CC BY
65
XX ВЕК В НАШЕЙ ПАМЯТИ
Т. Архипова
НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ ЕРОШКИН:
ЧЕЛОВЕК И УЧЕНЫЙ, ОПРЕДЕЛИВШИЙ МОЮ ОДЬБУ
С учителями мне необычайно повезло: училась я у таких блестящих ученых и замечательных лекторов как С.Л. Утченко, Н.В. Устюгов,
В.Е. Иллерицкий, С.О. Шмидт, О.М. Медушевская, Е.В. Чистякова, Л.М. Зак -всех не перечислить, список бы занял страницу. Но главным учителем в моей жизни стал Николай Петрович Ерошкин.
Меня, человека очень эмоционального, он буквально заворожил своими лекциями, а потом и определил мою судьбу. Думаю, что я, по складу своего характера, не пропала бы и все равно реализовалась бы в какой-то сфере. Но только благодаря ему я стала историком-государство-ведом, преподавателем вуза, единственного в мире и лучшего в стране, о чем ни разу не пожалела. Хотя предложения сменить место работы мне делались неоднократно. От добра добра не ищут.
Впервые я увидела его до поступления в институт. Жила я с родителями в подмосковном Подольске и довольно часто приезжала «в ГУМ за покупками». В один из таких «набегов на Москву» я совершенно случайно открыла для себя Историко-архивный институт. Были зимние каникулы, охраны в те времена не было, и я пошла гулять по коридорам. Это сейчас я найду любую аудиторию с закрытыми глазами, а тогда заблудилась. В длиннющем коридоре никого не было, и я долго плутала от одного перехода к другому. Видимо, я громко топала - одна из дверей открылась, и из нее вышел какой-то человек. Я ему страшно обрадовалась и спросила: «Дяденька, что это за институт и как отсюда можно выйти?». Он пригласил меня к себе в кабинет (много позднее я узнала, что это был кабинет декана заочного отделения, каковую должность он тогда и занимал). С улыбкой глядя на мои валенки с галошами - в Москве так уже никто не ходил, - он рассказал мне об институте. А потом проводил до лестницы, ведущей к выходу.
Скоро я забыла и про институт, и про этого «дяденьку». Тем более что говорил он о вещах мне тогда не совсем понятных, а архивы у меня ассоциировались с подвалами, пылью и крысами.
Мечтой моей тогда был журфак МГУ. Я писала какие-то рассказы, баловалась стишками, посылала их в разные редакции, кое-что было опуб-
ликовано в газете «Подольский рабочий». Меня в этом очень поддерживала учительница по русскому языку и литературе.
Окончив школу, я направилась прямиком в МГУ но документы сдавать не стала, испугавшись творческого конкурса: там абитуриенты принесли свои публикации в пузатых портфелях. С расстройства пошла в ГУМ, съела знаменитое гумов-ское мороженое и пошла по улице 25-го Октября (ныне Никольская) к станции метро. Мое внимание привлекло красивое здание по левой стороне, я подошла к нему и тут вспомнила, что я уже в этом здании была. Набор вступительных экзаменов был тот же, что и в МГУ, и я «с горя» подала документы.
Конкурс в институт оказался огромным - не чета университетскому, но об этом я узнала, уже подав документы. В этом году отменили льготы для медалистов, а я полжизни угробила на ненавистные мне химию и физику, да еще ввели 80-процентную квоту для тех, кто два года отработал после школы. Деваться мне уже было некуда и я пошла сдавать экзамены.
Одна в потоке я написала сочинение на «пять», а на экзамене по литературе не сумела дать определение понятия «социалистический реализм». Председатель комиссии попросил меня на минутку их оставить, они там долго спорили, но кто-то из них был неумолим. Помню, как по этому поводу расстроилась одна из членов комиссии, вышла вслед за мной и извинялась за то, что не смогла отстоять высокую положительную оценку. Она вскоре из института ушла - жаль, не могу вспомнить ее фамилию. Кажется, звали ее Камилла Ивановна и она преподавала древнерусский язык. После такого провала остальные экзамены я сдала значительно хуже, чем могла. В общем, по конкурсу я не прошла.
НП Ерошкин
1960-е гг.
