CC BY
542001.04.049. ПРЕСТУПНИК-МОНСТР: ПОНЯТИЕ И
РЕАЛЬНОСТЬ. (Обзор).
Особое место в криминологии занимает проблема преступника-монстра (прирожденного преступника), проблема, связанная с понятием этого феномена, его определением, представлениями о нем.
Средства массовой информации, кинофильмы и литература буквально кишат жуткими образами зловещих мужчин и женщин, кровожадных чудовищ, маньяков, садистов и т.п. Криминологические исследования, проводимые в данной области, и вносимые ими коррекции, безусловно, весьма полезны, но вместе с тем поднимают ряд трудных вопросов, в частности - достоверно ли предлагаемое криминологией понимание этой проблемы, какие последствия повлечет за собой, например, дедемонизация преступника-монстра, облегчит ли это боль, порожденную злым деянием, изменится ли отношение к страданиям жертвы.
Преступность, утверждает норвежский ученый, сотрудник Института криминологии г.Осло Пауль Ларссон, это социальная конструкция, и чтобы создать представление о сущности этого явления, его необходимо рассматривать в социальном контексте (10, с.105). Такой подход формирует наше представление о преступнике-монстре, определяет наши понятия. Преступные деяния- это конкретные, реальные деяния, которые влекут весьма осязаемые последствия (потери, ущерб, урон, тюрьму и др.) как для преступника, так и для его жертвы (10, с.105).
Определенный интерес в связи с рассматриваемой темой представляет высказывание известного норвежского ученого, профессора
Н.Кристи, который заявил, что монстры часто фигурируют в народных сказках, широко представлены в средствах массовой информации, однако в реальной жизни, во всяком случае лично ему, никогда не встречались (цит. по: 10, с.105). С таким же успехом можно (в равной степени) использовать такие понятия, как‘ ‘ведьмй’,‘“тролль’, “дъяхоУ, а следовательно, рассматриваемый феномен не относится к сфере криминологических исследований.
Вместе с тем нельзя игнорировать многочисленные криминологические изыскания, посвященные штудированию проблемы зла и преступников-монстров. Сюда, главным образом, относится изучение лагерей смерти (уничтожения) и их палачей. Проведенные исследования показали, что уничтожением миллионов невинных людей занимались не злобные монстры, клинические садисты, а обыкновенные, вполне нормальные люди. Не следует также забывать и о том, что военные
преступники, оказавшись перед судом, как правило, представляли собой весьма жалкое зрелище. В этой связи весьма типичным представляется процесс против Адольфа Эйхмана - человека, возглавившего депортацию евреев в лагеря смерти. Государство Израиль стремилось использовать этот процесс как политическую кампанию, как средство разоблачения перед мировым сообществом кровавого монстра, чудо-вища, выродка, садиста-убийцы. Однако процесс обернулся глубоким разочарованием. Как только А.Эйхман оказался в центре внимания, зловещий монстр исчез, испарился, а вместо него перед присут-ствующими предстал ничтожный, мелкий, серый человечек, добро-совестно исполнивший приказы чиновник, ничем не примечательный, банальный персонаж (1).
Социолог Зигмунд Бауман, занимавшийся изучением проблем преступлений против человечества в период Второй мировой войны, отмечает, что все чудовищные расправы и убийства миллионов людей были не делом рук людей особых, обуреваемых бессмысленной злобой или беснующихся, а послушных, соблюдающих законы дисциплинированных мужчин в униформе, педантично следовавших букве и духу инструкций. Впоследствии, когда эти мужчины сняли с себя униформу, выяснилось, что по своей сущности они ничем не отличаются от окружающих их граждан, что они не являются чудовищными монстрами, носителями вселенского зла, что их поведение ничем не отличается от поведения других людей. Они любили своих жен, баловали детей, помогали друзьям, утешали их, если те грустили (2, с.201).
