CC BY
76
Основы экономики, управления и права № 4 (16)
ФИЛОСОФИЯ ЭКОНОМИКИ
УДК 321
В.В. Ильин, С.О. Рамазанов, А.В. Тимофеев* СОЦИАЛЬНАЯ ОБЪЕКТИВАЦИЯ «ИДЕАЛА»
В статье исследуется социальная объективация «идеала» в современных социально-экономических условиях развития общества и науки.
Ключевые слова: разум, рациональная необходимость, философия, идеал, человек, философия экономики, индивид.
Рафинированные просвещенческие изыски регламента подчинения жизни разуму, фундирующие Бишша ЬитатБИса нового типа, подверглись фронтальной рефлексии в немецкой философской классике, озаботившейся выявлением содержания, границ, возможностей разума в деле руководительства жизни. В качестве непредрешенного резюме грандиозных интеллектуальных штудий были повторены избитые, стертые просвещенческие слова о конгруэнтности универсума истории универсуму разума (Кант, Фихте, Гегель). Известное исключение составил Шеллинг, квалифицировавший немецкий философский рационализм «негативным» и дополнивший его доктриной иррациональной воли как творящей стихии сущего. Однако успеха его ход, вырождавший философию в теософию и мистику, в интеллектуальной среде не имел. Вершиной спекулятивной категориально-логической археологии действительности оказывалось гегельянство, рациональный порядок мира конституирующее панлогистским кредо: «Все действительное разумно; все разумное действительно».
Эта итожащая эволюцию нововременной просвещенческой метафизики формула, узаконивающая схему рациональной необходимости сущего, предстала предметом всесторонней критики. Оппонентов и справа, и слева не устраивали отре-
шенность, догматичность, созерцательность, «чистота» рефлексии мира, ее безразличность, невосприимчивость к «фактам» жизни. Отход и отказ от спекулятивности выразились в смене ориентации творческого процесса: абстрактно-логическое категориальное конструирование действительности вытеснилось приземленным ее проектированием. Радикальную субституцию метода спекулятивных абсолютов почти одновременно провели Фейербах, Кьеркегор, Маркс, за личиной «принципиальных» сущностей соответственно обнаружившие чувственную, жизненную, предметнопрактическую, т. е. вполне мирскую основу существования.
Немецкое классическое философское продумывание Просвещения, подводившее к бесхитростному выводу: идеал, мечта, находя воплощение в себе, претворяются в реальность посредством прогрессивного животворящего развития духа, — оставляли непроясненным: как именно? Киммерий-ски беспросветной по этой причине выглядела платформа, по которой практический разум действует в согласии с собой по им же учрежденным законам (Кант), самоопределениям (Фихте), причастностям к мировому духу (Гегель). Понимать, воспринимать, постигать жизнь, людей издалека, как герои Стриндберга, не вдохновляло уже Шеллинга, ощутившего недостаточность немецкого
* © Ильин В.В., Рамазанов С.О., Тимофеев А.В., 2014
Ильин Виктор Васильевич (vvilin@yandex.ru), кафедра философии, Московский государственный технический университет им. Н.Э.Баумана, 105005, Российская Федерация, г. Москва, ул. 2-я Бауманская, 5, стр. 1.
Рамазанов Сираждин Омарович (ramazanov@yandex.ru), кафедра философии, Российский государственный аграрный университет — МСХА им. К.А. Тимирязева, 127550, Российская Федерация, г. Москва, ул. Тимирязевская, 49.
Тимофеев Александр Вадимович (kafpm@ssau.ru), кафедра прикладной математики и вычислительной техники, Самарский государственный аэрокосмический университет им. С.П. Королева, 443086, Российская Федерация, г. Самара, Московское шоссе, 34.
классического философского подхода, но его не преодолевшего. Просвещенческий рационализм не снимается рефлективным трансцендентализмом — именно эту мораль из эпопеи предшественников вышесли их критические последователи, наметившие направления ревизии просветительско-транс-ценденталистской философии символических форм под знаменами антропологизма, экзистенциализма, социального активизма.
