CC BY
149
УДК 323.2
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2012. Вып. 4
Л. В. Сморгунов
СЛОЖНОСТЬ В ПОЛИТИКЕ:
НЕКОТОРЫЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ
В последние два десятилетия проблема познания сложных систем стала заметным направлением в физике, математике, биологии. Этому уделяет внимание и политическая наука. Однако, хотя в результате изучения сложности возникают синтетические (а не просто междисциплинарные) подходы, объединяющие естественные и социальные науки, тем не менее остается непреодоленной граница между сциентизмом, идущим от естествознания, и культурологизмом, свойственным обществознанию. В политической науке при изучении сложных систем остаются конкурирующими два течения — синер-гетическая парадигма, которая определилась в теорию сложных сетей и фрактальный анализ, и феноменологическое направление, которое вбирает в себя интерпретативизм, лиминальную политическую теорию и формирующееся событийное познание.
Концепция лиминальности современного политического развития позволяет ответить на ряд вопросов в политической науке, которые описываются категорией «сложного мышления». Она разрывает одномерные и линейные трактовки происходящего, чувствительна к несоизмеримости, включает в себя проблемы неустойчивости, многообразия и неопределенности. В какой-то мере эта концепция является ответом со стороны общественных наук на возникшие потребности описания сложного мира. Ее эпистемологический потенциал, так же как и конструктивные возможности для политической практики, требует прояснения. Важно отметить, что здесь описание политической реальности и сама политическая практика не разделяются, а соединяются на границе, на которой только и возможна политика.
Краткому описанию этих подходов посвящена данная статья.
Сложность
Последняя версия сциентистского анализа (теория хаоса, синергетика) представляет собой самостоятельный подход при изучении сложных (адаптивных) систем, которые не подчиняются линейному развитию, включают в себя синергетические компоненты самоорганизации, бифуркационные потоки, сложные причинные зависимости и т. д. Как писал А. И. Олемской, «в кругу современных проблем особое место занимают энергетические, экологические, социальные и другие задачи, решение которых требует, с одной стороны, привлечения огромных ресурсов, а с другой — не может быть достигнуто методом проб и ошибок, поскольку системе невозможно навязать необходимое поведение. В связи с этим особую актуальность приобрели исследования коллективного поведения, проявляющегося в самоорганизации физических, биологических, социальных и других систем. Благодаря тому, что их поведение может изменяться непредсказуемым образом в зависимости от состояния их составляющих и внешних условий, такие системы получили название сложных» [1, с. 14]. Сложность, как считается,
© Л. В. Сморгунов, 2012
90
является результатом самой реальности, т. е. принадлежит к объекту исследования. В этом отношении известно, что социальные системы являются сложными системами, определяемыми характером социальных отношений, множеством акторов, особенностью деятельности, открытостью социальных систем, историчностью и т. д. Но и человеческое познание вносит элемент неопределенности в процесс и усложняет его и его результаты. Выделяют пять принципов, которые нужно брать в расчет, когда изучаются сложные феномены [2, р. 487-491]: классические дихотомии являются концептуальными иллюзиями — дополнительность; мы не можем знать действительность во всех ее деталях — неопределенность; нет независимости исследователя от объекта изучения — проблема измерения; действие на расстоянии — нелокальная причинность — существует и дополняет традиционное понимание причинности; мы способны участвовать в становлении реальности, в которой мы живем, — коллизия участия (конструктивизм).
Изучение сложных систем в традициях сциентизма, начавшееся в физике, биологии и компьютерных науках, начинает проникать и в область общественных наук. Особое место эта проблема занимает в политической науке [3, 4] и в изучении публичной политики [5-7]. В этом отношении предсказуемым было то применение теории сложности в социальных науках, включая исследование политики, которое фокусировалось на нелинейности, нестабильности и неопределенности: «Политическая сфера является определенно нелинейной, где нестабильность и непредсказуемость являются внутренними и где причина и следствие часто загадочно смешиваются. Очевидный факт, что политические системы являются историческими и временными системами, также повышает потенциальную ценность в применении теории сложности в социальных науках» [5, р. 132].