Забрала документы и заревела, выйдя из комнаты приемной комиссии. Стою, реву, не знаю, что делать дальше. По коридору идут люди, один из них остановился и заговорил со мной. По голосу - а это был очень красивый баритон - я узнала того «дяденьку». И опять он пригласил к себе в кабинет, расспросил и посоветовал срочно найти работу по специальности, пообещав взять на заочное отделение с полученными оценками. Мне удалось устроиться в Центральный архив Министерства обороны «уборщицей с исполнением обязанностей делопроизводителя», а он свое слово сдержал. Впоследствии он не раз говорил мне: «Вы прошли славный путь от уборщицы до доцента (Докторскую я защитила после его смерти. - Т.А.). Но, знаете, в двадцатые-тридцатые годы это было распространенным явлением».
Проучившись год на заочном отделении, получив почти все пятерки, я пошла к «дяденьке» Ерошкину с просьбой посодействовать мне в переводе на дневное отделение. Он очень удивился моей провинциальной наглости, но помог: сходил к тогдашнему ректору Анне Сергеевне Росло-вой, упросил. Николай Петрович впоследствии говорил, что он меня запомнил с этого случая.
Чуть ли ни в первый день моего пребывания на дневном отделении была лекция по истории государственных учреждений и я, что называется, на этой лекции «попала в плен». Хороший «дяденька», оказывается, - ТАК лекции читает! О том, как он их читал, и тогда, и позднее ходило множество легенд, и у каждого был свой Ерошкин-лектор. У меня тоже свой. Как жаль, что никто из нас, его учеников, не записал его лекции на диктофон, ведь многочисленные его работы не могут отразить ту атмосферу, что царила на его лекциях. Звукозаписывающие устройства были тогда редкостью, да и культура такого фиксирования прослушанного к тому времени еще не сложилась.
Мне кажется, он начинал читать лекцию еще на ступеньках МГИАИ. Студенты еще на подходе к институту окружали его, подхватывали его портфель, провожали до раздевалки, затем до кафедры, до аудитории, завязывался диалог, переходящий в монолог. Он никогда не позволял себе выглядеть неряшливо и, не будучи красавцем, за кафедрой выглядел очень импозантно. Дождавшись тишины, а она под его орлиным взглядом наступала быстро, он, поблескивая очками, начинал творить чудо.
Дисциплина, читаемая им - история государственных учреждений дореволюционной России, - была одной из самых трудных для усвоения, ее сравнивали с сопроматом в технических вузах. Студенты поговаривали меж собой: «“Госы” - наш сопромат...» В Историко-архивном институте, с моей точки зрения, трудней была лишь всеобщая история. И если бы не Николай Петрович с его умением преподнести трудный материал, вряд ли нашлись желающие этими госучреждениями заниматься. Его метод чтения лекций можно охарактеризовать как проблемно-репродуктивно-ил-
люстративный. Он начинал лекцию, неспешно размышляя, постепенно овладевая вниманием даже тех, кто пришел на лекцию лишь для того, чтобы пообщаться с однокурсниками, поспать после веселой ночи и т.п. Его познания в смежных с историей областях гуманитарного знания казались необъятными, его умозаключения, параллели удивляли, иллюстрации завораживали. Все это сопровождалось иронией, юмором, сарказмом. Аудитория вместе с ним вздыхала, смеялась, возмущалась... Мне кажется, заплачь он - и аудитория зальется горючими слезами. И так все полтора часа.
Прервать это единение между лектором и студентами мог лишь звонок (тогда он в институте был), воспринимаемый как досадное недоразумение. Заканчивался перерыв между лекциями, приходил другой лектор, а Ерошкин все никак не мог уйти из аудитории... А мы жаждали продолжения встречи и с нетерпением ждали следующей, по существу - жили «от Ерошкина до Ерошкина». Наверное, в том числе и этим объясняется огромное количество его учеников. Во всяком случае я открыла его для себя сначала как лектора, затем как человека, а уж потом как ученого. Именно в такой последовательности.
Начались семинарские занятия, а они тогда проходили в форме конференций. Кстати, у себя на кафедре мы до сих пор ее используем. Форма эта широко применялась в университетах с дореволюционных времен. Это - своего рода ролевая игра, где студент, самостоятельно подобрав литературу и источники по избранной теме, написав работу, докладывает ее в аудитории, учится «защищаться», «держать удар» со стороны «коллег», вести диалог. «Коллеги» же учатся критически осмысливать прочитанное и услышанное. В результате решается одновременно несколько образовательных задач.
