CC BY
41
«Идеал» в созидании исторической реальности
ФИЛОСОФИЯ ЭКОНОМИКИ
УДК 321
В.В. Ильин, С.О. Рамазанов, A.B. Тимофеев* «ИДЕАЛ» В СОЗИДАНИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ
Статья посвящена роли понятия «идеал» в созидании исторической реальности на различных этапах эволюционного развития человека и общества.
Ключевые слова: идеал, историческая реальность, человек, философия экономики, индивид, разум.
Конструирование мира есть идейное конструирование возможных миров, не предполагающее преображения наличного мира.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться идеей, то уничтожится возможность жизни [9, с. 250]. Господство разумныгх идей абсолютно в стремлении к власти, означает «расщепление души», «приблизительность» ее существования (Поульсен). Разум, следовательно, угрожает «приблизительностью» существования, ска-зытающейся двояко: мироправительная роль разумныгх идей (идеалов) применительно к душе освобождает человека от угрызений совести (что, кстати, акцентировал Ламетри), применительно к миру — развязытает практику социальной механизации.
Триумф разума сопряжен с вышужденной капитуляцией жизни. Понимание этого, сообщая поборникам разума сознание собственного величия, влекло неоправданно завышенные самооценки. Кант полагал, будто произвел «коперниканский переворот»; Фихте сопоставлял сделанное им в мысли со сделанным французскими комиссарами в жизни; Гегель заключал, что его абсолютный
идеализм дал человечеству «абсолютную истину». В чем дело?
В том, что революция в духе является прологом революции в мире. Французский исторический отклик на просвещенческий переворот — Великая французская революция 1789 г. Германский социальный отклик на собственный идейный прорыт — революции 1830 г. (Саксония, Брауншвейг, Гессен, Бавария); 1833 г. (Франкфурт-на-Майне); 1844 г. (Силезия); 1848 г.; 1849 г. (майское восстание).
Чистый разум, таким образом, наставляет практический разум. Будируя волевое начало — способность «создавать предметы, соответствующие представлениям» (Кант), — он направляет намерения, действия на созидание реалий по идеалам.
Идеал в роли индуктора социотворчества насколько добропорядочен? В подмене истины утопией, знания идеологией, жизни сюром опасность есть. Настолько, что перед лицом специализированной индустрии производства мифов ставится задача мыслить согласно жизни, а не устраивать жизнь согласно мысли.
Волюнтарная техника социотворчества от субьективных мифов как жизненная стратегия
* © Ильин В.В., Рамазанов С.О., Тимофеев A.B., 2014
Ильин Виктор Васильевич (vvilin@yandex.ru), кафедра философии, Московский государственный технический университет им. Н.Э. Баумана, 105005, Российская Федерация, г. Москва, ул. 2-я Бауманская, 5, стр. 1.
Рамазанов Сираждин Омарович (ramazanov@yandex.ru), кафедра философии, Российский государственный аграрный университет — МСХА им. К.А. Тимирязева, 127550, Российская Федерация, г. Москва, ул. Тимирязевская, 49.
Тимофеев Александр Вадимович (kafpm@ssau.ru), кафедра прикладной математики и вычислительной техники, Самарский государственный аэрокосмический университет им. акад. С.П. Королева, 443086, Российская Федерация, г. Самара, ул. Московское шоссе, 34.
нетерпима. В искусстве «Я» может быть причиной вещей. В политике «Ячество» в роли устроительной стихии недопустимо. Так как конструировать мир, исключая призраки, не уводя раздумья к дальним горизонтам, избегая коловращения в порочной фигуре: творческий излет — выросшая на пустом месте фантазия — душевная расхристанность — волевой импульс — насилие? С хорошо предсказуемым итогом:
Солнце, сожги настоящее
Во имя грядущего.
Попробуем разобраться.
Кариатиды, поддерживающие своды арки, именуемой «культура», — наука и искусство. Каково взаимоотношение между ними? Представляя различные типы духовного освоения действительности, ориентированные на специфические ценности, нормы, эталоны, императивы, в каком-то смысле они противостоят друг другу. Противостояние определяется целью, средством, результатом «производства идей» в одном и другом случае. Так, очевидны диады: истина — идеал, познание — творение, знание — произведение.
Категориально-логичная, аналитичная наука нацелена на постижение объективного порядка вещей, как он существует независимо от человека. Представленчески-образное, синтетичное искусство предназначено для воплощения эстетических сущностей согласно законам художественного. Ему присуща неустранимость индивидуального начала, что сказывается в восприятии, оценке продуктов творчества в соответствии с благоприобретенным персональным опытом; многозначность — произведения искусства свободны от точности, строгости, — смысл, значимость порождаются здесь в не меньшей мере звучанием, чем рассудочно заданным значением входящих в произведение семантических единиц, не столько их связью, сколько их соположением; полиномность прогресса — вопрос, являются ли последующие фазы в развитии искусства прогрессивными сравнительно с предшествующими, во многом лишен смысла — имеет место непреходящность, самоценность результатов, отсутствие снятия прошлых этапов в настоящем, прошлое предшествующее и последующее общаются как бы на равных, обретая вес в зависимости от близости их субъекту (консонанс иди диссонанс, открытость или закрытость по отношению к художественному материалу) и т. д.