Известный американский ученый, социальный психолог Стенли Милгрем в своем классическом исследовании о послушании (11) идет еще дальше и утверждает, что любой из нас в определенной ситуации способен совершить самое страшное злодеяние в отношении своего ближнего. В качестве примера приводится эксперимент, в процессе которого, согласно сценарию, лицо, совершившее правонарушение, должно было подвергнуться наказанию электрическим током. При этом участники эксперимента не были уведомлены о том, что на роль наказуемого был привлечен профессиональный актер, а назначенное наказание не будет реализовано. Большинство участников эксперимента выразили согласие по поводу применения к нарушителю назначенного наказания, многие высказались даже за использование смертельной дозы электричества. Некоторые участники с большим нежеланием шли на причинение страданий наказуемому, некоторые (очень незначительное число) категорически отказались от участия в эксперименте, в то время как подавляющее большинство с готовностью выполняли все распоряжения без особых возражений.
Исследования проблемы зла, проведенные социальным психологом Ройем Ф.Баумейстером (3), также подтверждают многие положения, высказанные в вышеназванных работах. Очень редко, указывает Р.Ф.Баумейстер, убийца, насильник, палач получают удовольствие от своих действий. Весьма незначительное число из них (6%) (3, с.223) испытывают радость, совершая насилие, стремятся к насилию, ищут условия, изыскивают ситуации, где бы им представилась возможность причинять страдания, мучить людей. Р.Ф.Баумейстер подчеркивает также, что лица, деятельность которых связана с применением насилия, как правило, ничем не отличаются от остальных людей. Нет, указывает он, и материала для утверждения, что лица, которым доставляет удовольствие мучить других, прирожденные садисты, т.е. родились таковыми. Кроме того, продолжает Р.Ф.Баумейстер, следует отметить, что многие чудовищные насильственные деяния, например, зверства, совершаемые Ку-клукс-кланом, часто воспринимаются участниками этих зверств как игра, забава, развлечение. Сомнительно, однако, чтобы жертвы этих игр находили их приятно развлекательными (3, с.223).
В данном случае приведенный Р.Ф.Баумейстером пример с Ку-клус-кланом представляется не совсем удачным, так как в самой постановке вопроса содержится противоречие, отрицание утверждаемой позиции. Ведь если лицо воспринимает расправу над другим человеком как игру и развлечение, то это и есть показатель его садистических наклонностей. Получение удовольствия от причинения боли и страданий ближнему-не что иное, как садизм. Вместе с тем этим не совсем удачным примером Р.Ф.Баумейстекр стремится обратить внимание на одно весьма важное обстоятельство - деятель (субъект) деяния воспринимает свои поступки совершенно иначе, чем жертва. Злу не придается особого значения со стороны того, кто его причиняет. Абсолютно по-другому ситуация воспринимается лицом, против которого это зло направлено. Таким образом, отношение к совершаемому злу зависит от роли, исполняемой актерами, занятыми в такой ‘ игре’.