Перекрыпие жизнеотрешенности просвещенческой рационалистической философской классики намечалось:
— фейербахианством — посредством фигур индивидуальной жизни в чувственном опыте;
— экзистенциализмом — посредством комплексов персонального опыта трансцендирования в пограничных ситуациях;
— марксизмом — посредством преобразовательный: усилий коллективного опыта в социальнореволюционных трансформациях.
Состоялось ли «перекрытие»? Смотря на вещи настолько беспристрастно, насколько позволяет временная дистанция, скажем: не состоялось. Не состоялось оттого, что способами организации, упорядочения мира оказывались идеалы. Правда, в противовес Просвещению формулировались они в терминах не рациональныгх, а чувственных (антропологизм), судьбических (экзистенциализм), революционно-поведенческих (марксизм), однако же, как и в Просвещении, — доктринальных, от мира и жизни оторванных, нарочитых (последнее справедливо и для марксизма, выказавшего как теоретическую, так и практическую утопичность).
Искусство заявляет идеал высотой, глубиной. Наука — истинностью, обоснованностью. Инициация поведения в искусстве, науке — гуманитарное зодчество, самовозвышение. Политика заявляет идеал популизмом, насилием. Пафос политического идеала — поведенческие реакции.
Рефлектируя чистый и практический разум (духовные и практически-духовные формы), философия от Аристотеля до Просвещения исключительно строилась как «первая философия» — символическая доктринация идеалов. Просвещение оборвало традицию, перешло на платформу «последней философии» — философии обмирщения идеалов. Осмыслить существо подобного перехода пыталась немецкая философская классика, восстановившая традиционную схему примата «первой философии»: мир, жизнь являются ее воплощениями (воплощениями практического разума в форме свободы). Отсутствие технологии культивации потребного бытия в наличном, однако, подорвало значимость этой линии. Последующее критическое преодоление немецкой классической точки зрения на фоне неизбежной для такого явления палеоскопии реставрировало просвещенчес-
кую методологию идеальной терапии существования. Углубив жанровые тяготения, реставрация новыши гранями высветила просвещенческий символизм, который, не рассматриваясь более в качестве особого вида интеллектуального (идеального) осуществления, превратился в штюрмерство, стал альфой и омегой политического практицизма, опорой «бури и натиска» в некоем зеизи собшюо.
Человек — деятель в мире — такое в рефлекти-вистской парадигме спрягается с индивидом — садовником эгогенеза, устроителем персональной судьбы. Именно в подобной плоскости об искусстве возделывания размышляют:
— Шекспир: «Каждый из нас сад, а садовник в нем воля. Расти в нас крапиве, салату, иссопу, тмину, чему-нибудь одному или многому, заглохнуть ли без ухода или пышно разрастись — всему этому мы сами господа»;
— Ф. Достоевский: «Жизнь есть целое искусство... жить — значит сделать художественное произведение из самого себя»;
— С. Булгаков, высказывающийся о святыгх подвижниках, кто «самую жизнь свою делает художественным произведением».
Человек — делатель мира — такое в активистской парадигме спрягается с индивидом — садовником космо- и социогенеза, организатором коллективной судьбы. В подобной плоскости об артистизме как руководящем жизнеобеспечении размышляют создатели энигматических идеалов существования:
— Н. Федоров: «Наша жизнь есть акт эстетического творчества»;
— Ф. Сологуб, Вяч. Иванов, Н. Евреинов: идея театрализации мира;
— А. Скрябин: идея игрового мироотношения;
— В. Соловьев: идея бытового мифотворчества;
— А. Гастев: идея перспективного достижения сверхколлективизма, превращающего человечество в невиданный социальный автомат;
— Л. Троцкий: идея революционно-бытового порядка борьбы за организацию нового контин-гентированного (ср. с бабувизмом) общества.
Человек — деятель, человек — делатель. Какая пропасть между ними! Первый трансформирует себя. Второй деформирует действительность. Первый связан диспозициями, согласованием идеалов с жизнью. Второй связан санкциями, согласованием жизни с идеалами. Один нацелен на са-мовозвышение, внутренний рост. Другой — на миссионерское внешнее воплощение.