Тем не менее при всех различиях наука и искусство — не закрытые для диалога явления; их взаимопроникновение реализуется непосредственно в творческом процессе ученого и художника, природу деятельности которых характеризует много общего. Главное — в наличии изобретательности, конструктивности.
Там, где требуется ум, нужна и фантазия; лишенное ассоциативности познание утрачивает эв-ристичность, вырождается в схоластику. Там, где нужна фантазия, требуется и ум; развитие способностей, навыжов к художественной деятельности возможно в ходе целенаправленной подготовки, обеспечивающей профессионализм мастерства. Общность науки и искусства — это, следовательно, общность творческого производительного труда, в котором сочетаются знание и ассоциация и который ведет к раскрытию и проявлению человеческих продуктивный: возможностей на уровне духовного.
Дух — реален, «как наше тело, только бесконечно сильнее его» (Н. Гумилев). Сила духа — во вдохновении, возбуждении, побуждении преодолевать злободневное, сиюминутное, случайное. Носитель высокодуховного «под одеждою временного имеет в виду только вечные свойства», и тем всегда глубже и прочнее действие духовного, «чем независимее оно от временных и, следовательно, скоро преходящих интересов» [1, с. 367]. Являясь олицетворениями высокодуховного, наука и искусство по своему гражданскому пафосу между собой не расходятся. В конце концов человека над животныш поднимает «не палка, а музыжа: неотразимость безоружной истины, притягательность ее примера» (М. Булгаков).
Не расходятся они между собой и по своему происхождению и ассоциативности. Как наука, так и искусство выстраивают «чистый» мир, не важно какой — понятийный ли, образный, — главное — символический. Ведомые чутьем, внутренним голосом, наитием и художник, и ученый создают условно значимые, «фиктивные» типы реальностей, не являющиеся прямыми коррелятами status rerum. Размышление, воображение, выступая в роли креативной стихии, оказываются по обстоятельствам то упорядочивающей, то творящей силой.
Первый случай — систематизация, типизация обстояний, выстраивание образов, понятий в ракурсе презумпции «соответствия действительности». Истинность, глубина, реалистичность, правдивость в воссоздании сущего задаются развернутой сеткой критериев, предписаний, обязательств. В науке это — требования «корреспонденции». В искусстве — требования «художественности». Даже у сюрреалистов пробиваются некие сдерживающие воплотительные вето, от чего, скажем, испытытал дискомфорт Дали, изображавший Ленина с лирическим аппендиксом и ягодицей трехметровой длины, подпираемой костылем.
Второй случай — инициация, инспирация обстояний, выстраивание действительности сообразно образам, понятиям в ракурсе презумпции «соответствия идеалу». Перекрывание отстраненности понятий, образов от действительности плодит
а) недоразумения отождествления героев с прототипами (исполнители ролей ментов — менты, принятые «как свои» в профессиональной среде);
б) трагедии революционного техноморфизма.
Caritas et pax несет науке, искусству первый
случай. Второй — подтягивание сущего под должное, регламентирующее, манипулирующее, нивелирующее влияние — представляет схему, внутренняя несостоятельность которой обрекает на неудачу весь человеческий креативный проект. И наука, и искусство изъясняются языком символического. «Вы говорите мне о невидимой планетарной системе, где электроны вращаются вокруг ядра, — замечает Камю. — Тем самым вы объясняете... мир с помощью образа. Я вынужден констатировать, что вы заговорили на языке поэзии» [1]. Практически о том же — у Поульсе-на: «научная мысль полагала себя чистой, неимеющей предпосылок и, когда обнаружила их, стала метафизической. Это открылось в спекулятивных системах, таких, как теория относительности и теория атомного ядра. Сомнение в абсолютной пригодности метода, подобно песчинке, проникает в науку, которая облекает сомнение в метафизические теории, чтобы ничто не мешало ее развитию. Если рассматривать проблему психологически, то научная метафизика служит аналогом символизма в поэзии» [1].
