CC BY
78
живается, что кто-то заранее подготовил веревку для его спасения. В четвертой главе Диккенс заставляет читателя задаться вопросом, что же натворил Пип (или как об этом узнали), с тем чтобы в пятой обнаружить неосновательность этого вопроса. Но на самом деле он не дезавуирован и остается центральным для понимания всей истории Пипа, в которой тема вины занимает важнейшее место. Хотя нестабильность, созданная в конце четвертой главы, оказывается фантомной, Диккенс при помощи этого ложного следа обнажает тематическое измерение повествования.
Е.В. Лозинская
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОБРАЗЫ И МОТИВЫ
2018.04.009. А.Е. МАХОВ. ЗВЕРЬ КАК ЗНАК: СОВРЕМЕННОЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ О БЕСТИАРНОЙ СЕМИОТИКЕ. (Обзор).
Ключевые слова: анималистическая тема в литературе; бестиарий средневековый; семиотика; significatio гегит; многозначность; свойства животных как знаки; осел; военная музыка; сирена; дикий человек; испанская поэзия; акустика звериная.
В литературоведческих исследованиях, связанных с анималистической тематикой, в последние годы все чаще заявляет о себе семиотический подход: зверь трактуется как знак или даже как сумма знаков, если отдельные свойства животного в литературе или культуре в целом наделяются автономными значениями. Предметом семиотического исследования могут становиться и конкретные животные, и их отдельные свойства, и такие глобальные семиотические системы, как, например, средневековый бес-тиарий.
Примером исследования семантики отдельного бестиарного свойства может послужить работа Сони Макри (университет «Кора» в Энне, Сицилия), в которой анализируются античные и ранне-средневековые представления об осле (2). Отмечая, что уже в Античности это животное было вовлечено в многочисленные семиотические процессы, наделяясь как негативным, так и позитивным смыслом (едва ли не самый ранний случай позитивного осмысления осла находим у Гомера, сравнившего героическое
упорство Аякса в бою с упрямством осла - «Илиада», XI, 558-565), С. Макри сосредоточивается лишь на одном его качестве - способности издавать чудовищный рев, вызывающий смятение и ужас.
Впрочем, этот рев страшен лишь до тех пор, пока слышащие его не понимают, что жуткие звуки издает осел - животное в целом безобидное и добродушное. Тем не менее уже в басенной традиции (и греческой, и латинской) этот рев изображается как своего рода «перформанс» - акустическое представление во время охоты, на которую осел в Эзоповой басне выходит вместе со львом: первый своим ревом заставляет диких коз в испуге выскочить из пещеры наружу, где они тут же оказываются в когтях льва. На вопрос осла, как лев оценивает его охотничьи способности, последний признается, что и сам испугался бы рева, если бы не знал, что его издает осел (2, с. 121). В другой басне осел меняет перформативную стратегию: он сам переоблачается в львиную шкуру, чтобы пугать своим видом, а не голосом, который в этом случае его и выдает (лиса узнает осла по его реву).
Рев осла воспринимался не только как устрашающий, но и как дикий, «невоспитанный»; неудивительно, что он попадает и в поэтологический контекст как метафора грубого, некультивированного пения: именно в этом смысле Каллимах противопоставляет «шуму», производимому ослом, «тонкий звук» цикады, символизирующий здесь подлинное, утонченное и возвышенное, поэтическое искусство (2, с. 125).
Присущее ослиному реву свойство пугать описано не только в баснях, но и в текстах иных жанров. С. Макри приводит свидетельства историков об акустическом участии ослов в реальных боевых действиях - в частности, рассказ Геродота («История», IV, 129) о том, как скифскую конницу приводил в смятение рев персидских ослов (осел в Скифских землях не водился; его новизной для скифов и объяснялось его устрашающее акустическое воздействие). То же акустическое свойство осла фигурирует и в мифологических текстах. В «Катастеризмах» («Превращениях в звезды») Псевдо-Эратосфена рассказывается, что боги отправились в бой против Гигантов на ослах, чей рев и заставил Гигантов бежать, за что ослы были помещены на небо, в созвездие Рака. Эту историю воспроизводит римский мифограф Гигин (в трактате «Астрономия»), добавляя отсутствующую у Псевдо-Эратосфена мотивиров-
ку: Гиганты бегут по той причине, что «великий шум», издаваемый ослами, был им доселе неведом (таиШШш). Историю об акустической победе ослов Гигин сравнивает со сказанием о трубе Тритона, который взял в сражение против Гигантов выдолбленную раковину: протрубив в нее, он также издал неслыханный дотоле устрашающий звук (2, с. 130).