«Природа и наши сознательные... умы действуют по одним и тем же законам», — полагает Джинс. Ничуть не бывало. Умы искажают, извращают, навязывают природе законы. Прекрасно отдавая себе в этом отчет, Чаадаев заявляет приоритетность эстетической стороны миротворчества: «мысль разрушила бы нашу историю, кистью од-
ной ее можно создать» [8, с. 268]. Ему вторит Бакунин, выдавая индульгенцию на социальноисторическую импровизацию: «Сравнивая народы, творящие собственную историю, с художниками, мы могли бы спросить: разве великие поэты ждали какого-нибудь открытия наукой законов поэтического творчества для создания своих шедевров?» [1, с. 51] Метод полета мечты в искусстве навевает мотив исторической режиссуры: трактовку истории в качестве театрально-фарсового сочинительства.
Доктрина артистизма в истории вызывает самые решительные возражения. Озаботимся: чем руководствуется художник в создании шедевров? Чувством меры, гармонии, такта, пропорциональности, законами красоты, императивами высокого, глубокого, духоподъемного. Даже если последние в чем-то не соблюдены, при всех возможных издержках социальный эффект этого ввиду «отрешенного», недеятельностного характера духовного производства мизерный.
Иная схема ситуации в случае истории, социума. Подрыв чувства меры, «пропорциональности», осмотрительности, склонность к импульсу, импровизации в действии чреваты насилием, истреблением, разрушением. От эстетического творчества тут можно прийти к боевому порядку трудовых армий и практике организации ревзаповедников.
Отчего так? От возможного разрыва эстетического с этическим, доктринального с экзистенциальным в конструировании мира. Подобный разрыв уже трудно терпим в сфере духовного опыта, где вводятся ограничения, запреты на свободу «создания шедевров» (отповедь проповеди недостойного) , тем более он нетерпим в сфере опыта социально-исторического.
Жизнеустроительное зодчество не совпадает с эстетическим творчеством. В рамках своего таланта художник безграничен, независим. Ему пристало жить идеалами, претворять их. Гармония художественного идеала с миром есть, она представляет тайну. В рамках своих компетенций, полномочных функций политик ограничен, зависим. Ему не пристало жить идеалами, претворять их. Гармонии политического идеала с миром не г, потуга добиться ее представляет бойню.
Жизнь благоговеет перед пророком в искусстве, и жизнь переступает через пророка в политике. Актер в миру — мизантроп, провокатор.
Демонизм в социотворчестве, связанный с исключительным правом воплощать сконструированные смыслы, идеалы, разоблачает себя в создании миротрагических произведений под революционно нигилистическими аншлагами «рабство всех и свобода одного», «все дозволено». Соразмерность претензий и исполнения в политике — раритет.
Оттого экклесиология, софиология, имяславие, мистериология, ревеляция, идеалология — не по-
чва жизни, истории. Источник роковой ошибки считать, будто идеалы — стандарты, модули, меры, имеющие онтологическую силу.
История — не театр символов, политика — не деятельностный ресурс отношения к реальности как материалу, подлежащему идеальному преодолению. Событийная существенность не поддается ваянию, формотворчеству. Мир существует для людей, живущих не идеалом, но интересом.
Сказанное не обламывает острие вопроса: в чем отрада в отстаивании мечты, почему «не жалко жизни целых поколений ради одной искры пламенной идеи» (Г. Манн)?
Cadit quaestio при учете следующего:
1. Тираноборство, богоподобность: интенция на сверхпорядок, который, как отмечает Г. Брох, «не относится к сфере практики и не может быть понят с ее точки зрения, но который... осознается». (Комплекс Прометея.)
2. Мессионизм, миссионизм: интенция на безраздельное господство (сорт наиболее вожделенной, чаемой власти) над думами, душами. (Комплекс Зевса.)
3. Разволшебствование мира: интенция на перескакивание действительности идеальным броском, перекрытие границ допустимого художественно-артистическим космотворчеством. (Комплекс Пигмалиона.)