Однако исследование сложности в политике не означает выбор только синергети-ческой парадигмы. Значительное влияние на изучение сложности оказывает так называемый культурный уклон в социальных науках, который предполагает рассматривать сложность исходя из феноменологического характера нашего восприятия действительности, т. е. ориентироваться не на объективность, а на беспристрастность исследователя. Феномен сложного мышления является составной частью феномена сложного мира. Его основной императив состоит в способности нашего мышления сопоставлять друг с другом различные стратегии человеческого мышления и действия и находить адекватные решения, соотносимые с ситуацией и контекстом. В этом отношении сложное мышление веротерпимо и плюралистично, т. е. допускает и однолинейные стратегии, которые должны встроиться в сложную картину формирующейся реальности, не нарушая, а дополняя синергетический эффект. Сложность и неустойчивый характер современного общественного мира порождают феномены, которые трудно объяснить в рамках прежних теоретических парадигм. Вот почему нарастает движение за новый взгляд на общество и новую теоретическую парадигму. В методологическом отношении пробивают дорогу синтетические подходы. В теоретическом отношении одной из новых парадигм описания сложности выступает концепция лиминальности. Если теория сложных систем, сложных сетей, фрактальная геометрия относится к сциентистской парадигме сложности, то теория лиминальности, проистекающая из антропологии и постколониальных исследований, а также формирующееся событийное знание относятся к культурологическому направлению.
91
Сложные сети
Теория сложных сетей возникает в конце ХХ — начале XXI в. и характеризует сетевые образования с более сложной структурой, чем наличие определенного и устойчивого числа узлов и связей. Сложные сети характеризуются следующими основными характеристиками:
— большим размером сети, измеряемым количеством узлов сети, отношений между узлами, величиной (длиной) отношений, диаметром сети, распределением узлов по числу связей и т. д.;
— сложным характером отношений между кластерами и «звездами» в сети, измеряемым коэффициентом кластеризации, коэффициентом ассортативности, матрицей смежности, показателями транзитивности и т. д.;
— интенсивными процессами критичной самоорганизации сетевого взаимодействия;
— устойчивостью сетей к ошибкам, повреждениям, конфликтам, но одновременно каскадными повреждениями и распространениями явлений; масштабными процессами синхронизации взаимодействий [8, с. 121-141].
Что добавляет теория сложных сетей к нашему пониманию политики? Некоторые рассматривают ее в качестве простой метафоры, которая хотя и проясняет познание, но не радикально. Как писал Кристофер Поллитт, теория сложности для исследования публичной политики является слабой: «Итак, мы должны спросить, что прибавляет теория сложности [к нашему знанию]? Определенно не идею динамизма или непредвиденных событий, потому что обе эти идеи присутствуют в более традиционных подходах. Другая тенденция, отмечаемая среди теоретиков сложности, состоит в заявлении некоторых новых концептов или точек зрения, которые, фактически, проистекают из более ранних различных теоретических традиций... Эти элементы еще не являются вершиной в теории сложности, примененной к публичному управлению, в том смысле, что они дают прогностическое объяснение действий и результатов» [9, р. 229]. Другие полагают, что теория сложности еще не совсем проработана применительно к политике и публичному управлению. Ее развитие будет способствовать более адекватному представлению процессов и механизмов выработки и реализации публичных решений. В этом отношении следует согласиться с Улем Эллиоттом, что «понимания, представленные теорией сложности и ее результатами, не являются атакой на любые особые методологические подходы, которые приняты обществоведами. Скорее наука о хаосе и сложности должна была бы показать, что многие феномены, интересные нам и в природном, и в социальном мирах, характеризуются таким уровнем "сложности", который ограничивает нашу способность предсказывать их будущую эволюцию, и призывают к использованию новых аналитических структур и инструментов, способных поддержать и усилить существующие исследовательские подходы» [5, р. 133]. В этом отношении сети «тесного мира» и «безмасштабные сети» выступают новыми структурами сложности.
Понятие сетей «тесного мира» появилось относительно недавно и соотносимо с проблемой сложной реальности и сложного мышления. Его основной смысл заключается в том, что люди отделены друг от друга небольшими пространственными расстояниями. В этом смысле каждый человек связан с любым другим человеком через шесть знакомств, что было отчасти доказано эмпирически. Феномен сетей «тесного мира» характеризуется не только большим коэффициентом связности, но и такими эффектами, как
92
«предпочтительная преданность» (возможность узла сети связываться с новыми узлами определяется числом связей, которые узел уже имеет), кластеризация сети, быстрые процессы диффузии ресурсов по каналам сети. Феномен сетей «тесного мира» порождает психологию и идеологию непосредственности и открытости коммуникации, которые позволяют использовать их для более эффективной мобилизационной активности. Доверие, возникающее в сетях «тесного мира», является ресурсом легитимации политических действий как честных и взаимных.
