CC BY
243
Л. В. Сморгунов
проблема методологического синтеза в современной сравнительной политологии*
Проблема универсального и национального в политических процессах находится в плоскости традиционных вопросов номотетической или идеографической моделей познания (дюркгеймовская и веберовская традиции в общественных науках). Сциентизм бихевиорального и структурно-функционального этапов в развитии политической науки в последние десятилетия потеснен более мягким, понимающим, интерпретативным подходом. Тем не менее это не означает, что происходит просто очередное изменение одной методологии на другую. Все более ощущается стремление найти точки соприкосновения между конкурирующими подходами. В этом отношении плюрализм методологических подходов в сравнительных политических исследованиях последних десятилетий вызвал теоретический кризис сравнительной политологии. Преодоление кризиса, как считается, возможно за счет синтеза ряда теоретико-методологических традиций. Однако возникают проблемы пределов синтеза и научной результативности совместимости качественных и количественных, интерпретативных и позитивистских, институциональных и когнитивистских, статистических и сазе-ориентированных подходов в сравнительной политологии.
кризис плюралистической сравнительной политологии
Сравнительная политология, активно развивавшаяся под влиянием позитивистской методологии бихевиоризма и структурного функционализма в 1950—1960-е гг., в начале следующего десятилетия попала под огонь критики [1-3]. Можно выделить несколько ее направлений. Во-первых, политическая наука в целом и сравнительная политология в частности оказались невосприимчивыми к новым социальным и политическим переменам, которые так бурно проявились в конце 1960-х — начале 1970-х гг. в виде контркультурных движений, постиндустриальной революции, коммуникационных трансформаций. Во-вторых, попытка создать на основе бихевиоризма и структурного функционализма политическую науку, лишенную ценностной нагрузки, фактически привела к господству лишь одной теоретической парадигмы, связанной с идеологией «буржуазного либерализма». В-третьих, оказалось, что эти методологии сравнительного анализа, ориентирующиеся на поиск закономерных связей и подобий, фактически вели к созданию картины политического мира, лишенной значительной доли уникальности и многообразия. В-четвертых, преобладание количественных методов анализа в сравнительной политологии хотя и создавало возможность для проверки гипотез, но одновременно приводило к их обеднению. Путем статистической
* Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ «Категория “политическое событие” и ее роль в разрешении проблемы методологического синтеза в современной сравнительной политологии», № 10-03-00330а.
© Л. В. Сморгунов, 2011
проверки утверждались зачастую либо довольно банальные истины, либо уже известные зависимости. В-пятых, хотя сравнительная политология и включала в свое поле зрения страны Азии, Африки и Латинской Америки, но сформированная телеологическая концепция зависимого развития вызывала протест как у западных компаративистов, так и у исследователей незападных стран.
После кризиса 1970-х гг. сравнительная политология потеряла значение однородной с точки зрения методологии отрасли и развивалась то под влиянием намерений найти новую методологическую парадигму, то под воздействием изменений в самом объекте исследования. В этом отношении два десятилетия сравнительная политология сохраняла статус весьма дифференцированной отрасли и по предмету, и по методам изучения. Методология неоинституционализма, которая получила распространение в политической науке в результате экономического империализма, все же не изменила общей картины, а третья волна демократизации позволила продвинуть дальше некоторые теоретические конструкты без радикального преобразования отрасли. Противостояние различных традиций исследования на плюралистическом этапе развития привело к тому, что эти традиции перестали удовлетворять критериям научной достоверности выводов сравнительной политологии. В конце прошлого века возникает набирающая силу тенденция к синтезу противостоящих методологий и поиску новых синтезированных оснований политологического сравнения. «Ослабевающие различия» связаны со снижением уровня противостояния дюркгеймовской и веберовской традиций, количественных и качественных методов, объяснения и понимания, выяснения причин и простого описания, позитивизма и герменевтики. В целом в сравнительной