Радость развертываемых разумом идеальных далей мобилизует творцов, одержимых дать полную наслаждений и почестей жизнь зависимым от них креатурам. Исчерпывающе об этом — у Бальзака: «...я вернул вас к жизни, вы принадлежите мне, как творение принадлежит творцу, как тело душе!.. Вы будете блистать, покуда я... буду закладывать основание великолепного здания вашего счастья. Я люблю вас ради власти! Я буду наслаждаться вашими наслаждениями, запретными для меня. Я перевоплощусь в вас... Я хочу любить в вас свое творение, создать вас по образу и подобно своему, я буду любить вас, как отец любит сына. Мой мальчик, я буду радоваться твоим успехам, как своим собственным, и говорить: “Этот молодой красавец — я сам! Маркиз дю Рюбампре создан мною: его величие — творение моих рук...”»
Любить в ком-то свое творение — старая, как мир, привычка делать из человека всадника посредством лошади.
Там хорошо, где нас нет. Именно: в Беловодье — сказочном месте, где молочные реки окаймлены кисельными берегами. Как достигается Беловодье? Говоря односложно, приемом менипповой сатиры в духе tour de force. По захватывающе-жизнеподобной логике умирания. Старое плохо, новое завораживает. Тайная мысль: хуже, чем в настоящем, не будет. Пробуждение воли. Мобилизация духа — не эфирного призрака, витающего где-то «в небесах, пока жизнь убого ковыляет
по грешной земле» (Г. Манн), а творца новой жизни. Вселение в народ, у которого кровь закипает в жилах, как только разум доказывает, что порядок, власть должны быть ниспровергнуты. Благородное безрассудство, когда справедливость идет в ущерб жизни, правда ведет к пропасти. И гордая жертва ради духа, дабы другие могли жить лучше: пусть, едва закончив освободительную борьбу, народ попадет в новые цепи, пусть свобода отступит назад, пусть царство разума от-срочится с последним дыханием его защитников
— они продемонстрировали величие идеала, у которого есть свои воины.
Итак, разум — ничто без воинов, дух — сама жизнь, людям «недостает дара ваятеля, который мог бы придать жизни форму, согласно велениям духа» (Г. Манн). Однако же facta loquuntur об обратном.
— Есть предел легитимного проникновения внешней позиции в индивидуальную независимость, и это — экзистенция; девальвация индивида в коллективизации, этатизации в конце концов приходит к выводу, что «нельзя осуществить великие цели маленькими людьми, и совершенный механизм, которому все принесено в жертву, ни для чего больше не годится именно в силу отсутствия витального духа, подавленного для ускорения движений самого механизма» (Милль).
— В нормальные периоды общественного развития власть должна принадлежать не людям, а законам, иерархия которых отдает приоритет соблюдению прав человека, считающихся священными.
— Принципиальные эффекты, разнообразные контрастные направления социально устроительной деятельности не просчитываемы; природа рациональности такова, что разумные цели могут вызывать неразумные результаты. «Чтоб взвесить и оценить участие и результаты... деятельности в развитии объективного порядка дел и вещей, — указывает Кавелин, — мало указать на ее непосредственные, ближайшие результаты: надо проследить их далее, до конца; только полная картина всего, что произошло вследствие такой или другой деятельности... дает возможность сделать правильный вывод, а такая картина редко бывает у нас перед глазами» [6, с. 93].
— Рационально-революционная установка на «всеобщее благо» от Монтескье до Маркса и далее в корне своем фиктивна. Во-первых, освещенная разумным расчетом земля «сияет светом триумфального поражения» (Хоркхаймер, Адорно). Во-вторых, рационализация служит какой угодно цели — порочной или благой: она — инструмент социальных действий; устанавливать цели, нормы ей не дано — цели, нормы устанавливаются другими. Ratio, следовательно, «уже не ищет объективных и универсальных истин, чтобы сориентиро-
ваться на них, а имеет дело с инструментами для уже данных целей... все решает «система», иначе говоря, — власть» (Хоркхаймер). В-третьих, реальность не покрытается «рациональной революционностью». Революционные броски вперед как технология обмирщения идеалов и затратны, и порочны: «Революция — прогресс, — подчеркивает Мерло-Понти, — когда настоящее сравнивается с прошлым, но она разочаровытает, если сравнивать достигнутое с якобы предугаданным, а затем задушенным будущим». Последовательныш, полномасштабным неприятием рационально-революционной просвещенческой методологии социального устроения оказытаются столь глубокие протестные движения XX в., как революция потребления, сексуальная революция, авангард.