Безмасштабные сети в свою очередь создают такое пространство коммуникации и политической мобилизации, которое приобретает ряд свойств, не традиционных для политики. Во-первых, такие сети порождают неравномерное распределение узлов с концентрацией связей, когда создается эффект «привязанности» участников сети к таким высоко концентрированным узлам, и наоборот. Во-вторых, такие сети растут быстро из-за высокой частотности появления слабых связей. Все это повышает мобилизационную готовность к политическому действию, усиливает возможность координационной стратегии и создает возможность существования движения без формально обозначенных лидеров.
Фрактальная теория
Изучение сложных адаптивных систем применительно к политике базируется на различных методологических подходах, иногда широкого, иногда узкого смысла. Общий смысл таких систем пытается описать синергетика, которая претендует на метаме-тодологию современного научного познания. Более узкие теории касаются отдельных аспектов сложных адаптивных систем. К таким подходам относятся специальные теории клеточного автомата, генетических алгоритмов, нейронных сетей. Сложные социальные системы изучаются с использованием концепций положительной обратной связи, «тропы зависимости», эквилибриума. Фрактальная теория относится к особому подходу, который базируется на рассмотрении сложных систем как связанной совокупности подобных элементов, порождающих формы и структуры неопределенной и нерегулярной природы. Фракталы представляют собой системы, определяемые следующими основными принципами: (1) самоподобием, (2) масштабной инвариантностью, (3) энергетической связанностью, (4) самоорганизацией, (5) динамической процессуальностью, (6) простым упорядочиванием сложности. Применение фрактальной геометрии к изучению социальных и политических феноменов дискуссионно. Но ряд сторонников этого подхода подчеркивает плодотворность данной методологии для общественных наук. Так, многие считают, что иерархические социальные структуры, которые имеют различные подразделения (корпоративные структуры, бюрократия, военные организации, таксономии профессий, родство и т. д.), могут быть описаны с помощью фрактальной теории. Но и сетевые структуры подчиняются фрактальной философии, так как в их структурных компонентах могут выделяться самоподобные образования. В этом отношении фрактальная методология является дополнительным исследовательским инструментарием. На возможности фрактального подхода к анализу социально-политических и исторических процессов обращали внимание российские исследователи Д. С. Жуков, С. К. Лямин. Они писали: «Фрактальное моделирование исторической реальности, таким образом, — не просто частный метод, а общий гносеологический принцип. Этот статус фрактальному моделированию придает то обстоятельство, что фрактальные свойства присущи самим контекст-субтекстным отношениям, которые,
93
в свою очередь, непременно включаются в любые исторические теории, то есть фрактальная геометрия позволяет описывать взаимодействия и взаимоотношения фактов вне зависимости от конкретных теорий. Поэтому построение фракталов — имманентное свойство исторического познания» [10, с. 108].
Методология фрактального подхода к социальным наукам находится в стадии разработки. Но уже сегодня можно отметить ряд работ, которые описывают его принципы и методики. Важно, что часть из этих работ посвящена анализу сетей, в том числе и в политике [11-14].
Феномен лиминальности и его выражение в политике
Концепция лиминальности (от латинского limen — порог) описывает такие состояния системы, когда она меняет свои структурные, идентификационные и функциональные свойства на другие, но при этом переход не является завершенным. Система находится на пороге изменений, что порождает ряд неустойчивых и высоко конфликтных ситуаций. В отличие от диалектической концепции «скачков», лиминальность не строится на дихотомии противоположностей и их борьбы, а включает в орбиту рассмотрения всю совокупность процессов и факторов, порождающих множество возможных направлений развития через их синергию. Открытость процессов к возможным изменениям, а не предзаданность возможных изменений — результат событийности реальности, разворачивающейся перед нашими глазами [15].