Список предлагаемых тем в несколько раз превышал число участников семинара, так что каждый мог выбрать тему по душе. Доклады писались заранее, потом руководитель семинара их собирал, читал и выбирал те из них, которые предполагал обсудить на семинаре: на все доклады и тогда семинарских часов не хватало. Мы очень ценили такие обсуждения, готовились к ним, читали предстоящий доклад заранее, много и интересно спорили, причем иногда до хрипоты. Николай Петрович при этом снисходительно на нас поглядывал, никак не вмешиваясь. Бывало, кто-то из нас попросит его вмешаться в наш спор, а он - ни в какую: «В спорах истина убивается не всегда. Продолжайте, продолжайте...».
Теперь я уже и не вспомню, почему выбрала тему «Секретный комитет 6 декабря 1826 г.». Может быть, магическое воздействие на меня оказало слово «секретный»? Меня очень удивило предложение Николая Петровича одной из первых выступить на семинаре. Выступила и получила предложение написать по этой теме курсовую работу. Написала и услышала: «Вы не хотите послушать мой спецкурс?» Потом он пригласил меня на спецсеминар, в кружок, предложил писать у него дипломную
работу. Однокурсники смотрели на меня с уважением: он из всех нас меня одну выбрал, причем уже на 2-м курсе. Почему? Не знаю. Не ответил на этот вопрос и он, хотя я ему, относясь к себе весьма критично, чисто по-женски его задавала. На нашем курсе училось столько блестящих студентов: В.А. Муравьев, Е.В. Старостин, Г.И. Королев, Е.Н. Швейковская, Н.Е. Бекмаханова и много других (всех не перечислить), впоследствии ставших известными историками. Много позднее я ему как-то сказала: «Вы меня как репку из грядки выдернули». Ему это понравилось и он ответил своим неповторимым голосом: «Да-а-а». На старших курсах некоторые преподаватели предлагали мне писать под их руководством дипломную работу. Я не успевала сказать, что «я другому отдана», как однокурсники чуть ли ни хором заявляли: «Она у Ерошкина пишет», чем, кстати, очень меня выручали. Трудно ведь отказывать, когда замечательные преподаватели приглашают тебя к сотрудничеству.
Совершенно незаметно он привил мне вкус к исследовательской работе, уважение к Его величествам источнику и факту, к тем, кто писал по интересующей меня проблеме раньше, научил сравнивать разные точки зрения. В конце концов, он научил меня искать документы, делать выписки из опубликованных и неопубликованных источников, из статей и монографий.
В студенческие годы я не строила долгосрочных планов - вуз бы закончить, - тем более что среди моих родственников ни кандидатов, ни докторов наук не было. Поэтому рекомендация в аспирантуру во время защиты дипломной работы, озвученная заведующим кафедрой, очень сухим и скупым на похвалы А.В. Черновым, меня очень удивила. И всерьез я ее не восприняла: мест в аспирантуру не было, да и поступить в нее можно было лишь через два года после окончания института. Николай Петрович порекомендовал мне не искать всерьез место работы, сказав, что мы обязательно будем работать вместе. Эти его слова я всерьез не восприняла: уж больно престижной была тогда работа преподавателя в вузе.
Стала я работать в одном из архивов системы Министерства путей сообщения. Время учебы в институте вспоминалось все реже. И вдруг мне на работу звонит Николай Петрович (и откуда он телефон узнал?), поздравляет с каким-то праздником и предлагает сделать из диплома статью для публикации в очередном томе «Трудов МГИАИ». Это была моя первая публикация в череде тех, что последовали потом. Помню, я несколько дней любовалась своей фамилией в напечатанном виде.
А Николай Петрович пожурил меня за то, что я не сдаю экзамены кандидатского минимума и не работаю над диссертацией, и я быстренько сдала философию и иностранный язык, отпуск стала проводить в Ленинграде, собирая материал. Он предложил мне вести семинарские занятия на условиях почасовой оплаты, потом появилось долгожданное место в аспирантуру. Правда, заочную. В аспирантуре я пробыла всего год, так
как диссертация уже была готова, и я очень быстро ее защитила. Мы потом смеялись по этому поводу, ведь кафедра очень долго упоминалась во всевозможных отчетах, как досрочно выполнившая план подготовки аспирантов. Кстати, диплом, по совету Николая Петровича, вошел в диссертацию составной ее частью.