Весьма красноречиво Р.Ф.Баумейстер иллюстрирует данное обстоятельство на одном курьезном эпизоде. Путешествующая женщина голодна, но у нее мало времени, она боится опоздать на самолет. Поэтому, зайдя в ресторан, она отказывается от обеда, покупает пакет чипсов, бутылку колы и садится за столик, где есть свободное место. За тем же столиком сидит другой путешественник-интеллигентный, хорошо одетый, привлекательный мужчина. Она открывает пакет с чипсами и начинает их есть. Мужчина читает газету, но через некоторое время
начинает бросать на нее сердитые взгляды. Затем он протягивает руку к пакету и демонстративно отправляет целую пригоршню чипсов себе в рот. Женщина возмущена, потрясена, у нее усиливается сердцебиение, она не знает, что ей делать, как поступить, и молча продолжает есть чипсы. Он следит за ней злобным, уничтожающим взглядом. Господин, который первоначально произвел на нее впечатление приличного, изящного, интересного мужчины, оказался отвратительным грубияном и наглецом. Он еще раз берет из пакета пригоршню чипсов и съедает их, она в ответ продолжает есть из того же пакета. Что это за человек, который позволяет себе таким образом поедать (чипсы) еду, принадлежащую другому, неужели у него нет ни малейшего представления о приличиях, думает она, доедает чипсы и уходит, сопровождаемая его свирепыми взглядами. Выйдя на летное поле, она вновь мысленно возвращается к тому, что с ней произошло и, пережив еще раз все от начала до конца, приходит к выводу, что этот человек, по-видимому, не совсем нормален, может быть, преступник, но во всяком случае абсолютно невоспитан. В это время объявляют посадку, она открывает сумку, чтобы достать билет и ...обнаруживает там купленный ею пакет с чипсами. Мгновенно вся ситуация, сложившаяся за столом, предстает перед ней в совершенно ином свете. Оказалось, что не он, а она в ресторане ела чужие чипсы, что не он, а она воспользовалась чужой едой. Эта история, указывает Р.Ф.Баумейстер, четко продемонстрировала и еще раз подтвердила, что ‘ ‘evil is in the eye of the beholdef, - “зловлазах смотрящего’, иными словами, зло часто существует только в сознании того или иного лица, а не в реальной действительности.
Это положение, но в более драматической форме, обнаруживается и в исследовании известного норвежского ученого, профессора Н.Кристи (5), посвященного изучению поведения охранников концлагеря, где содержались сербы (расположенного во время Второй мировой войны на территории Норвегии), и выяснению причин, по которым норвежцы, работающие там охранниками, в конечном итоге превращались в преступников и убийц. Сами охранники не воспринимали себя как монстров или злодеев, но так ими воспринимались узники лагеря, сербы—рваные, грязные, агрессивные, всегда готовые к применению силы друг против друга. Отношение к пленным было хуже, чем к животным. В сложившейся ситуации жестокость представлялась охранникам единственным правильным способом обращения с этими кровожадными чудовищами. Свои поступки охранники считали необ-ходимыми, оправданными. Они искренне верили, что своими действиями восстанавливают попранную справедливость, что добросовестно
выполняют порученную им работу и возложенные на них обязанности и получают за это соответствующую заработную плату. Что же касается жертвы, то она сама виновата, так как без видимых причин провоцировала конфликтную ситуацию. Жертва в этих условиях воспринималась охранниками как враг, как нечто темное, чуждое, как монстр.
Часто бывает трудно заранее предсказать, кто в результате возникшего конфликта с применением насилия окажется жертвой, а кто преступником. Кто окажется в больнице, а кто в полиции. Исследования показали, что в этом аспекте жертва и субъект преступления имеют много общего, весьма схожи между собой (12). Когда дело связано с насилием, не всегда легко определить, кто спровоцировал ситуацию, кто первый нанес удар и кто в конечном итоге окажется пострадавшим.
Следует отметить, что насилие совершается не только в общественной, но и в приватной сфере, в доме, в семье. Известный норвежский криминолог Кристин Шёртен (15), специализирующаяся и в области домашнего насилия, в своих интервью с мужчинами, которые занимаются рукоприкладством в семье, показывает, что они не ассоциируют свое поведение с противоправностью и оценивают свои действия как угодно, но только не как насильственные посягательства. Даже серьезные последствия, наступившие в результате побоев (избиений), они рассматривают как малозначительные, случайные, не стоящие внимания или совершенные по вине пострадавшей стороны, которая сама спровоцировала конфликт. Например, жертва угрожала, оскорбляла мужа (сожителя), и следовательно, его действия были всего лишь реакцией на ее поведение. Впоследствии (для окружающих) ситуацию стараются смягчить, все произошедшее толкуется как непонимание, недоразумение, повышенное реагирование.
Жестокость в семье в настоящее время воспринимается как одна из наиболее актуальных и серьезных проблем. Применяющий силу в отношении невесты, жены, сожительницы рассматривается как носитель зла, как нечто отрицательное, скверное, дурное. Лица, применяющие насилие в семье, не согласны с такой оценкой, в частности, с оценкой, которую им дают средства массовой информации. Даже осужденные за кровосмешение, убийства и другие тяжкие преступления считают что не подпадают под понятие монстра (чудовища).