политологии начинает господствовать убеждение, что метод должен быть подчинен исследовательской субстанции, т. е. политике; следует искать такие подходы, которые базировались бы на особенностях политической реальности. Не упрощение исследовательских политических моделей, а усиление сложности и взаимозависимости в сравнительных исследованиях становится необходимостью [4, р. 46]. В этом движении к синтезу особую роль начинают играть когнитивные составляющие политического процесса, идеи, которыми люди руководствуются в политике, качественные степенные политические различия, исторические уникальные событийные политические процессы. В центре этих изменений лежит переход от фактуального к событийному политическому знанию. Категория «политическое событие» приобретает онтологический и гносеологический статус, позволяющий разрешить проблему методологического синтеза. Изменение объекта компаративного исследования (политика в условиях глобализма, коммуникативной революции и общества знания) повышает роль и значение таких методологических подходов в сравнительных исследованиях, как конструктивизм, конфигурационный подход (качественные исследования на основе булевой алгебры и логики нечетких множеств), интерпретативизм и историзм, кейс-ориентированное сравнение. Обоснование синтезированного характера этих методологий решается, как правило, на пути аддитивного подхода, который понижает уровень обоснования их эвристической значимости в сравнительной политологии. Представляется, что поиск холистской основы позволит разрешить ряд проблем методологического синтеза и усилить его роль в трансформационных процессах в современной сравнительной политологии, повысив ее аналитические и объяснительные возможности.
Плюралистический период сравнительной политологии (1980-1990-е) показал, что методологическое многообразие и противостояние различных подходов к политологи-
ческому сравнению понижают ее научную результативность. Новое оживление сравнительная политология начинает демонстрировать в конце прошлого — начале нынешнего столетия. Появляются обобщающие работы, в которых сделана попытка подвести определенные итоги развитию сравнительной политологии в послекризисный период. Вновь разворачивается дискуссия о соотношении количественной и качественной методологии сравнительного исследования [5-8]. На первый план некоторые исследователи выдвигают проблемы герменевтического понимания политического действия и интерпретативного подхода к политике и управлению [9-10]. При этом указывают на принципиальное различие между сциентистской американской традицией политических исследований и британской политологией, отмечая в последней акцент на историческое познание и интерпретативизм [11]. Еще более знаменательно стремление всех участников дискуссии не противопоставлять различные подходы и традиции, а попытаться найти некоторую синтетическую основу для их взаимодействия и взаимообогащения. В этом отношении общую установку формулирует Герардо Мунк, который, завершая главу об истории сравнительной политологии, пишет: «Короче, требуют уважения как приверженность сравнительной политологии гуманистической традиции, так и ее живая устремленность к науке. Душа компаративистов возбуждается не только сущностным интересом к глобальной политике, но менее всего — только методами, используемыми для исследования своего предмета. Отсюда, будущее сравнительной политологии, вероятно, должно вращаться вокруг способности компаративистов преодолевать ослабевающие различия и связывать их интерес одновременно с субстанцией и методом, политикой и наукой» (курсив мой. — Л. С.) [12, р. 59].
Преодоление различий выражается в появлении и обосновании новых методологических подходов, которые претендуют на разрешение проблем противостояния количественных и качественных, интерпретативных и объяснительных исследовательских ориентаций. Особое место здесь занимают конструктивистская методология [см.: 13], конфигуративный анализ (или качественный сравнительный анализ на основе использования логики нечетких множеств) [14], кейс-ориентированное сравнение [15]. Все эти методологические подходы в сравнительной политологии опираются на более фундаментальные философские основания, выраженные в концепциях научного реализма, аналитического нарратива, когнитивного подхода. Обратим внимание на две попытки преодоления таких различий в сравнительной политологии: использование логики как качественного метода сравнения и интерес к проблематике политического события.
