайдеггер и Э. Кассирер также пытались объединить субъект и объект, «внутреннее» и «внешнее» в единую область познания; Дж. Гусдорф (Gusdorf) проявил необыкновенное искусство, изложив историю всех наук, естественных и гуманитарных, в феноменологических терминах. Социальные теоретики подошли к вопросу с противоположной стороны - с экстерналистской
точки зрения. К. Маркс решил эту проблему, отождествив идеальное с идеологией и изобразив ее функцией материальной реальности. Последователи В. Парето, критическая теория, археология М. Фуко, культурный материализм, новый историзм и социобиология, - все они претендовали на то, что им удалось найти особый экстерналистский подход к изучению интеллектуальной истории.
Историки не могут себе позволить роскошь следовать столь комфортным теориям. Они не располагают метаязыком для «закрытия» споров или для исчерпывающего определения своей области. Поэтому они вынуждены по-прежнему отражать и одновременно педантично изучать горизонты опыта - для оценки мотивов, намерений, линий аргументации, целей, ценностей и пр., а также искать связь с внешними условиями, силами и параллелями. Историческим вопросам нет конца, и, соответственно, нет и не может быть окончательных ответов, поэтому, пишет в заключение автор, историкам придется примириться и лавировать между внутренним и внешним, интернализмом и экстернализмом (с.13).
Т.В.Виноградова