Опрос же жертв преступления дает совершенно иной результат, рисует абсолютно иную картину.
Как отмечалось выше, в частности в исследованиях Р. Ф.Баумейстера, восприятие сущности происшедшего события
преступления со стороны жертвы диаметрально противоположно восприятию того же события преступником. То, что преступник оценивает как несущественное, малозначительное, жертва воспринимает как унижение, оскорбление, нанесение серьезного ущерба. С позиции жертвы и ее близких преступник выступает как воплощение зла, олицетворение опасности, страха, кошмара. Для них не служит объяснением и тем более оправданием, что виновный сам подвергался преступным посягательствам, что он жертва тяжелых социальных условий и трудного детства или действовал, выполняя приказ. Поэтому нет ничего необычного в том, что посягатель представляется пострадавшей стороне монстром (даже если впоследствии, что нередко случается, жертва простит своего обидчика). Но из сказанного следует, что понятие “монстр” нг абстрактное понятие, оно находится в сознании жертвы, определяется ее восприятием. В этом смысле совершенное насильственное посягательство нельзя рассматривать как явление, объективно существующее вне связи с его участниками и соответствующим контекстом (9, с.40).
Другая проблема, которая неизбежно встает перед исследователем вопросов, связанных с понятием “монстр-убийца’, состоит в том, что любое деяние, в том числе и преступное, обладает как внутренней, так и внешней стороной. При этом обе стороны обязательно подлежат тщательному изучению.
В окружающем нас мире постоянно совершается множество преступлений, злодеяний, расправ, но значит ли это, что всех субъектов названных деяний можно рассматривать как монстров, чудовищ, кровожадных злодеев? Можно ли нашу сущность отождествлять с нашими действиями, являются ли наши действия воплощением нашей сущности?
Некоторые исследователи априори исходят из того факта, что монстр - злодей по природе, что есть нечто, отличающее монстра от других людей, что существуют особые специфические свойства, присущие именно данной личности, которые предопределяют ее поведение и поступки. Возникает вопрос: существуют ли абстрактно, независимо от наших понятий, представлений, толкований и умозаключений, монстры, воры, проститутки, сутенеры и т.п.? В реальной действительности, утверждает норвежский ученый Пауль Ларссон, вы никогда не встретите настоящего монстра, ибо такого феномена не существует, в природе нет прирожденных убийц. Такой подход к проблеме преступности и личности преступника беспочвен и бессмыслен.
Следовательно, все определяется (обусловливается) тем, как толкуются исследуемые явления, а как они толкуются, зависит от многих факторов, в частности от того, кто занимается толкованием: жертва, преступник, исследователь, молодой или пожилой человек, женщина или мужчина. Большое значение имеют также время и место толкования (10, с.108-109).
** *
Архимонстром, символом, олицетворяющим высшее вселенское зло, является дъявол. Но существует ли дъявол, а если существует, то в каком смысле (14, с.18). Вопрос о существовании дъявола часто просто отметается, ибо люди не склонны верить в реальность такого персонажа. Вместе с тем нельзя не признать, что дъявол существует, присутствует в нашей жизни и весьма при этом преуспевает. Мало о ком так много написано, о ком распространено столько поверий, мнений, высказываний, создано разных образов - теологических, мифологических, психологических, исторических и др. Стало быть, максимальное приближение к правде о дъяволе - это изучение традиций в целом. Следовательно, можно сказать, что дъявол существует, но существует как феномен, как понятие (14, с.23).