Использование логики как качественного метода политического сравнения
В современных сравнительных исследованиях наряду с известными методологиями и методическими приемами с конца 1980-х гг. начинает активно использоваться один из разделов логики — булева алгебра. Пионером ее использования в компаративистике следует назвать Чарльза Рэйджина, работы которого были опубликованы в это время и вызвали живой интерес компаративистов [16-18]. Булева алгебра возникла как истори-чески первый раздел математической логики в середине XIX в. и названа по имени Джорджа Буля — ирландского математика и логика, который первый представил логику как алгебру классов, связанных операторами «и», «или», «не». С его работ начинается алгебра логики и ее составная часть — алгебра высказываний, в которой
методы алгебры применяются для изучения операций над высказываниями, в отношении каждого из которых можно утверждать только то, что его содержание является истинным или ложным. Рэйджин использовал эту методу для сравнительных исследований, подчеркивая сочетание в ней количественных и качественных подходов. Описание методики применения булевой алгебры для политических исследований читатель может найти в литературе на русском языке [19-21]. Однако в нашей стране булева алгебра пока не получила широкого распространения, кроме одиночных публикаций, касающихся, например, изучения коалиций [22].
Логика нечетких множеств стала применяться в социальных сравнительных исследованиях в конце 1990-х. И опять же начало этому процессу было положено Рэйджином, его книгой «Социальная наука, базирующаяся на нечетком множестве» [14]. Общий смысл данной логики заключается в том, что любые определения (высказывания) страдают неточностью, а следовательно, мы можем говорить лишь о степени истинности выраженного в них содержания. Является ли вода горячей, это вопрос степени; является ли государство демократическим, это также вопрос степени. Если булева алгебра является бинарной логикой (истина или ложь), то «мягкая» логика — это логика нечетких границ, логика неопределенности. При ее использовании скорее говорится о степени качества объекта, принадлежащего к некоторому множеству, чем о простом наличии или отсутствии этого качества. Здесь присутствует не дихотомизация переменных, а их представление в виде множества, которое может включать элементы с различной степенью принадлежности к нему. При этом так называемые мягкие оценки (fuzzy values) описывают степень членства и располагаются в пределах от 1 до 0, где 1 характеризует максимально высокую степень принадлежности, а 0 — непринадлежность. Фактически в предложенной Рэйджином методологии находит выражение комбинация булевой алгебры и «мягкой» логики. В целом этот подход, основанный на исследовании случаев, позволяет соединять количественную и качественную ориентацию в сравнениях.
В статье Карстена Шнайдера и Клаудиуса Вагемана «Снижение сложности [при использовании программы] “Качественный сравнительный анализ” (QCA): Дальние и близкие факторы и консолидация демократии» обращено внимание на методологические возможности мягкой логики при изучении проблем консолидации демократии [23]. Эта статья еще раз заставляет нас обратить внимание на современную методологию и технику эмпирического сравнительного анализа политических феноменов с использованием логики нечетких множеств, или «мягкой» логики.
В статье консолидированная демократия определяется как «ожидаемая устойчивость либеральной демократии», при которой соответствующие политические акторы действуют в условиях определенных правил, с которыми они должны соглашаться [23, p. 763]. Авторы исследования используют методологию и методику «мягкой» логики для выявления необходимых и достаточных условий для консолидации демократии, разбивая их на две группы. Первая группа, так называемые дальние условия (remote conditions), касается таких факторов, как уровень экономического развития, этнолингвистическая однородность, близость к Западу, степень предыдущего демократического опыта и длительность коммунистического прошлого. Это такие факторы, которые можно обозначить в качестве контекста; они стабильны, и их источники находятся относительно далеко от проходящего процесса консолидации. Вторая группа включает в себя «близкие условия» (proximate conditions), к которым относятся факторы, изменяющиеся во времени и подверженные влиянию политических деятелей. К ним
относятся в данной статье тип исполнительной власти, тип электоральной системы и уровень партийной фрагментации. Общая задача исследования состояла в том, чтобы проанализировать соотношение первой группы условий, а также выявить особенности их связи с непосредственными факторами консолидации. Гипотеза исследования авторами определяется как «матч между институтами и контекстом». При этом они «ожидают, что соответствующие акторы будут следовать демократическим нормам, выработанным в их стране (и, таким образом, будут консолидировать демократию), если распределение политической власти, установленное их типом демократии, явится ответом на необходимость дисперсии власти, вызванном социетальным контекстом. Исходя из этого исследование руководствуется общим ожиданием, что демократии консолидируются, если избранный тип институциональной конфигурации совпадает с социально-структурным контекстом, в котором он воплощается» [23, p. 764]. При этом предполагается, что и контекст, и институты могут по-разному оказывать влияние на распределение/концентрацию власти, и если их влияние совпадает, то создаются благоприятные условия для консолидации.