— Учение Руссо о суверенитете народа, углубленное Фихте принципиальным вытодом: «народ действительно и по праву есть высшая власть», — нейтрализуется нереалистичностью отправления власти большинством на практике. Как высказывал Платон и поддерживавший его в этом Кант, лучшими выразителями народной воли являются понимающие жизнь, глубокие философы. Так возникла активно эксплуатируемая модель обремененных знанием исторических («объективных») тенденций вождей, лидеров, предводителей. В наши дни — перед лицом многотрудных судьбоносных испытаний — пользоваться данной моделью невозможно. Народ более не может позволять себе иметь столь великих людей. Как настаивает Г. Манн, «народ не может теперь допустить, чтобы они лишали его собственной воли, чтобы они развращали или заражали его». Стезя поводыря, путеводителя в отношении народа — мнимая, себя изжившая.
— Абсолютизация полномочий разума по заявлению идеалов искажает, извращает мир. Постулат разумности мироустройства, управляемого необходимыши законами, всеобщими идеалами, навевает иллюзию достижимости универсального блага (через практику стандартизирующего поставляющего производства), предопределяет складывание легальной тотальности. Между тем жизненный опыт открыт не схематичным, а витальным началам. В стихии позитивного самотека рутинного существования скорее нам нужен не контроль, а участие, не единообразие, а разнообразие, не унификация, а понимание, не внушение, а доверие. Мы добиваемся не однозначности, а от-зытчивости, теплоты^ взаимности. В соответствии со своей собственной правдой мы отдаем предпочтение «однажды», нежели «всегда». Согласие в мире жизни не может поддерживаться репрессивной социоинженерией. По этой причине: а) идеалы хороши, когда парят над вещами, их не затрагивая; б) политика в старом субстанциальном карательном смысле едва ли возможна, — мы нуж-
даемся в техническом инструментальном овладении жизненным пространством, прежде всего ясном, точном различении того, где возможна свобода и где она невозможна.
— Утопизм рационального идеала соседствует с фанатизмом его воплощения, выгзытая недоумение: почему мечты, упования, чаяния требуют человеческих жертв; что означает воевать за разум; отчего за разум надо воевать? В плане выработки ответов на вопросы выщелим две плоскости.
1) Полномочия, прерогативы носителей идеала. Искусство, наука проводят идеал образностью (демонстрация, экспозиция), политика — деятельностью (деспотия, диктатура). В науке, искусстве вводить идеалы, выступать от их имени дает право талант. В политике — подпольное самозванство. Индульгенций, санкций на двусмысленные карательные мероприятия по обмирщению идеалов политикам не выщает никто. Социотехничес-кое техно-морфное чудотворство политика развер-тытает спорадически — на свой страх и риск. Что видно из революционного подполья, кроме излишеств, претензий, притязаний? Ничего. Путь, намечаемый оттуда, — кровавый, жертвенный (и, прямо скажем, — непрозрачный для самих системщиков разума, подпольщиков революции. Вспомним парадоксалиста Достоевского: я и сам «знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду» [5, с. 121]).
2) Отношение жизни к идеалу. За разумно обоснованный, имплантируемый в жизнь идеал требуется воевать потому, что жизнь и ее устроение идут не по разуму, а по интересу. Интерес же вводится, заявляется эмпирически-экзистенциаль-но и никогда доктринально-рационально.
— Вечность духа, осиянность идеала, взыскуя мобилизации людей на воплощение мечты, требуют жертв. Это потому, что природа вещей, обеспечивая жизнь, не сообщает свободы, справедливости, достоинства, совершенства. Экзальтация в художественном, научном творчестве протекает как символоносная борьба за чаемое. Экзальтация в политическом, социальном, историческом творчестве протекает как судьбоносная борьба за него. Вспомним декартовское: посредством усилий разума стать господами и владетелями природы. И если бы только ее. Архипелаг рациональнореволюционного сознания и инспирированного им действия гораздо шире — включает и общество, и человека.