Рассказ Гигина вводит в семантику ослиного рева две существенные детали. Во-первых, он наделяется характером новизны: ведь гиганты бегут от него именно потому, что никогда не слышали ничего подобного. Во-вторых, проводя параллель с трубой Тритона, Гигин связывает акустику осла с акустикой определенных музыкальных инструментов. Речь не идет о входящем в топику «перевернутого мира» образе осла, играющего на лире: рев осла ассоциируется со звучанием военных духовых инструментов (использование военных труб для устрашения противника упоминает, в частности, Тит Ливий). Эта ассоциация всплывает и у других античных авторов: Плутарх отмечает, что жители некоторых египетских городов никогда не использовали трубу, потому что ее звук напоминал рев осла; Элиан пишет, что звук трубы по той же причине вызывал у египтян страх (2, с. 131).
Между звучанием военных инструментов и ревом осла имеется, казалось бы, одно существенное отличие: если последний в семиотическом плане «остается чем-то темным, не поддающимся дешифровке» (2, с. 133), то звуки боевых труб, напротив, могут подавать акустические сигналы, легко понимаемые солдатами. Аристид Квинтилиан упоминает об используемых в римской армии специфических мелодиях, соответствующих определенным военным командам; непонятные противнику, эти мелодии легко узнавались римскими воинами, что позволяло совершать маневры, неожиданные для врага (2, с. 133-134). Существовала, однако, ситуация, в которой и «недифференцированный» рев осла превращался в отчетливый знак. По свидетельству Физиолога и средневековых бестиариев, дикий осел (онагр) в день весеннего равноденствия ревет 24 раза, отмечая тем самым наступление каждого часа: в этот день его рев получает однозначный смысл.
Семантика акустического бестиарного феномена - в центре внимания и Роджера Боза (Лондонский университет), обратившегося к мотиву пения сирен, которые в Средние века трактовались
как животные и описывались в бестиариях (1). Исследователь обращает внимание на необычную метафору, имевшую хождение в испанской поэзии XV в.: Хуан Родригес дель Падрон, Жуан Руис де Корелья, маркиз Сантильяна и некоторые другие поэты в любовных стихотворениях сравнивали себя с сиреной, которая поет в бурю и плачет в хорошую погоду. Этот мотив отсутствует и в бес-тиариях, и в латинском Физиологе, откуда авторы бестиариев черпали материал. Исключение составляют французский бестиарий Филипа Танского (1120-е годы), где о сирене говорится, что она «обитает в море, поет при наступлении бури и рыдает в хорошую погоду - такова ее природа»; а также трактат францисканца Бар-тельми Английского «О свойствах вещей» (ок. 1235), где утверждается, что сирена «в бурю радуется, в ясную же погоду печалится» (цит. по: 1, с. 668-669). В поэзии до XV в. этот мотив, по мнению Р. Боза, обнаруживается лишь один раз - во французском стихотворении Жане де Дрё, графа Бретани (1217-1286). Презираемый своей дамой, он сравнивает себя с сиреной: «Как сирена поет в штормовую погоду, так я больше пою, когда страдаю, помня об облегчении, которое приносит пение» (цит. по: 1, с. 669-670).
Из испанских поэтов XV в., обращавшихся к этому мотиву, Р. Боз выделяет Жуана Руиса де Корелью, который в стихотворении «Смерть от любви» разработал его с особым изяществом. В страдании поэт должен петь, как в бурю поет сирена: «буря» любовных бедствий столь невыносима, что поэт будет рад «быстрой смерти» - иной исход для него невозможен. Сравнение с сиреной могло быть заимствовано Корельей из сонета маркиза Сантильяны, столь же пессимистичного.