Наука, искусство удаляются от реалий: искусство в сферу перцептуальных, наука в сферу концептуальных конструкций. Искусство берет мир как невозможный случай — у пропасти, у последней черты — пред ликом бездны, судьбы, Господа — и получает героя. Наука берет мир как возможный, предельный случай — фикцию — и получает теорию. Коллизия искусства: должное не сбывается, сбывающееся — не должно. Коллизия науки: действительное не теорийно, теорийное — не действительно. Глобально коллизии не снимаются; локально они снимаются введением мер и отношений условности, влекущих сознание, что изображение не документальный коллаж, моделирование не непосредственная коагуляция данных. (Позитивистская интенция на сближение науки, искусства с миром через гиперболизацию «факта» и в художественном и в понятийном опыте парируется однотипной негативной гримасой «романа фактов».)
Наука, искусство движутся в образах, говорят на модельном (символическом) языке, выводят героев, но не обязывают их действовать. Исправление мира даже в нравственном смысле не их задача. Свою благородную, гуманитарную миссию они выполняют посредством очищающего воздействия на массы авторитетом достигнутого, плодами творчества, высоким примером, позицией. Но не прямой интервенцией в жизнь. На сей счет — шутки в сторону. Возьмем в союзники:
— Гете: «Вполне возможно, что произведение искусства имеет нравственные последствия, но требовать от художника, чтобы он ставил перед собой какие-то нравственные цели и задачи, — это значит портить его работу»;
— Т. Манна: «... художник «исправляет» мир не с помощью уроков морали, а совсем по-иному — тем, что закрепляет в слове, в образе, в мысли свою жизнь, а через нее и жизнь вообще, осмысляет ее, придает ей форму и помогает духу... постигнуть сущность явлений»;
— Бехера: «Художника оценивают... по тому, насколько последовательно он как создатель человеческих образов оказывает сопротивление античеловеческим, варварским тенденциям своего времени»;
— Эйнштейна: «Моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, большее значение для... всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения».
Наука, искусство не погрязают в производстве «милых безделушек» — пустопорожних символических форм, продукты их усилий солидны, возвышенны. Однако не прагматичны. Сила культуры — сила духа: воспевая достоинство человека, она не вправе возбуждать социальные дрязги. Назначение художника, ученого — дать «определение действительности», но в качестве понятийной, образной модели, концептуальной проработки, идеальной конструкции. Не вызывает уважения тенденция к отсутствию тенденции. Тенденция в творчестве быть должна. В пропаганде своих идеалов следует идти так далеко, как позволяет талант, создавая «литературу руин» (Белль), издавая памфлеты, пускаясь в публицистику, обнаро-дуя презрение к тупой, нечистой власти («Я обвиняю» — Золя; «Не могу молчать» — Толстой), проявляя отважную гуманность, жертвуя выгодой ради правды, но не переходя на позицию союза мечты и действия, не слагая науку оставлять после себя пустыню.
Наука, искусство символически закрепляют стратегии развития. Какую же из стратегий избрать, как, в какой связи — не их дело.
Сверхсимволическое значение научного, художественного творчества удостоверяется гражданским образом, актами экзистенциального выбора, манифестирующими практическое отношение к символическому конструированию мира.
Идеал — должное, закрепляющее отстраненную от сущего систему обстояний, получает в науке, искусстве символическое (образное, понятийное) воплощение. Какова реакция на идеал? Соловьев декларировал ее всеобщий, необходимый, обязательный характер. Он писал: носитель высшей истины, приобщенный к совершенному, «может делать добро помимо и вопреки всяких корыстных соображений, ради самой идеи добра, из од-
ного уважения к долгу или нравственному закону» [7, с. 114, 116]. Прав ли он? Вряд ли. Его декларация корреспондирует стилю жизни избранных, понятному малой группе попутчиков. Таковым, к слову, был оклеветанный дьяволом праведник Иов, испытавший великие муки, но не оставивший веры. Общезначим ли казус Иова? Едва ли.
Идеалы недоказуемы; формы практического духа не получают оправдания в границах науки. Истины, ценности утверждаются в острой борьбе, зачастую с применением силы. Для их публичного вменения организуются общества, учреждаются партии. Гамильтон создал ассоциацию в поддержку кватернионов; якобинцы, кордельеры основали клубы друзей конституции, прав человека и гражданина; имеются партии революции и контрреволюции, реформ и контрреформ.
Идеалы частичны. «Если моя вера ведет меня к росту, жизненному творчеству, то кому и зачем нужны доказательства моей веры?» — вопрошает Унамуно, проблематизируя всеобщность всякой ценности, любой истины. Идеал в экзистенции — все то, что так или иначе заставляет самоутверждаться, действовать, преодолевать. Универсализация идеалов, снижая значимость индивидов, делает из них послушные инструменты чьих-то проектов, обнажает темный корень бытия принудительного.
Счастье мое не в тебе, а во мне самом. Представление этого ограничивает далеко идущие претензии на играние промыслительных, пастырских ролей в обновлении, спасении, путеводительстве.
Акты ценностного выбора обнажают меру подлинности, вовлеченности, отстраненности человека.