Недовольство жизнью у художника, ученого выражается в разработке идеала. Недовольство жизнью у политика, властителя выражается в социальной мелиорации. Не по высоте образа, глубине мысли, а произвольному захватному, кулачному праву.
Вопросы: чем мы должны быть, куда мы должны стремиться? — вопросы не доктринального,
а экзистенциального выбора. Выбора нечаянного, идущего вразрез с рациональным методом. Однако нашего. Выбора, который за нас никто не волен делать.
Покусительство на будничного, «воспроизводящего» человека — от экзальтированной политической героики, пытающейся превзойти творчеством случайность, к царству которой относится повседневность [4, с. 32], воспарить над переменчивой, точно «форма облаков» (Дьюи) злобой дня, достичь устойчиво идеального.
Жизнетворчество не по малым, медленным трудам, а идеалам, соответствуя интересам разума, спекулятивным и практическим, забирает у человека мир, действительность, давая взамен «идею». «Идея — это старость души», — заявляют братья Гонкуры, подразумевая усталое отношение к действительности через призму символических обобщений, иносказаний, парабол, образов, разъединяющих инстинкты и мысль, стихию и сознание трещиной взаимного отчуждения.
Концентрированная ненависть к чувственнопозитивным реалиям воплощается в ненавистном типе разумного их погромщика. Homo sapiens примеряет тогу Homo credens: он додумался до небытия и жаждет его претворения. Хорошо если, желая жить, народ не спрашивает о том, как он живет. Ну а если начнет спрашивать, увлечется «нелепым» стремлением соответствовать «требованиям дня», найдет своего демона, будет послушен ему в ткании нити своей жизни? [3, c. 735] Что тогда? Тогда проявление совести воспринимается как моральное разложение. За всяким несогласным становится виден прицел наведенной винтовки. Настает реванш Пифона — злобной, грубой силы. Во имя духа, разума, идеала народ приносится в жертву.
Гуманитарная цена идеала... Эту проблему поднимал Достоевский. Если реализация идеи требует уничтожения одного человека, она не годна. Так почему годна идея, требующая уничтожения миллионов?
Уничтожать все и вся можно требовать в манифестах художественных (что в избытке присутствует в декларациях футуристов, дадаистов, та-шистов, фовистов, ультраистов, абстракционистов), но не политических. Пещерные порывы здесь принимают форму не отрешенных дум lotas eaters, а чревобесия мечей социальных коновалов.
Между тем никому не дано право губить массу «невинных цветов» (Гегель). Непомерные амбиции, радикализм, максимализм, как-то терпимые в символическом опыте, должны быть надежно исключены из опыта социально-исторического. К человеческой гармонии, устойчивости гарантийного существования нельзя идти через насилие, прессинг, пытку, капитуляцию, жертвоприношение, идолопоклонство, через рациональную пропись для эпигонов, подменяющую реалии.
— Уподобление богам питается небесспорной дихотомией «великие люди — ничтожные, миметические массы». Насколько оправдана дихотомия?
1) Самый великий человек, именно самый великий, отмечает Г. Манн, «велик лишь в те часы, когда он творит». Непосредственный плодоносный миг креативности сближает нас с богом. За пределами акта творчества великие люди — банальные обыватели. В подтверждение довода апеллируем к тому же Г. Манну: «Сколько мертвого времени в жизни великого человека, когда он чувствует себя опустошенным и маленьким! Сколько лжи и насилия над собой требуется для того, чтобы изо дня в день казаться таким, каким бываешь очень редко». Валери: мы забываем об истоках, скрываем происхождение трудов — «мы боимся, что они заурядны; мы даже опасаемся, что они окажутся естественными» [2, с. 32]. Руссо: кто может сказать о себе — я лучше этого человека. Камю: «Нет судьбы, которую не превозмогло бы презрение».