Результаты исследования показали, что существуют многообразные сочетания контекстуальных и институциональных условий консолидации демократии, что невозможно выработать единый алгоритм для объяснения взаимодействия причин и следствий. «В противоположность многим основным заявлениям модернизационных теорий, — указывается в статье, — мы находим, что нет [жестко] необходимых предпосылок для консолидированной демократии. Наоборот, некоторые демократии консолидируются в неблагоприятных условиях, тогда как другим не удается стать консолидированными в благоприятном контексте. Причина этого видится в выборе подходящей/неподходящей конфигурации институтов. Это также подразумевает, что нет не только такого типа демократии, но даже одного институционального признака, который a priori будет наилучшим для консолидированной демократии. То, что происходит, зависит от сочетания с контекстом» [23, p. 775].
Оценивая значение данного исследовательского инструментария, авторы пишут, что проблема сложных каузальных утверждений, поставленная в аспекте необходимых и достаточных условий, может быть удачно структурирована его использованием. В принципе здесь техника качественного сравнительного анализа рассматривается как подходящая для создания комплексных каузальных теорий — особенно на уровне среднего количества изучаемых случаев (mid-size N designs). Конечно, эта техника не свободна от недостатков: перегруженной сложности результатов и ограниченного разнообразия (что, впрочем, не является спе-цифическим только для QCA). В исследовании авторы предложили свой подход, состоящий из двух ступеней: сначала «дальние факторы», затем «ближние». Преимущество этого двухшагового fs/QCA подхода видится в следующем. Во-первых, он предлагает практическое решение для общей потребности контекстуализировать каузальные утверждения и, таким образом, сформулировать теорию среднего уровня. Во-вторых — уменьшает проблему ограниченного разнообразия, позволяя использовать теоретический подход к логическим остаткам (разнообразию комбинаций условий, для которых не находится эмпирических случаев). В-третьих, он более адекватно отражает структуру многих научных гипотез, формируемых в политических и социальных исследованиях.
Освоение «мягкой» логики в политической науке только начинается и на Западе. Следует сказать, что техника QCA и fs/QCA требует от исследователя одновременно
многих знаний и умений — теоретических, методологических, технических, логических. В экономике и управленческих науках она нашла более активное применение, чем в политической науке. Вместе с тем явное преимущество данной техники в многокаузальном исследовании [см.: 24], а также ее применимость для теории государственного управления и принятия политических решений могут служить залогом дальнейшего более широкого ее использования в отечественной политической науке.
методологическая функция категории «политическое событие»
Оппозиционность позитивистской и интерпретативной науки в современном политическом познании снимается объединением факта и ценности в понятии политического события. Гносеологическое значение категории «факт» как незаинтересованного суждения, фиксирующее эмпирическое знание, ставится под сомнение, будем ли мы говорить о фактуализме или о теоретизме в познании. Хотя фактуальное политическое знание находит значительную поддержку среди политологов, тем не менее явно определилась тенденция формирования событийного политического знания.