Ко времени защиты я уже работала в институте среди тех, кто впоследствии стали моими друзьями по жизни: Александр Давидович Степан-ский, Татьяна Петровна Коржихина, Татьяна Михайловна Смирнова. Первое время пребывания на кафедре я впала в депрессию. Мне казалось, что я никогда не буду знать столько, сколько остальные ее преподаватели (а их всех отличал необыкновенно широкий кругозор), никогда не смогу читать лекции, как они, и всегда буду последней среди них. Синдром отличницы не давал мне покоя. И опять Николай Петрович помог мне, сказав, что мои сомнения естественны: сомнения, неуверенность в себе являются показателем интеллигентности (это был завуалированный комплимент, на которые он был скуп), со временем они пройдут, а мне надо больше работать, учиться, заниматься самообразованием и т.д. Ну, прямо по Ленину! И я стала у них у всех учиться. Конечно, в первую очередь - у Николая Петровича.
Прежде всего, я прослушала лекции коллег и поняла, что все они учились лекторскому мастерству у него. Уяснив его метод, я сразу же стала ему завидовать. Хронологические рамки курса, им читаемого, ограничивались 1917 г. и он мог позволить себе высказывать собственное мнение по поводу тех или иных событий, критическое отношение к власти, говорить нелицеприятные вещи о царях, их сатрапах, о коррупции и т.п. Я же стала читать курс истории государственных учреждений советского периода, а здесь подобного не могло быть по определению. Читать студентам можно было только то, что «партия разрешила». Получалось, что он может рассказывать о взаимоотношениях цесаревича с Матильдой Кше-синской, а я о взаимоотношениях, например, Ленина и Инессы Арманд -нет. Знала, а говорить не могла. Мы зачастую не знали даже биографий советских партийных и государственных деятелей. Когда я ему сказала, что во время избирательных кампаний в те или иные органы власти вечерами, вместе с мужем, хожу срывать информационные листки с биографиями кандидатов в депутаты, он засмеялся и предупредил: «В милицию забрать могут, и мне придется вас оттуда вытаскивать. И как же я буду оправдывать ваши поступки? Производственной необходимостью? Так ведь в компетентных органах не поймут».
С целью «оживляжа» лекционного материала он посоветовал больше читать художественную литературу, которая при отсутствии других источников может оказать большую пользу. Действительно, мне в свое время очень помогли повести Федора Абрамова, когда я читала раздел курса, касающийся органов управления сельским хозяйством в военные и послевоенные годы. Он научил меня уделять больше внимания деталям,
собирать анекдоты, наконец. Научил слушать «враждебные голоса» (так тогда именовались передачи зарубежных радиостанций на русском языке), читать официальную информацию между строк и сравнивать, сравнивать, сравнивать...
Попыталась я перенять у него и методику подготовки к лекциям, хотя подражать ему в этом было трудно. Он всегда был в курсе новейших исторических исследований по самому широкому спектру проблем. Его рабочий стол был завален свежими журналами, новыми книгами, выписками из них, рукописями собственных работ. Он был глубоко убежден, что лектор высшей школы должен быть ученым-исследователем, иначе ему просто не с чем идти в аудиторию, нечего дать студентам. Комментирование кем-то другим написанного он оставлял школьному учителю. Художественную литературу он читал выборочно после рекомендаций, главным образом, А.Д. Степанского, который читал, кажется, все. Ерошкину не хватало времени, хотя внешне могло показаться, что он не так уж и загружает себя. Узнав его больше, я поняла, что часов шесть в сутки ежедневно, за исключением, может быть, недели-двух отпуска, он проводит за рабочим столом. Что-то похожее я прочитала о Н.В. Тимофееве-Ресовском в известной повести Д. Гранина.
По существу, он стал создателем особого раздела исторической науки - истории российских государственных учреждений, российской государственности со своими объектом и предметом изучения, методами, подходами и т.п. Благодаря ему в наше время в Историко-архивном институте РГГУ существует школа историков-государствоведов. Он стал автором первых учебных пособий и учебников, которыми до сих пор пользуются не только студенты нашего института, хотя в свое время писались они только для них, ибо нигде больше этот предмет не преподавался. Выход каждого из них тогда становился событием в жизни вузовской общественности, был отмечен либо положительными рецензиями в СССР и за рубежом, либо медалью ВДНХ и т.д., и т.п. Будучи энциклопедистом, он свободно чувствовал себя и в ХУП веке, и в 1917 году, а в последние годы жизни - и в ХХ в. Но все же ко второй половине XIX - началу ХХ вв. он относился особенно трепетно: здесь были его главные научные интересы, главные «сердечные привязанности», этому периоду посвящены его монографии и многочисленные статьи. Он не раз говорил, что именно в это время ему хотелось бы жить, но «времена, Танечка, не выбирают».