Концепция лиминальности появилась в антропологии [16-18]. Она первоначально описывала состояние перехода человека в новое качество посредством ритуала инициации. Виктор Тернер расширил ее содержание, предложив рассматривать лиминальное состояние в ритуале как антиструктурное положение ритуального субъекта, находящегося между фазой отделения от прежнего состояния (пространственного, временного и социально-морального) и вхождением в другую социальную структуру. Находясь на границе перехода, преобразующийся субъект оказывается в состоянии «между» (ни то, ни се — in betwixt and between) и характеризуется «чистой потенциальностью» нового качества. Ник Бич подчеркивает следующие основные концептуальные особенности лиминальности применительно к проблемам идентификации личности: (1) лиминаль-ная персона является социально, если не физически, невидимой. (2) Она находится в состоянии «структурной смерти»; с ней запрещено общаться, а все, кто этому не следуют, становятся «грязными». (3) Во время лиминального состояния персона не имеет прав, а лишь должна подчиняться тем, кто уже имеет искомый статус. (4) В лиминальном состоянии персона отражает свое общество для того, чтобы возвратиться в него с новой идентичностью, обязанностями и полномочиями [19, p. 287]. Вместе с тем лиминальная ситуация характеризуется для лиминальной персоны возможностью быть в конфликте с социальными обстоятельствами. Неопределенное положение лиминальности создает противоречивую ситуацию. Лиминальный актор может выступать и в качестве источника социального конфликта, разрушая социальный порядок — не только тот, от которого он уходит, но и тот, к которому его предназначают. Как пишет Тернер, занимая лиминальное пространство-время, акторы находят себя «временно неопределенными, вне нормативной социальной структуры. Это ослабляет их, так как они не имеют прав над другими. Но это также освобождает их от структурных обязанностей» [17, p. 27].
Содержание концепции лиминальности вышло за рамки антропологии. Понятие лиминальности стало использоваться в социологии, культурологии, международных
94
отношениях, в политической науке, в теории организации. Важно и то, что эта проблема имеет непосредственное отношение к феноменам сложного мира. Отмечается, что лиминальность не является характеристикой только ритуального племенного или раннего аграрного общества. Она имеет значение и для современного высокодифференци-рованного и сложного общественного состояния, где лиминальность уже выходит за рамки чисто ритуализированного действия: «В так называемых "высоких культурах" сложных обществ лиминоидность не только вырывается из контекста rite depassage (ритуала перехода), она так же "индивидуализируется". Одинокий художник создает ли-миноидный феномен, коллектив экспериментирует с коллективными лиминальными символами. Это не означает, что производитель лиминоидных символов, идей, образов и т. д. производит их ex nihilo (из ничего); это только означает, что у него есть привилегия поступать свободно со своим социальным наследством, так, как было невозможно делать представителям культур, в которых лиминальное было в значительной степени священным» [17, p. 52].
Для политической науки проблема лиминальности стала рассматриваться в качестве значимой для описания существенных сторон политики и политических отношений, связанных с властью и властным позиционированием политических акторов и феноменов. Концепция чрезвычайного положения К. Шмитта как выражение суверенной власти описывается в терминах лиминальности, так как оно (чрезвычайное положение) является переходом от нарушения к восстановлению порядка. Современное государство создает особые зоны чрезвычайности в связи с терроризмом, стихийными бедствиями и техногенными катастрофами в качестве лиминальных пространств. Современные этнические проблемы в ряде стран описываются данной концепцией, а миграционные потоки создают лиминальную ситуацию в Германии, Франции, Великобритании, России. Проблема политического исключения, марги-нальности и вытеснения на политическую периферию явно вписывается в контекст лиминальности. Социальные движения характеризуются качествами лиминальности и в отношении пространства существования, и в отношении протестной позиции, и в отношении антиструктурных намерений.
Политологическое исследование случаев в аспекте событийного знания
Оппозиционность позитивистской и интерпретативной науки в современном политическом познании снимается объединением факта и ценности в понятии «политического события». Гносеологическое значение категории «факт» как незаинтересованного суждения, фиксирующего эмпирическое знание, ставится под сомнение, будем ли мы говорить о фактуализме или о теоретизме в познании. Хотя фактуальное политическое знание находит значительную поддержку среди политологов, тем не менее явно определилась тенденция формирования событийного политического знания.