Абстрагируясь от роли центрального тела, кинематика допускает принятие за систему отсчета любого космического объекта. Подобно Гиппарху, Птолемею, за систему отсчета можно принять Землю и получить геоцентризм. Подобно Аристарху Самосскому, Копернику, за систему отсчета можно принять Солнце и получить гелиоцентризм. Подобно Гераклиду Понтийскому, Тихо Браге, за систему отсчета можно принять Солнце (центр планетной системы) и Землю (центр «солнечной системы») и получить кентаврический геогелиоцентризм. Подчеркиваем, кинематически названные модельные описания равноправны, эквивалентны. Как к ним подходить экзистенциально?
Идеолог Бруно во имя символа приносит на алтарь жизнь, в упрочении модели он видит высшую ценность, цель собственного существования. Ученый Галилей во имя жизни от символа отступается. Планетарная модель для него не экзистенциальная ценность, а конструкт (понятийная условность, фикция), состоятельность которого
удостоверяется не жертвой, но обоснованием. В границах экзистенциального кредо мы сталкиваемся с наличием или отсутствием свободы выбора. Так — в отношении лиц. А народов?
Как утверждалось, историю в некоем генеральном смысле вершит народ. Исторический оперативный выбор за народ делает политическая элита. Так как элита а) складывается стихийно (непредсказуемо); б) действует импульсивно, подчас безответственно, эгоистически, шкурно, буквально прикидывая на ладонях вес решений, слов
— исторический выбор за народ зачастую производится вопреки воле народа (весенний общенародный референдум 1991 г. о судьбах СССР и летний беловежский сговор);
— народу время от времени адресуются разные, порой диаметрально противоположные программные идеалы.
Одно дело контрадикция идеалов (самых резко очерченных, как, скажем, у Кортасара: набор симпатий — Минотавр, детство, фантазия, бунт, стихия, поэзия, революция; набор антипатий — Те-зей, стабильность, рассудок, система, благополучие, наука, тоталитаризм) в кругу сознания лица, делающая его более ярким, оригинальным. Другое дело — скандальная обстановка смены «эпохальных предрассудков», сравнимая с ситуацией элеатских апорий, для народа.
Перевороты вверху — потрясения внизу, влекущие неожиданное, непредвиденное, — данная картина донельзя правдиво рисует отечественный изодромный тип социального движения, характеризуемый заходом в крайние, предельные, взаимоисключающие состояния-точки. Такова, к примеру, пульсация начал общинного — фермерского (цензового) в национальной истории.
Указ 1803 г. о свободных (вольных) хлебопашцах, Манифест 19 февраля 1861 г. об отмене крепостного права — указы 1881, 1886 гг. о переводе временнообязанных и государственных крестьян на выкупные платежи, законы 1893 г. об усилении общинных начал. Консервация общины при Александре III — реформы Столыпина по укреплению цензового элемента при Николае II. Прерванное Первой мировой и гражданской войнами развитие фермерства — политика военного коммунизма (нетоварный прямой продуктообмен). Военный коммунизм — его хозяйственный антипод нэп. Собственнический, товарный нэп — коллективизация. Огосударствление собственности при коллективизации — разгосударствление собственности при фермериза-ции (реформы с 1991 г.).
«Моя свобода творчества в том, чтобы не... становиться рабом той или иной системы версификации» (читай: идеала), — говорит Арагон. Чему же следовать? Природе? Но «никогда еще не бывало, чтобы природа дала нечто сверх поло-
женного», — констатирует Г. Манн. Если не природе, то — чему?
Castis omnia casta. Усвоенный властью просвещенческий ответ — разумному духу! Поднимая бунт против природы — ее медлительности, суровости, властно уполномоченный разумный дух стремительно, мгновенно дарует «небеса». Через доктринерство, резонерство, прожектерство вначале в символически мысленном. Затем через фабрикацию, узурпацию, институционализацию, выстраивание существования по конкретным формам отражения — идеалам — в природно реальном.
Предпочтение идейного жизненному вполне понятно. Оно — от потуги разумно духовной власти с минимумом издержек добиться максимума желательного: посредством комплексов Прометея, Зевса, Пигмалиона достичь состояния регулярного, сиречь выверенного, подконтрольного, планомерно организованного, схематичного существования.
Пускай добродетельная, но глупость оборачивается преступлением — торжество чистых идей при их внесении в жизнь отмечено печатью деструктивной, бесчеловечной, расчетливой, аморальной практики.
Вызов самим звездам бросали футуристы, вклад которых в культуру, отдавая должное развитию технических приемов, однако, более чем скромен. Честолюбивые замыслы по «передвижению границ реальности» вынашивали сюрреалисты, но не смогли этого сделать даже в литературе. Структурализм выродил изящную словесность в неизящный «текст», формальную комбинаторику фигур выразительных.