Много сил и здоровья потратил он на создание кафедры. Ведь долгие годы коллектив госучрежденцев работал в составе разных кафедр. Как любил вспоминать Николай Петрович, за время существования в институте госучрежденцы не объединялись только с тремя кафедрами - гражданской обороны, физкультуры и иностранных языков. С большим трудом добившись ее создания в 1975 году, он бессменно руководил ею до последних дней жизни.
Попробовал он себя и в качестве администратора: одно время был проректором МГИАИ по научной работе. Но организационная работа была ему не по душе. Долгие годы был председателем головного Совета Минвуза РСФСР по архивоведению, документоведению и научной информации, возглавлял специализированный Ученый Совет института по присуждению степени доктора исторических наук по архивоведению, до-кументоведению, документалистике и источниковедению. Не чурался он и общественной работы: был членом партбюро, часто выступал на партийных собраниях с критикой тех или иных действий руководства института. Часто это становилось причиной осложнения его отношений с ректорами. Пожалуй, лишь Анна Сергеевна Рослова относилась спокойно к его критике, считая ее этакой шалостью любимого дитяти. Другие руководители не были к нему столь снисходительными, а он жил по принципу «не могу молчать» и часто говорил: «Ректора приходят и уходят, а я остаюсь».
Вообще его жизнь в институте очень благополучной не назовешь. Будучи человеком одновременно эмоциональным и прямым, у некоторых коллег он вызывал негативную реакцию. Он не боялся назвать дурака дураком, лизоблюда - лизоблюдом, бездаря - бездарем. «Этой диссертации могло бы и не быть...» - его самая деликатная оценка пустой, беспомощной работы. Правда, в адрес особ женского пола резких слов не употреблял, деликатничал: исторические аналогии насмешливо подбирал. Слаще от этого не становилось...
Были у него и проблемы во взаимоотношениях с редакторской братией. Так, в «застойные» годы он настоял на том, чтобы были рассыпаны гранки его книги о Временном правительстве: он не хотел вычеркивать из текста фамилии неугодных власти персонажей. Это стоило ему значительных материальных затрат. «Бог с ними, с деньгами, заработаю, зато я честен перед собой, а это, Танечка, самое главное». А в перестроечные годы, когда многие плюсы поменялись на минусы и наоборот, он не отказался от некоторых своих оценок фактов и исторических деятелей: «К представительницам древнейшей профессии я не отношусь».
Позднее, когда мы стали не только коллегами, но и друзьями, если такое возможно во взаимоотношениях ученика и учителя, в час его прихода в институт я обычно поджидала его на площадке второго этажа и всегда могла определить, когда он вошел в здание. «Здравствуй, дорогой...» -говорил он кому-то своим знаменитым баритоном. «А, это ты, бездельник...» - это другому. «Все хорошеем...» - третьему, вернее третьей. И т.д. В последние годы ему стало тяжело сразу одолеть оба пролета лестницы, он останавливался где-то посередине, вокруг него сразу же образовывалась толпа. Не будучи слишком высоким, он все равно как бы возвышался над ней, творя вокруг себя праздник общения. Он купался в любви учеников, которых у него, как выяснилось позже, подсчитать было невозможно.
Его общению с учениками можно было только позавидовать: приближая их к себе, он умел держать дистанцию. И не все из них потом оставались в поле его зрения. Единицы становились друзьями, как, например, А.Е. Иванов, П.Н. Зырянов, члены его кафедры... Среди его учениц было много хорошеньких, но никогда никаких вольностей по отношению к ним он себе не позволял. В тоже время обе жены его были из числа студенток. Когда я ему об этом как-то напомнила, он сказал, что никогда не путал любимых учениц и любимых женщин: «Понимаете ли, Танечка, критерии отбора разные... А повседневное пребывание среди красивых учениц меня бодрит». Немного было у него и так называемых старых друзей - я помню только Ю.Ф. Кононова, который тоже оказал на меня большое влияние. Редкий был человек. Умер рано. Я не раз задавалась вопросом, почему у Николая Петровича было немного друзей? Знакомых, даже приятелей -сколько угодно, а друзей мало. Почему? Сам он говорил мне, что их и не может быть много: «Не верьте тому, кто говорит, что у него много друзей». Мне же кажется, причин было две. Одна состояла в сформулированных им критериях отбора, другая - в тонкой организации его натуры и ее чрезвычайной ранимости. Если первая была очевидной, то вторую он тщательно скрывал.