То же самое можно сказать о прирожденном преступнике, криминальной личности, монстре-убийце. Они реально не существуют, но присутствуют в нашей жизни в виде понятий, мифологических, психологических, социальных и исторических феноменов. Монстр-убийца существует как социальная конструкция (социальное построение) наравне с любыми другими понятиями. В связи с этим представляется целесообразным: уделить некоторое внимание так называемой теории конструкционизма. Следует отметить, что многие, в частности норвежские криминологи, сами того не подозревая, разделяют эту концепцию (10, с. 109-110). Следует также отметить, что она во многом совпадает с теорией стигматизации. В частности, обе названные концепции основываются на конструировании социальной действительности, разработке конструкций, структур, построений, схем и т. п.
Согласно теории конструкционизма такие построения обеспечивают людям возможность понимать и оценивать окружающую реальность, происходящие события и факты. Чтобы лицо могло воспринять и осознать, что с ним происходит, ему необходимо иметь определенные представления о происходящем. Так, например, подвергшись краже со взломом, пострадавшее лицо идентифицирует
сложившуюся ситуацию с имеющимися у него представлениями о такого рода деянии: двери взломаны, все кругом перевернуто, похищено семейное серебро и т.д. Оно воспринимает данное событие как кражу со взломом. Вместе с тем в иные времена и при других культурах, где господствовали иные мировоззрения, представления и понятия, это же событие могло рассматриваться как происки дъявола или Божье наказание. В современном цивилизованном обществе такой подход исключается, а если кем-то и высказывается, то воспринимается как плод больного воображения.
Полиция, прибывшая на место преступления, рассматривает ситуацию с иных, своих позиций. Руководствуясь понятиями и подходами, определенными ее компетенцией, пытается, например, выяснить, кем совершено ограбление - профессионалами или случайными правонарушителями, выявить особые обстоятельства, факторы, которые помогут связать данное деяние с другими аналогичными ограблениями и вывести на след преступников.
Если в результате проведенных полицией расследований обнаруживаются обстоятельства, требующие возбуждения уголовного дела, то оно переходит в сферу иных понятий, в сферу юриспруденции. Происходит как бы процесс отчуждения, который отдаляет дело как от мира жертвы, так и от мира преступника, и трансформирует его, перенося в совсем иную юридическую реальность, где и разрабатываются ‘социальные структуры". Иными словами, на основе права рассматриваются все обстоятельства дела и дается толкование реальным событиям, т. е. социальной действительности. Принятые правовые решения, вынесенные приговоры, юридические установки, понятия, дефиниции, в свою очередь, влияют на наши представления, в частности на наше понимание преступности.
Все вышеизложенное может показаться тривиальным, но в действительности это не так. Если нет представления о том, что преступно, то многие преступные деяния не будут восприниматься как преступления. Некоторые лица не будут считать их противоправными, ибо они (эти деяния) не ‘‘определены" в их сознании как таковые. Конечно, лица, пострадавшие от такого рода действий, воспринимают их негативно, но не оценивают как преступления. Если же деяние воспринимается как преступление (т.е. “определено’ в сознании как противоправное), оно обретает новое качество, оказывается в сфере совершенно иных реалий, где такие понятия, как вина, жертва, зло и т.п., придают ему особый колорит.
Рост числа заявленных дел о кровосмешении, наблюдаемый во многих странах в начале 80-х годов, может служить примером роста зарегистрированной преступности в результате изменения подхода к деянию, иного его восприятия. С одной стороны, широкое освещение инцеста в средствах массовой информации, акцентирование внимания граждан на серьезности проблемы, привело к тому, что многие из тех, кто ранее не решался говорить о подобных деяниях, теперь стали заявлять о них в полицию. С другой стороны, нельзя не учитывать, что речь идет о лицах, подвергавшихся сексуальным посягательствам в семье, но ранее не осознававших себя жертвами преступных посягательств. Они понимали, что происходит нечто ужасное, отвратительное, понимали противоестественность таких отношений между ребенком и отцом, стыдились их, но только благодаря средствам массовой информации им стало известно, что посягательства, которым они подвергались, -преступны. В результате данное деяние обрело совсем иную окраску и из частной, приватной проблемы, превратилось в проблему общественную. В итоге и произошел рост названной преступности, но (как уже отмечалось выше) не реальной, а зарегистрированной.