Политическое событие для Алена Бадью является тем, что составляет суть политики. Именно событие позволяет мыслить политику, поскольку ни структура политики, ни смысл политического не фиксированы местом происходящего. При этом политическое событие следует отличать от политического факта: последний лишь имитирует первое. Отсюда «современное снижение политической рефлексии до поверхностности журналистики происходит, прежде всего, от смешения события с фактом» [25 с. 53]. Событие становится политическим, если его материя коллективна, а его истина виртуально универсальна, т. е. принадлежит всем. Ханна Арендт с присущей ей проницательностью относительно тенденций познания и их связи с политическим миром писала о различии между познанием того, что сделано самим человеком, производящим материальные продукты, и познанием события, которое вносит неопределенность в сферу человеческих дел, и в котором участвуют многие. Она подчеркивала, что детерминистское познание, в основе которого лежит желание соотнести цели и средства путем понятия процесса, определяется доминированием экспериментальной науки и опытом человека производящего, а не политически действующего. Такое познание не может «достичь действительности и понять модусы действительного». Арендт писала: «Вполне оправданное в области создания представление, согласно которому действительным станет лишь то, что я собираюсь сделать, постоянно опровергается ходом событий, возникающих из-за поступка и всего чаще включающих в себя абсолютно неожиданное. Действовать в модусе изготовления, соответственно мыслить в форме вычисления последствий значить исключать неожиданное и тем самым само по себе событие» [26, с. 392-393]. Ее критика сциентизма и обоснование связи политического познания с познанием историческим определяются стремлением показать, что истина является политической, только когда мы находим ее в коммуникации с другими участниками событий, а сама политика разворачивается в событии как эта политическая истина. С этим, по-видимому, связано возрождение в современной сравнительной политологии интереса к интерпретативному познанию, к истории и к методологии кейс-ориентированных исследований. В современной политике интересен сам по себе факт вместе с его значением и возникновением. Будем ли мы говорить о «формировании политического события» или «об обнаружении его смыслов», в любом случае нас будет
интересовать его встроенность в связи и отношения действующих на политической сцене людей. С одной стороны, политическое событие является фактом политической жизни. Можно ли изучать его как «вещь»? Положительный ответ базировался бы на предпосылке его внутренней определенности и независимости. Но кто лучше знает об этом событии и понимает его смысл — тот, кто был его участником, или наблюдатель? Так вновь актуализируется проблема писателя и читателя, художника и любителя живописи, политика и политического исследователя (философа или ученого). Политическое событие в этом отношении не является статистической вещью, т. е. не обладает неким сводимым к множеству смыслом — оно единично. Но оно не является также некоторым завершением — его актуализация скорее разворачивается в процессе политической жизни. Как пишет Том Ландборг, «таким образом, “событие” следует рассматривать как неразрывно связаное с сингулярностью событий, а не отделенное от нее. Смысл этой точки зрения состоит в том, что “событие” не представляет собой самостоятельно существующий объект или целое, значение которого может быть определено заранее пред-установленным субъектом и найдено во внешнем фоне или контексте. Эти категории могут, конечно, существовать, но только в качестве последствий актуализации. Как таковые они не существуют независимо от сингулярности событий, но, можно сказать, скорее выходят из процесса актуализации этих событий» [27, p. 9].
Уникальность, случайность и отклонение события вроде бы во всем противоположны общности, закономерности и инвариативности факта, на котором базировалась позитивистская политическая наука. Вместе с тем в последнее время интерес к событийному в политической науке выявляется очевидно. В частности, событийность находит выражение в исследовании экстраординарного в политике [28-30], в изучении протест-ного поведения — так называемой спорной политики (contentious politics) [31-34]. При этом такие характеристики политического события, как уникальность, нахождение во времени, процессуальная развернутость в актуализации, открытость, неопределенность, случайность, формируемость и др., находят выражение в тех исследовательских подходах, которые характерны для событийного познания. В методологическом отношении, пишут Дуглас Макадам, Сидней Тэрроу и Чарльз Тилли, наблюдались синтезированные и дифференцированные подходы к изучению «спорной политики». В общем, здесь в исследовательской стратегии лежат три основные парадигмы: 1) структуралистская парадигма нашла выражение в модели политического процесса и в школе исследования революций Муром и Скокпол; 2) рационалистическая парадигма наилучшим образом выражена в подходе с точки зрения ресурсной теории мобилизации; 3) культурологический поворот нашел отражение в изучении фреймов и конструировании коллективных идентичностей [35, p. 13].