2) Тип борьбы за высокое, совершенное, потребное, идеальное у просвещенца и простолюдина различный. Первый требует жертв. Второй — осмотрительности. Через убогую схоластику и жестокую теологию (как выясняется post factum) один навязывает одному ему ведомые ценности. Другой оберегает ценности привычные, извечные. Один берет в союзники технологическую рациональность — индустриализм, бюрократизм, популизм, бонапартизм. Другой — жизненную укорененность, логику традиционного выживания.
Оставляя сопоставления и переходя к выводам, спросим: кто из них более мудр, основателен? Нечто, что предшествует всем теоретическим ответам, состоит в императивах:
— человеку надо иметь жизнь, мир, действительность;
— человеку нужно жить, не жертвуя жизнью;
— нельзя жертвовать другим человеком, жертвовать можно только собой.
Данные императивы разоблачают демагогов с рационально-революционной (консервативной или либеральной) фразеологией. Человеческое бытие не подлежит разрушению. Даже экстремисты в искусстве не теряют социальной весомости, человеческой полноценности. Пределом отрицания наличных реалий для Сартра, Ортеги выступает нетрансцендентность, для футуристов — скорость, динамизм, милитаризм, для каталонцев (авторов «антихудожественного Манифеста») — посттехни-ческое состояние духа (кинематограф, бокс, стадионы), для Дали — бытовой комфорт (от унитаза до граммофона). Засасывающая «трясина» обыденности сказывается.
Излет XX в. означает конец веры в вождей, как он обозначает конец веры в плодоносность, точно лоно девы непорочной, рациональных жизнеустроительных проектов. (Напомним: просве-
щенческая рациональная революция завершилась гильотиной.)
Человечество мудреет. Утопии рациональной революции оно начинает предпочитать жизненный реализм текущей истории. Оно опрометчиво не бросается более практически-обыщенными святынями — иметь сердце, иметь душу и только вследствие того быть человеком.
Булгаковский Мастер, не заслужив света, получил лишь покой. Почему? В чем его ошибка? В слабодушии. Отказе от борьбы за высокое — истину, чувство. «В жизни нет ничего такого, за что бы можно бышо отдать нечистому хотя бы малую часть своей души», — высказытает Чехов. Фаустовской сделки Мастер избежал. Однако не отверг помощь. Достиг потребного «при посредстве».
Как же дойти до света? Через борьбу? Ведь если нет, то — примирение с несообразием. Потворство свинству. Если да, то как обойти «фурию уничтожения» (Гегель), когда день протеста становится днем гибели?
Как угнетенныш заявлять волю? Говорит же Руссо о праве народа на восстание, Г. Манн о часе инициации, когда нельзя принять жизни, о неприглядности которой даже нет возможности безнаказанно размышлять.
Заявленный предмет трудно обсуждать в небольшой работе, не прибегая к предельно высокому уровню абстракции. Опасная утрата критериев жизненной состоятельности, по-нашему, заключается в превращении фактов истории в факты внечеловеческого суда при развитии программ существования из чуждого идеального ядра.
Жизнь не рассчитана на вознесения и сошествия, молниезарные картины, вдохновенные импровизации. Ей противопоказан резкий, суровый тон Златоуста. Но это и демонстрирует, что социально-политическое устроение не может движиться внепрагматическими идеальными принципами, К политике вообще пора начать относиться не как к сакральному, а как к техническому ресурсу, нацеленному на достижение баланса интересов.
Мечта Руссо о рационально устроенной жизни в национальном государстве — плод сомнительной, едва не больной фантазии. Заслуга Руссо в анонсе понятия потребного. И только. К самому же потребному в жизни лично он, развивавший теорию педагогики, но отдавший собственного ребенка в приют, враждовавший с привилегиями, но их добивавшийся, никакого отношения не имел. Тем более не имели к нему никакого отношения вышедшие из Руссо и просвещенческого гуманизма штурмующие поколения французских комиссаров и коммунаров и далее — марксистов-боль-шевиков, «реформаторов-демократов», развязытав-ших массовый террор, практиковавших изничтожение собственного народа.