Сидя рядом на партийных собраниях, мы отчаянно болтали, - а что еще было делать? Не слушать же в очередной раз доклад о возрастающей роли партийной организации в руководстве институтом! Темы наших бесед были разные: от банальных оценок сидящих в зале и выступающих до обсуждения идей (подумать только!) «философа жизни» Ф. Ницше. Но одна тема была запретной: его родословная. Не зная причин этого, я назойливо к нему приставала с вопросами. Ни разу он не ответил на них конкретно и полностью.
Много позднее я поняла: он, как и многие советские люди, скрывал свои корни. Они были дворянско-шляхетскими. Кто же тогда такое афишировал!? В результате многих лет общения я реконструировала его довоенную биографию. Его отец, до революции примыкавший к правым эсерам, был инженером и трагически погиб в результате несоблюдения техники безопасности на производстве. Представители «органов» пришли за ним через несколько дней после похорон. Мама перебивалась редкими заказами на переводы, Николай Петрович ушел из школы и стал работать грузчиком. Я обомлела: «Грузчиком?». Он в ответ засмеялся: «Так ведь в книжном магазине! В свободное время книжки читал, а что нравилось - покупал. С этих приобретений началась моя библиотека, она стала дополнением богатого родительского собрания книг». Его родители были интеллектуалами, владели несколькими языками, привили любовь к чтению своим детям (у Николая Петровича было две сестры). Однако значительная часть библиотеки была утрачена в годы войны. В предвоенные же годы она помогла ему с самообразованием, которым он очень гордился, сравни-
С.П. Стрекопытов, Т.Г. Архипова, Т.М. Смирнова, Н.П. Ерошкин, Е.Э. Захарская, Т.П. Коржихина
1982 г.
вая себя с Максимом Пешковым. Среднюю школу он закончил экстерном, поступил на исторический факультет Московского областного пединститута, а тут - война. Он даже и помыслить не мог, что не пойдет на фронт. В военкомате ему отказали, по-моему, как члену семьи «вредителя». Он пошел рыть окопы, но, узнав о том, что на территории СССР началось формирование добровольческих подразделений из поляков-эмигран-тов, попытался выдать себя за поляка. Язык он знал прилично, назвался то ли Ерошкинским, то ли Ерошкевичем, но медицинская комиссия обнаружила у него очень плохое зрение и проблемы с сердцем. Дело в том, что состояние зрения не мешало ему читать, все остальное для него было неважно. Проблемы же с сердцем аукнулись в более поздние годы. Позднее, когда я поняла, что он не в восторге от Советской власти, я спросила у него, почему же он так рвался ее защищать. Он рассердился, сказав, что хотел защищать не Сталина и его режим, а Россию от фашистского режима немцев, давших стране императриц, ведущих себя на российском престоле не всегда соответственно ее интересам. Между тем он закончил пединститут, и был распределен на работу преподавателем истории в одну из школ Подмосковья - кажется, в Коммунарке.
Дальнейшее из своей биографии он не скрывал. Единственный мужчина в коллективе учителей, умница, обученный куртуазному поведению с женщинами, он пользовался у них большим успехом. К тому же не стоит забывать, что военное, а потом и послевоенное время было безмужним. И ученики в отсутствие отцов к нему тянулись. Идиллия, да и только. И быть бы ему вскоре директором школы, да на Красной площади, куда он привез учеников, он повстречал одного из своих институтских преподавателей. Кажется, Б.А. Рыбакова. Тот сказал Николаю Петровичу, что тут рядом находится Историко-архивный институт и сейчас идет набор в аспирантуру - мол, можете попытаться. Николай Петрович совету внял, попытался и поступил. Однако до окончания аспирантуры написать диссертацию ему не удалось. По нескольким причинам. На условиях почасовой оплаты ему было предложено читать в институте лекции, проблематику которых он осваивал на ходу. Другая причина состояла в том, что поначалу у него не было руководителя, который увлек бы его какой-то темой. Была и третья причина, которую он сам называл словами из песни: «Как много девушек хороших!». Но встретился учитель его жизни, впоследствии известный историк П.А.Зайончковский (кстати, мне он говорил, что Петр Андреевич в науке - мой дедушка), и тема нашлась.