Уникальность, случайность и отклонение события во всем противоположны общности, закономерности и инвариативности факта, на котором базировалась позитивистская политическая наука. Вместе с тем в последнее время интерес к событийному в политической науке выявляется очевидно. В методологическом отношении событийное знание определяется не только изменением предмета исследования. Событийная парадигма начинает активно использоваться в рамках той тенденции в современной сравнительной политологии, которая связывается с качественной методологией, а последняя — с изучением отдельного случая (case-study). Если применительно к 1990-м
95
годам Герардо Мунк отмечал тенденцию к качественной методологии в сравнительном политическом исследовании как одиночные попытки найти синтетическую основу для различных подходов [20], то уже в 2007 г. он вместе с Ричардом Снайдером писал, что «относительно объекта, предмета и методов сравнительная политология является отраслью, которая (а) адресуется к общественно значимым вопросам политического порядка, политических режимов, социальных сил, демократических и государственных институтов, экономических процессов и наднациональных тенденций во всех регионах мира; (б) больше ориентирована на эмпирический анализ, чем на общую теорию; (в) нацелена на получение описательного и причинного знания с относительно равным балансом между ними; (г) не предназначена для прямого применения знания в публичной политике; (д) генерирует теорию в основном через индукцию; (е) полагается в основном на качественные методы эмпирического исследования» (курсив мой. — Л. С.) [21, р. 25]. Эту же тенденцию отмечает и Джеймс Махони: «Тогда как ранее качественная методология рассматривалась в качестве дополнительного набора "остаточных" техник, которые должны были использоваться, только если другие методы (т. е. статистические методы) были неподходящими, то сегодня подчеркивается явное преимущество качественного исследования. Этот новый акцент соответствует исследовательской практике. Компаративисты часто склоняются к качественным методам вместо или в комбинации с альтернативными техниками, так как они полагают, что качественные методы значимы для ответа на многие существенные вопросы отрасли» [22, р. 122]. Качественные методы обычно применяются при исследовании ограниченного количества стран или даже одной страны. Однако «случай» — это не обязательно страна: и отдельное явление или событие может рассматриваться в качестве такового. Ряд исследователей подчеркивает, что в центре качественной методологии анализа лежит отдельный случай, что естественно противопоставляется серийному статистическому исследованию.
Нынешняя дискуссия о качественных методах характерна для третьего поколения их разработчиков [23, p. 113-114]. Отличие этой дискуссии от предыдущих авторы связывают с инновационной постановкой ряда вопросов и утверждением значимости качественных методов: (1) разработка новых подходов — контрфактуальный анализ, отбор противоположных случаев, метод повторного отбора усовершенствованных понятий; (2) выявление соотношений со статистическими и формальными методами и разработка мультиметодологического подхода; (3) профессионализация в области использования качественных методов; (4) институциональное развитие сообщества исследователей, ориентирующихся на качественные методы.
Традиционно под понятие «случай» подводится любая единица исследования, которая берется изолированно от других подобных единиц. Объектная и предметная область исследования отдельного случая (или ряда случаев) может быть различной — индивид, процесс, событие, организация, политическая система отдельной страны. Как правило, случай определяется исследовательской стратегией, т. е. выступает объектом размышления исследователя в эпистемологическом или методологическом ключе. В этом отношении часто случай рассматривается в аспекте уровней анализа, т. е. количественных характеристик исследования, — единичный случай, два случая, ряд случаев, серия случаев, генеральная совокупность случаев. Тогда количественная или качественная стратегии исследования не являются значимыми дифференцирующими признаками изучения одного случая. При таком акценте можно даже говорить о количественном изучении одного случая (quantitative case studies) [24, p. 106].