Правда — тяжесть XX века. Будем искренни, признаем очевидное: освобождаться от бремени логики, преобразовывать мир «как угодно» допустимо в духовных, но не практических сферах. Реальное мрачнее воображаемого.
Художник укореняет идеал высотой. Ученый — глубиной. Властитель обязан утверждать идеал легитимностью. Иначе — универсализация бон-темпеллевского «законы писаны не для нас» с одиозной абсурдизацией мира, приправляемой бю-рократически-волюнтарным насилием.
Нет богов, есть сверхчеловеки — всезнающие, непогрешимые, перстуказующие, символические грезы которых хотят быть не свидетелями, а демиургами, героями своего времени. Между тем идеи сражаются не идейно. Кроме того есть отличие неумеренных в модерновой запальчивости манифестов духовных авангардистов от преобразовательных программ политических авантюристов. Одно дело образный эпатаж, другое дело обязывающие жизненные экзерциции.
Можно ли подгонять универсум под образ? Можно ли на весах фантазии уравновешивать войну?
Что конкретно противопоставлять уступкам двусмысленности, хаосу варварства и бедствий? Что предпринимать для очищения купели политики от зловония?
В этическом смысле ступени истинного, экзистенциально вытеренного олицетворяют справедливость и милосердие, что обеспечивает их практически-духовно?
Мораль. Быгтие и благо обратимы, замечали схоласты. В каком случае? В случае воплощения в мироустроительной инициативе «благородной простоты! и спокойного величия» (Винкельман), адекватных высокой морали. Для прагматика, однако мораль есть «только теория».
Искомого симбиоза власти с моралью пытался достичь Гольбах, выщвигая идеал моральной политики. Им воодушевился Кант, вышедший адвокатов безнравственного за черту политического: истинная политика, настаивал он, «не может сделать шага, заранее не отдав должного морали» [5, с. 302].
Платформа «чистой» морали, центрирующая гуманитарные хилиазмы безотносительно к степени сбыточности, — отчасти условность, отчасти выщумка. Моральность в стихии позитивной жизни перекрывается, заслоняется потребностью, страстью, выгодой, пользой, она здесь — пускай назойливый, но периферический, фоновый фактор, которым жертвует расчетливое сознание.
«Собственное совершенство и чужое счастье» — не основоположения существования, скорее, наоборот: «собственное счастье и чужое совершенство». В жизни силен эгоизм, прагматизм, эвдемонизм. Человек есть цель для себя, а не для других, часто уподобляемых средству. В действительности люди утверждаются не по всеобщим установлениям — императивам, а по максимам — частным субъективным принципам веления. Склонение к поступкам зачастую детерминировано не нравственностью, а давлением обстоятельств, неотвратимостью кары. По этой причине мораль как остов благонамеренных политических действий призрачна.
Добрая воля. «...Искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но не как грошовый поденщик, не как сварливый брюзга, а как равный к равному» [3, с. 13], — констатирует Гумилев. Аналогично и даже более претенциозно, идя от идеала к жизни, поступает политика, обостряя проблему полномочий, прерогатив подчиняющих жизнь идеалу.
Враз очистить бытие от скверны и провести людей за руку к чаемому — опасная утопия, с которой в России от Достоевского до Плеханова боролись многие, ставившие под сомнение добропорядочность усилий «регулярных» социотехников (общественных коновалов), в качестве ассоциированных типов наделенных чертами роман-
тиков, титанов, бунтарей одновременно. Сочетание свободы, неуемной энергии дерзать, идейной просветленности (комплексы Прометея, Зевса, Пигмалиона) представляет гремучую смесь, взрывающуюся при выходе на открытый политический (властный) фарватер «новых» «рациональных» людей, «высших» существ, знающих все досконально. Все... кроме жизни.
У социоконструкторов — «регулярных» устроителей существования, по меткому наблюдению А. Белого, небезопасный изъян: кричит особенность зрения — «один глаз дальнозорок, другой близорук, один отдаляет, другой приближает, один телескоп, другой микроскоп». Деформации зрения (сквозь призму символических форм-идеалов) — искажения реалий: многоразличные гиперболы, трансформации пропорций, отношений, связей, уродование масштабов, объемов, контуров. С последующим дохождением до последней черты в поисках правды.
Демонизм всезнания и вседозволенности преобразования составляет специфический фон вырождения живых идей в догмы, революционности в терроризм, обихажения в насилие. Становясь подпольными тварями, новоиспеченные лжепророки и инквизиторы — кроты истории — принимаются за вершение тлетворного дела всеобщего порабощения, угнетения.