Приведенный пример еще раз подтверждает огромное значение ярлыка, клейма, которыми мы отмечаем социальное зло. Если зло стигматизируется как преступление, то данное деяние оказывается в сфере совершенно особых понятий, обретает абсолютно иное, новое качество.
Нельзя не признать, что известный американский криминолог Говард Беккер (4) в 1963 г. высказал одну весьма важную истину, когда заявил, что стигма правонарушителя становится основным статусом стигматизированного лица. Все поступки этого лица, которые он совершил в прошлом и совершит в будущем, оцениваются и будут оцениваться с учетом этого статуса, этой стигмы. Следовательно, если лицо стигматизировано как монстр-убийца, преступник, то все его деяния, высказывания, поведение воспринимаются согласно представлениям, соответствующим этому статусу. Окружающим трудно отделить данное лицо от его стигмы, и они будут воспринимать его как монстра-убийцу. Исследователь, который занимается изучением данной личности, обнаружит в преступнике помимо отрицательных и положительные черты, но мнение исследователя обычно ничего не меняет, не может повлиять на сложившееся представление. Если ты монстр-убийца, то навсегда останешься таковым. Нельзя, к сожалению, не признать того факта, что криминологи сами нередко принимают участие в формировании и поддержании подобных представлений (7; 13).
Невольно возникает вопрос: может быть есть причины для сохранения этих (с позиции криминологии) малопопулярных понятий, даже если не существует онтологически реальных монстров?
Некоторые специалисты считают, что в современном мире не следует забывать о дъяволе, который продолжает выполнять весьма важную функцию постоянного напоминания человеку о зле. В мире, где всегда реальна возможность полного истребления человечества, дьявол находится гораздо ближе к нам, чем мы предполагаем (14).
Может быть понятие “монстр’ своим присутствием напоминает о потенциальной склонности человека творить зло. В таком случае, возможно, оправдано сохранение подобного рода понятий. Вместе с тем все может обернуться и по-другому. Представление о монстре как о чем-то чрезвычайном, исключительном, из ряда вон выходящем не будет, перестанет ассоциироваться с обычными людьми. В результате может сформироваться мнение, согласно которому совершение преступлений -это сфера деятельности монстров, их компетенция и никак не касается остальных граждан.
Английский антрополог Мэри Дуглас в своем исследовании ‘Чистота и опасность’ (6) отмечает, что людей объединяют действующие в обществе нормы и правила поведения, и подчеркивает большое значение четкого разграничения понятий. Преступность в данном контексте, указывает она, следует рассматривать как продолжение сформированного ею понятия “нечистота’. Признавая важность понятия чистоты в быту, актуальность соблюдения правил гигиены, М. Дуглас вместе с тем основную, главную роль чистоты видит в области социального порядка. Все грязное, сомнительное, нечистое - это то, что находится на краю социальной системы, то, что порождает беспорядок.
Дихотомия - чистотанечистота отражает сущность обществен-ного порядка. Преступность и социальные отклонения нарушают установленные нормативные границы, что порождает беспорядок и приводит к неприятным переживаниям. Терпимость к нечистоте, а следовательно, к преступности определяется личностными, индивидуальными особенностями и характером культуры соответствующего общества.
Преступность (как и нечистота) либо есть, либо ее нет. Человек либо монстр, либо не монстр, либо чистый, либо нечистый. Если он монстр-убийца, преступник, нечистый, то всегда стоит вне общества, вне управляемого законом мира.
Преступность как вид (форма) “нечистоты’ выражается в том, что противоправное деяние воспринимается как нарушение, оскорбление,
неудобство, ибо означает беспорядок. При этом боязнь хаоса, опасение того, что нормы, регулирующие общественный порядок, окажутся несостоятельными, определяются не столько страхом перед самой преступностью, сколько страхом перед вероятностью оказаться ее жертвой.