96
Обоснование значимости качественной методологии исследования отдельного случая вновь стало связываться с проблемой соотношения онтологии и методологии. Важным в современной дискуссии о качественной методологии является вопрос не только о том, как исследовать, но и какова природа исследуемой реальности. В свое время, когда квантификация и формальное моделирование становились парадигмальными исследовательскими стратегиями, вопросы методологии были тесно переплетены с вопросами онтологии. Там единство нормативности и исследовательской фактичности для поиска общих выводов становится основой единства онтологии и методологии эмпирического политического исследования. При этом общей стратегией исследования выступало снижение сложности изучаемого феномена. Так, Роберт Даль писал в работе «Современный политический анализ» (1962): «Классификация является способом упрощения и в этом смысле "искажения" реальности. Любой эмпирический анализ требует некоторого упрощающего "искажения". Если бы любой атом рассматривался как уникальный, то физика была бы невозможной; если бы каждый медицинский случай считался уникальным, никакое продвижение в медицине не происходило бы. В эмпирическом исследовании познание состоит из обобщений, которые требуют исключать уникальное для поиска общих качеств конкретных событий и систем» [25, р. 30]. Обоснование единства методологии и онтологии наблюдается и сегодня, когда качественные методы, а с ними и исследование случаев, становятся магистральным направлением в политологии. Хотя существует дискуссия о неправомерности сопоставления разных онтологий разным методологиям1, тем не менее выход на первый план исследования отдельного случая актуализирует другое понимание политической реальности, чем то, которое было явно положено в основание количественных и формальных методов политического исследования в начале движения за новую политологию, а потом эксплицитно признавалось всеми учеными, практикующими эти методы.
Сразу отметим, что изменение онтологической составляющей политической науки под влиянием кризиса сциентизма и поиска новых оснований политического исследования — процесс неоднозначный и не совсем явно выраженный. Можно отметить лишь тенденцию к этому, но не обоснованный и уже работающий парадигмальный сдвиг. Дискуссия часто идет в плоскости обоснования исследования отдельного случая с применением качественных методов как важного средства получения теоретических обобщений, которые не отличались бы по точности и обоснованности от традиционной политической науки. Многие полагают, что противопоставление количественных и качественных методов надуманно; идет поиск интегративных методологических отношений. Рассматривается вопрос о характере и широте пространства теоретических обобщений, полученных с помощью качественных методов. Во многих случаях все же подобные методологические споры порождают потребность уйти от методологии в онтологию, так как нельзя не учитывать инновационный характер ведущихся дискуссий, определяемых в самой своей основе проблемой соотношения политической науки и политической реальности. Дэвид Коллиер выразил эту мысль, подчеркивая взаимосвязь методологических и субстантивных проблем для политического исследования:
1 Джек Леви, анализируя качественные методы и диалог различных методов в политической науке, пишет, что «гипотетическая связь качественных методов с взглядом на мир как сложным явлением, а количественных методов с менее сложным представлением о нем с трудом сочетается с тем фактом, что все большее число ученых проводят мультиметодологические исследования, связывая, таким образом, одну онтологию с некоторыми различными методологиями» [26, р. 205].
97
«Методологическая работа, отъединенная от субстантивных проблем, может утратить новизну. Методологи должны стоять ближе к сферам, где они надеются получить интересные вопросы. Соединение методологических и субстантивных проблем также мотивирует других исследователей обратить внимание на методологию» [27, р. 585]. На наш взгляд, требование соединения методологии с онтологией не случайно вывело исследователей политики на значимость качественных методов и изучение отдельных случаев. В самой методологии просвечивает явная трансформация взглядов на политическую онтологию.
Уже в определении содержания исследования отдельного случая имеются суждения, которые выходят за рамки традиционной эмпирической политической науки. Конечно, исследование отдельного случая является тоже эмпирическим, но его дизайн и стратегия явно отличаются. Возьмем, например, определение Роберта Уина: «Изучение отдельного случая является эмпирическим исследованием, которое
— обследует современные феномены внутри их реального жизненного контекста; когда
— границы между феноменами и контекстом не ясно выражены; и при котором
— используется множество источников данных» [24, р. 23].
Данное определение замечательно во многих отношениях. Прежде всего, отметим указание на то, что изучаемые феномены не вырываются из их жизненного мира, а рассматриваются в единстве с ним. Мы использовали здесь понятие «жизненного мира» не случайно, так как событийное знание предполагает рассматривать феномены непосредственно в их жизненной ситуации, т. е. в многообразных и несистематизированных условиях. Более того, как следует из определения, феномен и жизненная ситуация неразделимы или сложно разделимы. Это означает, что феномен и его жизненный контекст представляют целостность, которую, если не огрублять, нельзя разложить на элементы, на внутреннее и внешнее, «вход» и «выход». Бросается в глаза контекстуальный характер исследования отдельного случая, который предполагает, что изучение причин и следствий не является двусторонним и определенным, причинная связь проявляется в контексте с другими факторами, условиями, контекстуальными характеристиками. Так, если А находится в причинной связи с Б, то следует учитывать, что эта связь в аспекте исследования одного случая может рассматриваться только вместе с другими имеющимися или отсутствующими причинными факторами В, Г, Д и т. д. Контексту-альность поэтому связана с необходимостью для исследователя использовать множество источников данных.