Кому дано право распоряжаться судьбой человека, державы, нации и как именно? Книжным, просвещенным, рациональным, «регулярным», «новым», а на деле «подпольным» людям, которые сами никем и ничем не могут сделаться: ни злыми, ни добрыми, ни подлецами, ни честными, ни героями, ни насекомыми [4, с. 100], этим стилизаторам, усвоителям трафаретов, становящимся постоянным источником горести? Высокопарным, самонадеянным, ложно классическим фигурантам истории типа Николая II, Керенского, большевиков, перестройщиков, «чикагских мальчиков»?
Булгаковский Иешуа проблематизирует мнимое самодовольное могущество прокуратора, предлагая согласиться, что «перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил». Решивший судьбу мессии наперекор и вопреки Пилат тем не менее демонстрирует: идущая в ущерб жизни «политическая целесообразность», ведущая к пропасти «властная правда» побеждает, лишний раз подтверждая несопряженность линий рационального и экзистенциального миров.
Если не всем им вместе взятым, тогда — кому? Возможный ответ — обладателям доброй воли.
Определяемая моральным законом, выражающая внутреннее величие человека добрая воля означает способность поступать согласно нравственному идеалу, профессиональному долгу. Сколько в политической истории лиц, деятельность которых удовлетворяет основоположениям гуманитарно
высокого? Махатма Ганди, Улоф Пальме, Мартин Лютер Кинг... Пересчитать — хватит пальцев.
Пока стержнем существования является интерес, прагматическая позиция, личная склонность, предпочтение, до доброй воли как высшего регу-лятива политики далеко. На фоне засилья корыстных поведенческих фигур благоволения, благодеяния, благотворения добродетель в обхождении, приятность в обществе — редкость. По всем этим причинам искомого синтеза вдохновения с совестью на пути «доброй воли» не достигается.
Целерациональное профессиональное действие. Насквозь рациональное должностное фактическое действие в реальности, свойственное просвещенной бюрократии. Такие понятия, как «чиновничество», «бюрократия», «администрация», используя мысль Вебера, «обозначают для социологии, вообще говоря, категории определенного рода совместных действий людей, и задача социологии... состоит в том, чтобы свести их к «понятным» действиям, то есть без исключения к действиям отдельных участников» [11, с. 415].
Сравнительное изучение с соответствующей детализацией, персонификацией, индивидуализацией мотивации действий чиновничества представляло бы интересную задачу эмпирической социологии. С позиций принятых нами более широких установок, систем отсчета, замыкающихся не на частный, а на совокупный опыт (в первую очередь богатую российскую традицию), правомерно высказаться о значимости неких поведенческих определений не в отношении отдельных лиц, а в отношении общественных институтов. Допустимо, следовательно, обозреть «чиновничество», «бюрократию», «администрацию» суммарно и по существу и в качестве концептов, явлений наделить их правами гражданства.
Касание к миру реалистического (в методологическом смысле) позволяет учесть в модели целерационального профессионального действия идеальный случай. Действует ли управленческий штаб, реализуя легальное господство, формально рационально? Вебер полагал — да: бюрократия технически выступает чистым типом компетентного легального господства. Он писал: «Совокупность штаба управления... состоит из отдельных чиновников, которые: 1) лично свободны и подчиняются только деловому служебному долгу; 2) имеют устойчивую служебную иерархию; 3) имеют твердо определенную служебную компетенцию; 4) работают в силу контракта... принципиально на основе свободного выбора; 5) в соответствии со специальной квалификацией; 6) вознаграждаются постоянными денежными окладами; 7) рассматривают свою службу как единственную или главную профессию; 8) предвидят свою карьеру: «повышение» или в соответствии со старшинством по службе, или в соответствии со способностями,
независимо от суждения начальника; 9) работают в полном «отрыве от средств управления» и без присвоения служебный: мест; 10) подлежат строгой единой служебной дисциплине и контролю» [13, с. 162-163].
Представляется, что модель машинерии управления, бюрократической механизации и реалистична (в методологическом смысле) и утопична. Еще Гегель квалифицировал как крайний наив наделять чиновников привыткой «к всеобщим интересам, взглядам и делам» [2, с. 319].
Идеалы разума, сердца, добродетели в чиновной среде, как правило, проявляются в виде «пустого чванства» (Гегель). Невзирая на «интересы дела» функционеры сообразуются с хорошо осознаваемыми «шкурными интересами».
Общечеловеческие ценности. Сам создающий свою мечту, выступающий с умопостигаемой схемой истории Соловьев декларировал: «Благочестие, справедливость и милосердие, чуждые, всякой зависти и всякому соперничеству, должны образовать устойчивую и нерасторжимую связь между тремя основными действующими силами социального и исторического человечества, между представителями его прошлого единства, его настоящей множественности и его будущей целостности»; и далее: «Истинная будущность человечества, над которой... надлежит потрудиться, есть вселенское братство, исходящее от вселенского отчества через непрестанное и социальное сышов-ство» [8, с. 240].