Когда мы сталкиваемся с понятиями, связанными с “нечистотой’ в виде (формы) преступности, с социальными проблемами, с монстрами-убийцами, всякие нюансы, оттенки, разносторонние подходы невольно отодвигаются и исчезают, ибо они нарушают порядок установленной системой привычных понятий и представлений.
Такая позиция, по-видимому, в значительной степени объясняется образом нашего мышления, его стереотипностью. Многие специалисты утверждают, что мы, как правило, воспринимаем окружающий мир дуалистически, подчеркивают, что наше мышление носит дихотомический характер (8; 16). Наш мыслительный процесс и наше
восприятие окружающей действительности основываются на противопоставлении, различии, контрастах, направляются ими. Весь мир воспринимается через призму дихотомии: черное - беюе, женщина -мужчина, святой - грешник, ангел - демон. Противоположности бросают друг на друга свои тени, так как связаны между собой. Невозможно, например, анализировать роль женщины в обществе без изучения статуса мужчины. Эти тени присутствуют в языке и в восприятии понятий.
Понятия обеспечивают нас готовыми представлениями, предрассудками и шаблонами, без которых мы не можем обходиться и в соответствии с которыми мы, в частности, определяем, идентифицируем монстра-убийцу. Нельзя не отметить, что эти предрассудки, как правило, носят негативный характер и часто мешают правильно воспринимать реальную ситуацию. Особенно ярко это проявляется, когда вопрос касается разного рода преследуемых, дискриминируемых или стигматизированных групп населения. Кроме того, следует отметить, что самовосприятие представителей названных групп характеризуется теми же предрассудками, шаблонами и понятиями.
***
Итак, какие криминологические выводы следуют из всего вышесказанного, какие напрашиваются умозаключения? Ответ на вопрос о том, существуют ли в реальной действительности прирожденные монстры-убийцы, зависит от того, кому задают этот вопрос, а также от определения (дефиниции) этого феномена. Окружающий нас мир наполнен злодеяниями, страшными поступками, чудовищными
преступлениями. Значит ли, что все субъекты этих деяний -прирожденные злодеи, монстры? Любой человек имеет возможность выступать как в роли святого, так и в роли демона. Проблема состоит в том, что, как правило, исполняются обе роли, притом одновременно.
Понятие “монстр формирует представление людей (граждан) о жестоком преступнике, олицетворении всего самого страшного, опасного, отвратительного, носителе злого начала.
Итак, на вопрос о том, существуют ли монстры-убийцы, свирепые злодеи, прирожденные преступники, можно ответить: да, существуют в сознании большинства из нас, точно так же, как 300-400 лет тому назад в сознании наших предков существовали ведьмы. Поэтому изучение представлений о прирожденных монстрах-убийцах, понятий, определений, дефиниций данной категории преступников, по всей вероятности, более целесообразно, чем поиск “настоящий монстров-убийц (реально не существующих). Важно пересмотреть соотношение понятий “монстр’ и ‘преступность’, заняться изучением того, как пресса, телевидение, радио и кино изображают преступность, преступников-монстров, злодеев, а также выяснить, кто зарабатывает на подобных статьях, передачах и фильмах, кто в этом заинтересован, кому это выгодно. Необходимо также исследовать влияние, которое в данной сфере оказывают средства массовой информации, состояние панического страха населения перед преступностью и преступниками, нагнетаемого распространением такого рода сведений. Вместе с тем не следует впадать в другую крайность. Если преступность, монстры-убийцы, злодеи и т.п. - все будет сведено к вопросам социальных конструкций и понятий, то может случиться, что криминологи невольно окажутся проводниками других ошибочных представлений. Если мы утверждаем, что свирепых монстров-убийц не существует в том смысле, что никто не рождается злодеем, то из этого утверждения легко может последовать вывод, согласно которому зла также не существует. Наши попытки деконструировать бытующие понятия должны проводиться с учетом реальной действительности. Не следует забывать о том, что в окружа-ющем нас мире постоянно совершаются чудовищные преступления, злодеяния, жестокие расправы.