Нашлась и девушка. Правда, жизнь с ней не сложилась. После окончания аспирантуры, в 1946-м, он был зачислен в штат преподавателей Историко-архивного института, а в 1952-м произошло два знаменательных события в его жизни: он блестяще защитил диссертацию, и у него родилась старшая дочь. С 1958-го, когда мы встретились с ним, его жизнь протекала на моих глазах. В меньшей степени тогда, когда я была студенткой и аспиранткой, в большей степени - когда я пришла работать на кафедру.
С этого времени я часто бывала у него дома - на старой и новой квартирах, - вместе с мужем приезжала к нему в подмосковный санаторий, куда он поехал на реабилитацию после инфаркта... Как говорит Оля, его жена, я постепенно стала членом его семьи. Особенно близкими наши отношения стали в последние годы его жизни: Коржихина тяжко болела, Смирнова была очень занята семейными проблемами, со Стрекопыто-вым он еще не сблизился, Степанский ушел на другую кафедру...
«Шеф» или «Никпет», как мы его называли, был отчаянным жизнелюбом. В молодости и в промежутке между женитьбами слыл сердцеедом. Женившись во второй раз, очень дорожил семьей и своим домом, члены же семьи боготворили его. Любил свою собаку, любил хорошо выпить и вкусно поесть - и звал своих учеников и коллег в гости и в праздник, и в будни. Он вообще любил вместе с нами отмечать дни рожденья каждого из нас, все праздники. Правда, в последние годы он чаще с любовью смотрел, как мы пьем и едим, чем делал это сам, грустно отмечая, что круг удовольствий катастрофически сужается. Любил шутку, остроумный анекдот, гусарские марши и старинные романсы, которые пел нам
■ТВ 1
А.Д. Степанский
1982 г.
«на бис». Любил слушать, как мы с Коржихиной и Олей пели городские романсы - бывало, и слезу смахивал.
Любил неистово работу. Болея, грустил не о том, что хвори сокращают жизнь, а о том, что не успеет прочитать студентам какую-то тему, не допишет задуманное. Говорил с грустью: «С возрастом приходит мудрость, а сил мудрить уже нет». Он переживал, что с возрастом становится более академичным, а в молодости, зная куда как меньше, срывал аплодисменты, уходил с лекции сквозь ряд аплодирующих студентов. Говорил, что нет уже того куража, а он лектору необходим, без него ничего не получится.
Любил принимать экзамены, изображать свирепого профессора, но по большому счету не был жесток. Был суров к красивым студенткам, полагая, что красивой никак нельзя быть неумной: «Дар Божий - красоту -нужно всю жизнь отрабатывать». Некрасивых жалел: «Их и так Бог обидел». Ну а уж будущих «кормильцев» допрашивал по полной программе. Ох, и надрожались же они...
Любил литературу, музыку, театр, живопись, очень неравнодушен был к оперетте, кардебалету. Помню, в ресторане на Арбате, выйдя из зала, где по поводу очередной защиты кандидатской диссертации был банкет, весь вечер простоял, глядя на артисток варьете и обижаясь, что мы не разделяем его восторгов.
Любил коллег по кафедре, созданной им и состоящей из его учеников, а это были яркие, неординарные люди, руководить которыми было
непросто. Про таких говорят: «Все борцы и все герои». После кафедры он любил пить с нами чай. Так сложилось, что в те годы на кафедре даже лаборантку звали Таней, и когда появились пирожные под названием «Танечка» - делали их в кулинарии ресторана «Прага», - он в день заседания кафедры с утра отправлялся за ними. Шеф нашел, как мне кажется, единственно верный способ общения с нами: он сделал нас своей семьей, где царил на правах любящего, строгого и справедливого отца. При его жизни мы даже не отдавали себе отчета в том, как комфортно и защищено жили мы за ним. Все наши проблемы за пределами кафедры он решал сам. Но и доставалось нам от него больше всех. И мне в том числе: за то, что не писала так быстро, как ему хотелось, докторскую диссертацию, за какие-то другие, уже и не вспомню, прегрешения. В гневе он был страшен, но не злоблив. Бывало, отругает так, что хоть увольняйся, выйдет из кабинета кафедры и не дай Бог ему услышать от кого-либо что-то плохое о только что им же раскритикованном... «Да что вы, - скажет, - это же моя надежда и опора. А Архипова уже докторскую заканчивает!» Это потом я научилась отличать его подлинный гнев от напускного, а поначалу страшно переживала.