Мир стал больше человека, но не стал общечеловеческим. Фаза экзальтации гуманитарного космополитизма пройдена. Очарование предрассудков наднациональной идентичности изжито. К воссоединению народов на нравственной (не христианско-теократической, как полагал Соловьев) основе взывают ценности выживания, звучащие призывно, высоконравственно императивы коэволюции человека и природы, достижения эковзаимодействия, экокоммуникации, ограничения национального партикуляризма, эгоизма, автоно-мизма. Дефицит человечности, действительно, нетерпим в человеческом обществе (к которому в настоящем мы продвинулись ближе, чем во времена Соловьева), однако материализации традиций добролюбия, милосердия, сострадания, ответственности перед будущим не просматривается. Препятствуют тому:
— расчлененность человечества по национально-государственному признаку: историческая общность, лишенная державно-географических пределов, — фикция. Формой объединения людей, сознающих себя наследниками, т. е. имеющими историческое восприятие, несущими семена, переданные предками, является национальное государство — нация, утрирующая частный национальный интерес существования (заблуждался
Соловыев, полагая, будто «церковы... осудит доктрину, утверждающую, что нет ничего выше на-ционалыныгх интересов, это новое язытество, творящее себе из нации верховное божество...» [8, с. 241]. Ничего подобного себе патриотично настроенная церковы не позволяет);
— дискордантносты лиц, счастыю которыж, как говаривал Гоголы, мешает то природа, то рядом стоящий человек (глубоко симптоматична в данной связи мощная сюжетная линия, выдающая душевную болезны за проявление нравственного здоровыя. Про это — «Доктор Крупов», «Палата № 6», «Мастер и Маргарита». Ну и так далее).
Самоотверженность. «Измениты жизны» — далеко идущая формула Рембо, за которую хвата-лисы сюрреалисты, видевшие полызу от трудов, миром отвергаемых. Разбитые мечты, одиночество — амуниция генераторов идеалов, обычно видящих их воплощение, минуя технологическую оснастку. Не таковы подвижники, страдалыцы, боговдохновенные пророки, по призванию и убеждению утверждающие верховную правду трудами мученическими, страстотерпческими, героическими.
Восхищение и тоска, страсты сбытающейся мечты, жажда преображения — в жертвенном жизне-творении форм, связанныж с преисподней исканиях объяснений, касаниях к сферам таинственного. Невыразимая склонносты пышаты «упои-телыной жизныю огня» (Н. Гумилев), искаты отважно испытаний пробуждает чувство восхождения на великие высоты к предчувствуемо-про-зреваемому.
Свидетелыства духа — не привилегия школы. До конца претерпевшие не толыко спасаются, но и спасают. В основе дедикации — чистой, честной обители благородства — духоподъемные, обнажающие меру подлинности человека акты выбора, превращающие случайное в себе в язык общего, стимулирующие становление смыслов, символов.
Какая сила удержит кровы пробитого сердца? Спокойно, высоко умны, назидателыны сплачивающие в неприятии несправедливости, не безупречные в своей правоте, но бесконечно дорогие Дон-Кихоты.
Все имеет предел, самоотверженносты не имеет предела, ведя за собой массы, которые «всегда следуют за тем, кто, не обращая внимания ни на насмешки болышинства, ни на преследования, твердо идет вперед, не спуская глаз с цели, которая видна, быгты может, ему одному. Дон-Кихоты идут, падают, снова поднимаются и в конце концов достигают» [6, с. 389]. Достигают, уча толерантности, не пытаясы утвердиты свою исключителыносты.
Влияние Дон-Кихотов на двигающих историю лиц и глубоко, и прочно. Однако, отмечая это, следует признаты: они ставят свою многозначи-телыную мету на позднейшие, скорее душевные, нежели политические обретения. Естественно, одно
с другим связано, но не прямо. Вероятно, по этой причине роман Сервантеса адресован «неиспорченным», олицетворением коих, по его мысли, являются дети и мудрецы.
Право. В идеале норма, закон, императив, установление имеет статус природной зависимости. Семантическая эволюция здесь не выходит за пределы поведенческой традиции. Так, в Средневековье, если замечали петуха, несущего яйца, его через суд приговаривали к казни посредством сожжения. Неестественное, необщезначимое, неправовое лишалось натурального существования, подобно чему лишалось социального существования преступное.