При исследовании отдельного случая подчеркивается такой характер изучаемой реальности, как содержательная и причинная сложность феномена, обладающего к тому же гетерогенностью. Специальный выпуск журнала «Политический анализ» в 2006 г. был посвящен проблеме «Каузальная сложность и качественные методы». Во введении к этому специальному выпуску Гари Гертц писал: «Имеется устойчивое чувство, связанное как с качественными, так и количественными методами, что стандартные статистические методы анализа аддитивно-линейных переменных часто выполняют плохую работу. Взгляд, что каузальная сложность ставит серьезные вызовы перед каузальным моделированием, соотносится с преобладанием веры в качественную методологию» [28, р. 224]. Содержательная и причинная сложность изучаемого феномена как отдельного случая позволяет использовать такие сложные каузальные теории, как «тропа зависимости», «множественной причинности», «двухуровневых теорий», «нелинейной
98
причинности» и т. д., для подтверждения или опровержения возникающих гипотез. Каузальная гомогенность, которая навязывается серийному исследованию и пробле-матизирует каузальный вывод, не свойственна исследованию одного или нескольких случаев, обладающих гетерогенной структурой. Здесь, конечно, возникают проблемы общезначимости полученного каузального вывода, но зато ситуация с причинами и следствиями не упрощается, а подвергается всестороннему исследованию, результаты которого можно проверять на других случаях. Значимо здесь и рассмотрение случаев во временном срезе. Многие недостатки концепции демократизации проистекали из того факта, что они рассматривались вне контекста времени и длительности проявления соответствующих результатов в развитии стран «третьей волны демократизации». В этом отношении значима относительно полная выявленность политического события, чтобы можно было судить о всех его значимых аспектах, факторах и результатах. Отсюда методологическое сравнение: «Стандартный анализ с центрированием на переменных является эквивалентом простого снимка политического мира. Размещение переменных в их темпоральном контексте — следя за процессом и учитывая текущие обстоятельства — обеспечивает скорее получение картины, а не фотографии» [29, р. 862].
Достоинство качественных методов изучения отдельных случаев состоит в том, что они позволяют осуществлять выработку обоснованных идей о политической реальности. Как подчеркивает Джеймс Махони, «в сравнительной политологии исследователи, использующие качественные методы (в противоположность количественной операци-онализации), были, возможно, наиболее настойчивыми в определении ключевых понятий отрасли» [22, р. 127]. Это определяется возможностью более тщательного подхода к выявлению связей между понятиями и множеством данных в исследовании отдельных случаев. Концептуальные инновации здесь проявляются в разработке идей революции, корпоратизма, демократии, идеологии, политической культуры, государства, партий и т. д. В этом отношении сравнительное исследование отдельных случаев способствует развитию политической теории.
Обращает на себя внимание в связи с этим новый подход к определению специфики научного политического знания. В противоположность экспериментальной парадигме, которой руководствовалась политическая наука в XX в., в настоящее время аналитическая природа науки определяется ее способностью получать обоснованные суждения о политическом мире посредством наблюдения, созерцания. Опять же, многие исследователи не пытаются противопоставить так называемые «наблюдения комплекса данных» (статистическая, экспериментальная парадигма) и «наблюдения причинных процессов» (созерцательная и рефлексивная парадигма), но все же значение последней обосновывается в качестве инновации [см: 27, р. 582-583; 29, р. 863]. В аспекте событийного знания это различие является решающим, так как позволяет развивать идею политической науки после критики сциентистской методологии.
Представленные в данной статье методологические проблемы изучения сложных явлений в современной науке, конечно, не исчерпывают всего многообразия подходов и решений. Противопоставленность сциентизма и культурологизма иногда пытаются преодолеть через развитие сложных, композитных, смешанных методологий. В любом случае, однако, методологические проблемы затрагивают существенно онтологические вопросы, без ответа на которые познание сложных процессов и явлений будет страдать
99
неполнотой, односторонностью, а то и ошибками. На первый план изучения сложности выходит единство онтологии и методологии.