Вместе с тем остается неясным и не до конца проработанным вопрос о связи этих методологий и подходов с проблемой перехода от фактуального к событийному политическому знанию, определяемому в значительной мере современным пониманием сути политического. Сравнительная политология, однако, в своей теоретико-методологической рефлексии слабо использует данный поворот для решения проблемы методологического синтеза. В этом отношении, по-видимому, сравнительной политологии не хватает решительности в повороте к той политико-философской проблематике, которая, на наш взгляд, сегодня развивается французской философской мыслью. Так, Франсуа Фюре критикует понимание Французской революции Токвилем, подчеркивая,
что тот «мыслит революцию как процесс и результат, а не как событие и разрыв» [36, с. 25]. А мыслить ее по-новому как раз и означает «возвратиться к политическому анализу как таковому» [36, с. 36]. Например, что послужило основанием для более успешной экономической реформы и в дальнейшем консолидации демократии в Польше? Структурная детерминация вряд ли является истинным объяснением ситуации. Здесь экстраординарная политика на рубеже 1990-х гг. может сыграть роль объяснительного принципа [29]. А не является ли сложная динамика российского политического процесса результатом тех политических событий, которые изменяли обычную линейную политическую логику? Октябрьские события 1993 г. не столько завершали предыдущий этап политических трансформаций, сколько создавали новое поле проблем институционального, ментального, структурного и т. д. порядков, которые, по-видимому, не разрешены до сих пор. Не тогда ли были заложены основы «вертикали власти», «суверенной демократии», «наследования», негативного отношения к оппозиции, неконструктивной оппозиции и т. д.? Использование концепции «политического события» позволяет, на наш взгляд, разрешить проблемы методологического синтеза в сравнительной политологии, так как в ней можно обнаружить содержание универсальных и партикулярных/сингулярных характеристик. С одной стороны, «событие одновременно уникально, ненумеруемо и редко» [37, с. 259]. С другой стороны, в событии как разрыве с существующим порядком выявляются истина порядка и новое начало. Своей концепцией события Ален Бадью пытается противостоять и универсалистской претензии «капитало-парламентаризма», и скептицизму, который сводит результат истины к партикулярности [38, p. XII].
Литература
1. Easton D. The New Revolution in Political Science // American Political Science Review. 1969. Vol. 63.
2. MacIntyre A. Is a Science of Comparative Politics Possible? // Levis P., Potter D., Castles F. (eds.). The Practice of Comparative Politics: A Reader. London, 1978.
3. Ricci D. The Tragedy of Political Science: Politics, Scholarship, and Democracy. New Haven, CT, 1984.
4. SchmitterPh. The Nature and Future of Comparative Politics // European Political Science Review. 2009. Vol. 1, N 1.
5. Brady H. E., Collier D. (eds.). Rethinking Social Inquiry: Diverse Tools, Shared Standards. Lanham, MD, 2004.
6. Bennett A., Colin E. Qualitative Research: Recent Development in Case-Study Methods // Annual Review of Political Science. 2006. Vol. 9, N 1.
7. Levy J. Qualitative Methods and Cross-Method Dialogue in Political Science // Comparative Political Studies. 2007. Vol. 40, N 2.
8. Mahoney J. Qualitative Methodology and Comparative Politics // Comparative Political Studies. 2007. Vol. 40, N 2.
9. Bevir M., Rhodes R. A. W. Interpreting British Governance // British Journal of Politics and International Relations. 2004. Vol. 6, N 2.
10. Bevir M., Kedar A. Concept Formation in Political Science: An Anti-Naturalist Critique of Qualitative Methodology // Perspectives on Politics. 2008. Vol. 6, N 3.
11. Adcock R., Bevir M. The History of Political Science // Political Studies Review. 2005. Vol. 3, N 1.
12. Munck G. The Past and Present of Comparative Politics // Munck G., Snyder R. (eds.). Passion, Craft, and Method in Comparative Politics. Baltomore, MD, 2007.
13. Сморгунов Л. В. Сравнительная политология в поисках новых методологических ориентаций: значат ли что-либо идеи для объяснения политики? // Полис. 2009. № 1. С. 118-129.
14. Ragin Ch. Fuzzy-Set Social Science. Chicago; London: The University of Chicago Press, 2000.
15. Gerring J. Is There a (Viable) Crucial-Case Method? // Comparative Political Studies. 2007. Vol. 40, N 3.
16. Ragin Ch. The Comparative Method: Moving Beyond Qualitative and Quantitative Strategies. Berkeley: University of California Press, 1987.