Любил, любил... А что же не любил? Недисциплинированность в работе, неуважительное отношение к студенту (к большинству студентов он обращался на «Вы»), чванство, подлость, ложь, холуйство, Советскую власть, советских «дутых героев» и... Романовых. Последним он ставил в вину своекорыстие, ограниченность и бездарность, что и привело к власти сначала либералов, а потом и большевиков. Он с энтузиазмом встретил перестройку, надеялся на перемены...
Вообще как говорил один из героев фильма «Девять дней одного года», Николай Петрович жил страстями, ничто человеческое не было ему чуждо, и представлять его каким-то лубочным, идеальным человеком, конечно же, нельзя. Но ведь я не смотрела на него со стороны, я находилась очень близко, это был мой Учитель.
Начало 1988-го не сулило никаких неприятностей кафедре истории государственных учреждений и общественных организаций: это был сплоченный коллектив, возглавляемый признанным лидером, известнейшим в стране ученым. Она более чем отвечала требованиям, предъявляемым к такого рода структурам высшей школы.
Николай Петрович, как обычно, встретив католическое и православное Рождество, Новый год по двум стилям (тем, кто его знал, известно: если бы не было праздника, Шеф его придумал бы), отметив с нами Татьянин день, в студенческие каникулы сел за рабочий стол, на этот раз в Ленинграде. Часто звонил, был полон планов, пребывал в отличном расположении духа. Между тем, карманы любой из его одежек были полны лекарств. Он о них вспоминал тогда, когда прихватывало сердце: ведь он перенес несколько инфарктов. Мы же, по известной российской беспечности, даже в мыслях не предполагали возможность трагедии и немного
расслабились в отсутствии шефа. Я несколько раз в телефонном разговоре жаловалась ему, что опять меня запихивают в приемную комиссию ответственным секретарем. Он успокаивал: «Все будет хорошо. Приеду, пойду к руководству и скажу, что хватит ездить на бабах». Я и успокоилась: приедет, заступится как всегда. Позднее, припоминая и анализируя наши разговоры, я поняла, что это были его последние сказанные мне слова. Был он в Ленинграде вместе с обожавшими его дипломниками, которые в силу обстоятельств уехали на сутки раньше, и встретили его в Москве. Он был в приподнятом настроении: очень любил возвращаться домой, зная, что его с нетерпением ждут все. Они посадили его в такси, помахали вслед... Оказалось, в последний раз. Вот уж действительно - уехал и не вернулся.
Утрата была невосполнимой, кафедра осталась сиротой. Никто из членов кафедры не мог даже представить себя на его месте. Ведь формула «незаменимых людей нет» придумана теми, кто претендует на место незаменимых. На заседание кафедры пришел Е.И. Пивовар, бывший тогда деканом факультета архивного дела, - поддержать нас, помочь определиться с заведующим. Он с трудом сдерживал слезы, и мы не могли собраться «в кучку».
Спустя некоторое время, после долгих колебаний и споров, бросавших нас из крайности в крайность, мы уговорили Сергея Петровича Стре-копытова стать заведующим кафедрой. Низкий поклон ему. Как один из старейших членов кафедры - и, главное, мужчина - он согласился на это после нескольких бессонных ночей. И если бы не болезнь, он оставался бы нашим руководителем до последних дней жизни. Пришлось мне взять на себя эту ношу: на этом настаивали члены кафедры, да и я свое время обещала Сергею Петровичу заменить его в случае нужды.
И вот с 1994-го возглавляю кафедру я. И пытаюсь вместе с его учениками и учениками его учеников, в том числе и своими, продолжать начатое им дело. Надо ведь было и сохранить кафедру, и не уронить, как говорят в спорте, высокую планку ее репутации. Что из этих усилий получилось - судить не мне.
Как-то в С.-Петербурге я оказалась среди историков, далеких от проблематики, которой мы занимаемся. Они не знали меня, но услышав, что я руковожу кафедрой Ерошкина, посчитали нужным познакомиться и сказать много добрых слов в адрес моего учителя. Какую же радость они доставили мне!
Николай Майоров, молодой поэт, погибший на войне, в одном из стихотворений писал:
И пусть не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.
Говорить-то мы говорим, и хочется верить, что Шеф нас слышит, а как не хватает совета, поддержки, доброго подшучивания и, главное, беседы...