Облака надежд и почва жизни. Сближение их в устроении носит волевой и метафизический ха-
рактер. В результате — ситуация свечи, подожженной с обеих концов; пророк оказывается в той же яме, что и бредущий за ним историк.
Заветный выход — в отказе от склонения символических просвещенческих формул. Содержание исторического процесса — не утверждение разума, а «самотворчество человека в мире» (С. Булгаков). В духе апологии человека в мире и следует развивать философию истории. Ее следует развивать, таким образом, как философию жизни. Вникнем в суждения:
— Толстого: «Если допускать, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни» [7, с. 250];
— Вебера: «...возрастающая интеллектуализация и рационализация не означает роста знаний о жизненныгх условиях, в каких приходится существовать» [3, с. 713];
— Гуссерля: «В нашей жизненной нужде... науке нечего нам сказать. Она... принципиально исключает те вопросы, которые являются жгучими для обесцененных людей в наше бездушное время судьбоносных переворотов: вопросы о смысле или бессмысленности всего нашего человеческого бытия... Только они касаются людей как свободно себя определяющих в своих отношениях к человеческому и внечеловеческому миру, как свободных в своих возможностях... формировать себя и свой окружающий мир» [9, с. 4—5].
О чем речь? О крахе сциентизма как замещающей жизнь духовной формы современного общества, который никогда и не быи «подлинной культурой, а являлся ее чудовищной деформацией» [10, с. 197].
Кризис рациональной науки не в научности, а в гиперболизации значения науки для жизни. Со времен Коперника, Галилея, Декарта утвердилась монополия физикалистского, объективистского взгляда на природу вещей как соподчиненного действительности мира формул. Усиленный обильной риторикой Просвещения взгляд этот
обрел плоты мощнейшей, влиятелынейшей инсти-туционалыно- бюрократической, социотехнической парадигмы production of order. Преобразования через манипуляцию, технологическую фабрикацию стали нормой социалыной практики вплоты до выведения абсолютно конформного «нового человека» — идеалыного элемента идеалыно организованного общества.
От фиктивныгх жизневыколощенных конструктов к идеалыному «организованному» обществу — таков закономерный путы от символического универсума ученых к «рационалыному» универсуму политиков. В силу чего? В силу незнания, непонимания, игнорирования подчиненности науки, политики жизни.
Библиографический список
1. Бакунин М.А. Философия, социология, политика. М.: Издательство «Правда», 1989.
2. Валери П. Об искусстве. М.: Издательство «Искусство», 1976.
3. Вебер М. Избр. произв. М.: Прогресс, 1990.
4. Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. VIII. М.: Изд-во соц.-экон. литературы, 1935.
5. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 5. Л.: Наука, 1985.
6. Кавелин К.Д. Задачи этики // Филос. науки. 1990. № 11.
7. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12 т. Т. 7. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958.
8. Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М.: Современник, 1989.
9. Husserl E. Husserliana 1950-19... Bd. I. S. 4—5.
10. Mondin B. Una nuova cultura per und nuova societa. Milano, 1980.
11. Сорочайкин А.Н. Человек в системе социально-экономических отношений: монография. Самара: Самар. отд-ние Литфонда, 2007. 198 с.
12. Ильин В.В. Россия в обществе мировых цивилизаций: монография. М.: КДУ, 2009. 198 с.
V.V. Il’in, S.O. Ramazanov, A.V. Timofeev*
SOCIAL OBJECTIVIZATION OF AN «IDEAL»
In the article social objectivization of an «ideal» in modern social and economic conditions of development of society and science is investigated.
Key words, reason, rational necessity, philosophy, ideal, person, philosophy of economy, individual.
* Il’in Viktor Vasilievich (vvilin@yandex.ru), the Dept. of Philosophy, Bauman Moscow State Technical University, Moscow, 105005, Russian Federation.
Ramazanov Siradzhin Omarovich (ramazanov@yandex.ru), the Dept. of Philosophy, Russian Timiryazev State Agrarian University, Moscow, 127550, Russian Federation.
Timofeev Alexander Vadimovich (kafpm@ssau.ru), the Dept. of Applied Informatics and Computer Science, Samara State Aerospace University, Samara, 443086, Russian Federation.