17. Ragin Ch. The Logic of the Comparative Method and the Algebra of Logic // Journal of Quantitative Anthropology. 1989. Vol. 1, N 2.
18. Ragin Ch., Meyer S., Drass K. Assessing Discrimination. A Boolean Approach // American Sociological review. 1984. Vol. 49. N 1.
19. Политическая наука: новые направления / Под ред. Р. Гудина, Х. Д. Клингемана; науч. ред. рус. изд. Е. В. Шестопалова. М.: Вече, 1999. 816 с.
20. Сморгунов Л. В. Сравнительная политология. Теория и методология измерения демократии. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. 376 с.
21. Сморгунов Л. В. Современная сравнительная политология: Учебник. М.: РОССПЭН, 2002.
22.Щербак А. Н. Коалиционная политика российских партий // Второй электоральный цикл в России (1999-2000) / Под общ. ред. В. Я. Гельмана, Г. В. Голосова, Е. Ю. Мелешкиной. М.: Весь мир, 2002. С. 107-133.
23. Schneider C., Wagemann C. Reducing complexity in Qualitative Comparative Analysis (QCA): Remote and proximate factors and the consolidation of democracy // European Journal of Political Research, 2006, Vol. 45, N 5. P. 751-786.
24. Rihoux B., Ragin Ch. (eds.). Configurational Comparative Methods. Qualitative Comparative Analysis (QCA) and Related Techniques. Los Angeles, London: Sage Publications, 2009.
25. Бадью А. Можно ли мыслить политику? Краткий курс по метаполитике. М.: Логос, 2005.
26. Арендт Х. Vita Activa или о деятельной жизни / Пер. с нем. и англ. В. В. Бибихина. СПб.: Алетейя, 2000.
27. Lundborg T. The Becoming of the “Event”: A Deleuzian Approach to Understanding the Production of Social and Political “Event” // Theory & Event. 2009. Vol. 12, N 1.
28. Fushner Ch. Extraordinary Politics: How Protest and Dissent Are Changing American Democracy (Transforming American Politics). Westview Press, 1996.
29. Rose A. Extraordinary Politics in the Polish Transition // Communist and Post-Communist Studies. 1999. Vol. 32, N 2.
30. Kalivas A. Democracy and the Politics of the Extraordinary: Max Weber, Carl Schmitt, and Hannah Arendt. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 2009.
31. Tarrow S. Democracy and Disorder. Protest and Politics in Italy 1965-1975. Oxford: Clarendon Press, 1989.
32. Koopmans R., Rucht D. Protest Event Analysis // Methods of Social Movement Research / Ed. by Klandermans B., Staggenborg S. Minneapolis: Minnesota University Press, 2002.
33. Tilly Ch. Contention and Democracy in Europe, 1650-2000. Cambridge: Cambridge University Press, 2004.
34. Lichbach M., Zucherman A. (eds.). Comparative Politics: Rationality, Culture, and Structure: Advancing Theory in Comparative Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
35. McAdam D., Tarrow S., Tilly Ch. Comparative Perspectives on Contentious Politics // Comparative Politics: Rationality, Culture, and Structure: Advancing Theory in Comparative Politics / Lichbach M., Zucherman A. (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
36. Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб.: Инапресс, 1998. 224 с.
37. Нанси Ж-Л. Бытие единственное множественное. Минск: Логвинов, 2004. 272 с.
38. Badiou A. Being and Event. London; New York: Continuum, 2007.
39. Nai A. What does the Government say, and why? A QCA-based study on Swiss authorities’ discourse // The paper for the IPSA World Congress, July 2006, Fukuoka, Japan.
40. SchmitterPh. Interest Systems and the Consolidation of Democracies // Reexamining Democracy. Essays in Honor of Seymour Martin Lipset / G. Marks, L. Diamond (eds.). Newbury Park; London; New Delhi: Sage Publications, 1992.
Статья поступила в редакцию 23 сентября 2010 г.