Литература
1. Олемской А. И. Синергетика сложных систем. Феноменология и статистическая теория. М.: КРАСАНД, 2009.
2. Overman E. The New Science of Administration: Chaos and Quantum Theory // Public Administration Review. 1996. Vol. 56, N 5. P. 487-491.
3. Jervis R. System Effects: Complexity in Political and Social Life. Princeton: Princeton University Press, 1997.
4. Political Complexity: Nonlinear Models of Politics / еd. by D. Richards. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2000.
5. Elliot E. Complexity, Politics, and Public Policy // Knowledge Management, Organizational Intelligence and Learning and Complexity / еd. by L. D. Kiel. Oxford: EOLSS Publishers, 2003. 269 p.
6. Nonlinear Dynamics, Complexit and Public Policy / еd. by E. Elliot. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2000.
7. Complexity and Policy Analysis: Tools and Methods for Desining Robust Policies in a Complex World / еds L. Dennard, K. Richardson, G. Morcol. ISCE Publishing, 2008.
8. Евин И. А. Введение в теорию сложных систем // Компьютерные исследования и моделирование. 2010. Т. 2. № 2.
9. Pollitt C. Complexity Theory and Evolutionary Public Administration; A Skeptical Afterword // Managing Complex Governance Systems: Dynamics, Self-Organization and Coevolution in Public Invesyments / еds G. R. Teisman, A. Van Buuren, L. Gerrits. Oxford: Oxford University Press, 2009. P. 213-230.
10. Жуков Д. С., Лямин С. К. Метафоры фракталов в общественно-политическом знании. Тамбов: Издательство ТГУ имени Г. Р. Державина, 2007.
11. Barabasi A. Linked: The New Science of Networks. Cambridge, MA: Perseus, 2002.
12. Brown C., Liebovitch L. Fractal Analysis, Series: Quantitative Applications in the Social Science. Los Angeles, et al.: Sage, 2010.
13. Jackson W. Heaven's Fractal Net. Retrieving Lost Visions in the Humanities. Bloomington, Indianapolis: Indiana University Press, 2004.
14. Pravir M. Connecting Inner Power with Global Change: The Fractal Ladder. Los Angeles, et al.: Sage, 2009.
15. Сморгунов Л. В. Событийное знание и его значение для современной сравнительной политологии // Политические исследования. Полис. 2011. № 1. С. 122-133.
16. Gennep A. van. The Rites of Passage. London: Routledge & Kegan Paul, 1960.
17. Turner V. From Ritual to Theatre: The Human Seriousness of Play. New York: Performing Arts Journal Publications, 1982.
18. Turner V. The Forest of Symbols: Aspects of Ndembu Ritual. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1967.
19. Beech N. Liminality and the Practices of Identity Reconstruction // Human relations. 2011. Vol. 64, N 2.
20. Munck G. The Past and Present of Comparative Politics // Munck G., Snyder R. (eds.). Passion, Craft, and Method in Comparative Politics. Baltomore, MD, 2007.
21. Munck G., Snyder R. Debating the Direction of Comparative Politics // Comparative Political Studies. 2007. Vol. 40, N 1.
22. Mahoney J. Qualitative Methodology and Comparative Politics // Comparative Political Studies, 2007. Vol. 40, N 2.
100
23. Bennett A., Elman C. Qualitative Methods. The View From the Subfields // Comparative Political Studies. 2007. Vol. 40, N 2.
24. Yin R. Case Study Research. Design and Methods. Newbery Park; London; New Delhi: Sage Publications, 1984.
25. Dahl R. Modern Political Analysis. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, Inc., 1962.
26. Levy J. Qualitative Methods and Cross-Method Dialogue in Political Science // Comparative Political Studies, 2007. Vol. 40, N 2.
27. Collier D. Critical Junctures, Concepts, and Methods // Passion, Craft, and Method in Comparative Politics / еd. by G. Munck, R. Snyder. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2007.
28. Goertz G. Introduction to the Special Issue "Causal Complexity and Qualitative Methods" // Political Analysis. 2006. Vol. 14, N 3.
29. Thomas G. The Qualitative Foundations of Political Science Methodology // Perspective on Politics. 2005. Vol. 3, N 4.
Статья поступила в редакцию 7 июня 2012 г.
101