Исчезнет ли представление о монстре, если мы назовем его по-другому, переименуем? Заменим понятие “ монстр’ другим понятием? Ведь известно, что именно понятие формирует представление о социальной реальности. Часто утверждается, что все связанное с наказанием, всячески украшается с помощью эвфемизов, это как бы сглаживает, удаляет зло, причиняемое назначенной мерой воздействия, прикрывает его красивыми словами, хотя наносимые им мучения продолжаются.
Однако изменение понятий - дело весьма рискованное и может привести к самым неожиданным последствиям. Думается, что изменение понятий возможно только после изменения лежащих в их основе предрассудков, представлений и установок.
Многие из криминологических работ, посвященных изучению монстров-убийц и совершенных ими злодеяний, фокусируются на исследовании личности преступника, особенностях субъекта правонарушений. Представляется, что это неверный, ошибочный подход к рассматриваемой проблеме. Изучение преступных деяний нельзя проводить изолированно, вне связи с социальными отношениями, обстановкой, ситуацией, условиями и т.п., которые приводят к тому, что обычные люди с легкостью наносят ущерб другим, мучают ближних.
В заключение следует отметить, что ученые-криминологи не должны забывать о том, что они сами, их статус и проводимые ими исследования оказывают значительное влияние на конструирование, построение представлений и понятий о зле и злодеяниях.
Занимаясь изучением проблем преступности, написанием трудов, посвященных исследованию отношений в данной сфере, криминологи, желая того или не желая, порою сами участвуют в создании почвы для сохранения и поддержания бытующих стереотипных представлений о прирожденных преступниках: зловещих монстрах-убийцах, кровожадных чудовищах, свирепых садистах и т.п.
Список литературы
1. Arendt HaDe ndndskap: Eichmann i Jerusalem. —Goteborg: Daidalos, 1996.-235 s.
2. Bauman ZhWAuoch det moderna samhallet. - Goteborg: Daidalos, 1991.-257 s.
3. BaumeisteMR .Hnside human violence and cruelty. -N.Y.: Freeman and comp., 1996.-278 p.
4. Becker HferO6t»dies in the sociology of deviance.- N.Y.: Free press, 1963.- 181 p.
5. Christie NvFaang i konsentrasjonsleire.- Oslo: Pax forl., 1972.
-186 s.
6. Douglas MoBheBara- Goteborg: Nya Doxa, 1997.-284 s.
7. The futurenKfogy / Nelken D. ed.- L.: Sage publ., 1994.-250
p.
8. Henry S., McovD. Constitutive criminology: Beyond postmodernism.-L.: Sage publ., 1996.-XI, 140 s.
9. Hilte M. AtHbkaendeen sociologisk introduktion. - Lund:
Studentlitteratur, 1996.- 175 s.
10. Larsson P. Monstre, visst fins de // Nord. tidsskr. for
kriminalvid .-Kpbenhavn, 1999.-Arg. 86, N 2.-S. 105-116.
11. Milgram S. Some conditions of obedience and disobedience to authority // Human relations.-L., 1965.-Vol. 18, N 1.-P. 57-76.
12. Nielsen B.G., Snare A. Viktimology: Om forbrydelsens ofre: Teori og praksis.-Arhus: Arhus Universitetsforl., 1998.- 184 s.
13. Rethinking criminology: The realist debate / Young J., Matheus R. (eds).-L.: Sage publ., 1992.- 164 p.
14. Russel Jeffrey Burton. Mephistopheles: The devil in the modern world.-N.Y., Cornell univ., 1986.-333 p.
15. Skjprten K. Voldbilder i hverdagen: Om menns forstaelse
av kvinnemishandling.- Oslo: Pax forl., 1994.-316 s.
16. Wilkins L.T. Punishment crime and market forces. -Darthmouth, Aldershot, 1991.- VII, 180 p.
^.^.Ancnucn,
B.K.McrnaxoecKuu