Подчеркиваем: закон природы и норма права пребывали в балансе, что практике социального общения позволяло формироваться номотетичес-ки. Вместе с тем, как во всяком глубоком вопросе, тут есть вариации и реализации. Следует с большой осторожностью относиться к движениям от идеальных состояний к реальным: зависимость поведения от норм права не узуальна. Во-первых, в обществе зачастую верховенствуют не законы, а призванные соблюдать их (или свои интересы) люди. Во-вторых, исполнение права обусловлено не кодексами, а правосознанием, дефицит которого во все времена очевиден. В-третьих, отсутствует ясная иерархия приоритетов прав и свобод в контексте велений, правоустановле-ний, управомочиваний, запрещений в системе «индивид — группа — общество». Что считать первостепенным из прав — права человека, этноса, нации (государства)? Располагаясь в коллизионной плоскости, вопрос, как минимум, не имеет общего решения, нагоняя шквал громких скандалов.
Бессмысленно по-профессорски возмущаться безгарантийной статью обозренных практически-духовных комплексов, не уберегающих от удушья застенка в контуре «идеал — политика — насилие». Претерпевающий до конца, быть может, спасается, но как избежать «претерпения»? Достаточно ли святости, долга, добродетели, совести, достоинства для придания бытию «архитектонической стройности» (Федотов), непревращения истории в «растрепанную импровизацию» (Герцен)? Скорее всего, нет.
И герои могут быть смотрящими внутрь себя, «зажмурившимися». И мессий может не хватать для указания путей к спасению. (К чему тогда адепты, апостолы, гении?)
Множество разумных существ лишено доброй воли как основания поступать по моральному закону, общечеловеческому Долгу («долг», кстати, специфицируется в привязке к эмпирическим об-стояниям типа «долг перед...», «присяга на...», разваливая понятие «универсального долга»), обнаруживая не автономный, а гетерономный строй
данных установлений, зависимость их от внешних, «легальных» обусловливаний.
Ближе к долгу — ближе к святости. Величаво спокойная жизнь по самоопределяемой нравственной воле — вещь диковинная, причудливая, странная. С одной стороны, жизнь может быть оправдана, если в ней есть место чуду. С другой стороны, жизнь исключает возможность чудес. Великомученики, жертвенники, страстотерпцы — не лицедеи истории, морально-политические герои трагедийны.
Внутренне, нормосообразно человек не приобщен к некоему «верному» образу действия, ему не дано знать его «должное». На пути высоких чувств, нравственной необходимости поступать так, а не иначе оказывается вдруг нечто призрачное: какой-нибудь «комод» (Зощенко), «научно обоснованная» вседозволенность, политическая целесообразность «нашими мириться головами», говорить «одну правду», а не «всю правду».
Права, возможности, горизонты, личная ответственность человека — последнее, с чем считается власть. По этой причине исторического освобождения человечества в форме многозначительного перемещения из «царства законов» в «царство нравов», как предвещал Руссо, не последовало.
Однако достоинства человека определяются глубиною его души. Чему доверяет ни во что не верующий? Вечная тяга к «идеальному», вечное желание высшего, совершенного с новой силой обостряют вопрос; как творить историю, какими принципами в том руководствоваться?
Библиографический список
1. Боткин В.П. Сочинения. Т. II. СПб.: Издание журнала «Пантеон литературы», 1891.
2. Гегель. Соч. Т. VII. M.; Л.: Соцгиз, 1934.
3. Гумилев Н. Жизнь стиха // Аполлон. 1910. № 7.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 5. Л.: Наука, 1985.
5. Кант И. Собр. соч.: в 6 т. Т. 6. М.: Мысль, 1964.
6. Кропоткин П.А. Записки революционера. М.: Мысль, 1990.
7. Соловьев В.С. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль,
1988.
8. Соловьев B.C. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль,
1989.
9. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12 т. Т. 7. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958.
10. Сорочайкин А.Н. Человек в системе социально-экономических отношений: монография. Самара: Самар. отд-ние Литфонда, 2007. 198 с.
11. Ильин В.В. Россия в обществе мировых цивилизаций: монография. М.: КДУ, 2009. 198 с.
12. Weber M. Gesammelte Aufsutze zur Wissenschaftslehre. Tubingen, 1951.
13. Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. B. 2. Koln, Berlin, 1964.
V.V. Il’in, S.O. Ramazanov, A.V. Timofeev* «IDEAL» IN CREATION OF HISTORICAL REALITY
The article is devoted to the role of notion «ideal» in creation historical reality on different stages of evolutionary development of man and society.
Key words: ideal, historical reality, man, philosophy of economics, individual, mind.
* Il’in Viktor Vasilievich (vvilin@yandex.ru), the Dept. of Philosophy, Bauman Moscow State Technical University, Moscow, 105005, Russian Federation.
Ramazanov Siradzhin Omarovich (ramazanov@yandex.ru), the Dept. of Philosophy, Russian Timiryazev State Agrarian University, Moscow, 127550, Russian Federation.
Timofeev Alexander Vadimovich (kafpm@ssau.ru), the Dept. of Applied Informatics and Computer Science, Samara State Aerospace University, Samara, 443086, Russian Federation.