Но чему, собственно, сирены радуются в бурю, почему они поют именно в плохую погоду? Вполне рациональное объяснение этого парадоксального поведения дает Перо Тафур в книге «Странствия и путешествия» (ок. 1454). Сирены - людоеды; буря, разбивающая корабли и выносящая трупы на берег, может принести им легкую добычу, чему они и рады. Однако Р. Боз отвергает это слишком прагматичное объяснение: тексты самих испанских поэтов показывают, что пение сирен в бурю просто выражает их надежду на изменение погоды к лучшему; поэты либо противопоставляют этой надежде беспросветность своих любовных горестей,
либо, напротив, сопоставляют с ней собственные упования на благосклонность дамы сердца.
Генезис мотива Р. Боз усматривает в представлениях о так называемом диком человеке - полуфольклорном персонаже, чрезвычайно популярном в средневековой культуре (в некоторых текстах он фигурирует вместе с сиреной или русалкой, выступая в роли ее брата или приемного сына). Дикий человек радуется и поет в плохую погоду (в дождь) - этот мотив исследователь обнаруживает в 30 французских, провансальских и итальянских поэтических текстах, начиная с Раймона Джордана (2-я пол. XII в.) и вплоть до «Влюбленного Роланда» Маттео Боярдо (изд. в 1495 г.). Как и в случае сирен, пение дикого человека в плохую погоду демонстрирует его оптимизм, а символически обозначает сохранение надежды в превратностях любви (1, с. 672).
Александр Махов (ИНИОН РАН; 2), обращаясь к средневековому бестиарию в целом, предлагает трактовать его как раздел средневековой семиотики, основанной на учении о значении вещей (significatio rerum), в понимании которого исследователь опирается на труд Хеннига Бринкмана1. В представлении экзегета той эпохи вещи, как и слова, могут означать, поскольку являются «словами» языка, которым говорит с человеком Бог. Новаторство этой идеи очевидно на фоне античных семиотических представлений, выраженных в риторическом учении о дихотомии «слов» как означающих и «вещей» как означаемых («Всякая речь состоит из того, что означается, и из того, что означает, т.е. из вещей и слов» - Квинти-лиан, «Воспитание оратора», III, 5, 1).
Средневековье, сохраняя античную риторическую дихотомию слова и вещи, принципиально расширяет функции вещей: теперь и вещи являются (или, во всяком случае, могут являться) знаками - а именно знаками других вещей. Слово обозначает вещь (слово «leo» обозначает «льва»), а вещь, в свою очередь, обозначает некую иную «вещь» («лев» как «вещь» обозначает, например, Христа). Процесс означивания оказывается двухступенным.
Ответ на вопрос, почему животные как знаки в средневековой культуре многозначны вплоть до вопиющей противоречивости, А.Е. Махов находит в той же концепции significatio rerum, которая
1 Brinkmann H. Mittelalterliche Hermeneutik. - Tübingen, 1980. - 439 S.
исходила из постулата, что вещь может иметь намного больше значений, чем слово, поскольку «вещи могут иметь столько же значений, сколько они имеют свойств» (Ришар Сен-Викторский) (цит. по: 3, с. 22).
И в бестиарии как семиотической подсистеме значащий элемент - не сам зверь, но его свойства, его «природы», как нередко называют эти свойства авторы бестиариев. Никакого целостного характера, «этоса» бестиарий в звере не видит. Семиотически зверь не существует как что-то единое. Он представляет собой агрегат свойств, которые и становятся носителями значений; при этом выбор свойства, которому приписывалось данное значение, иногда кажется нам неожиданным. Так, в бестиарии Петра из Бове (начало XIII в.) еж - дьявол; но вовсе не потому, что вооружен страшными иглами, а потому, что носит на этих иглах лесные плоды, т.е. соблазны мира сего (3, с. 23).
Многозначность животного и возникает из семиотического различия его свойств. Петух, прерывающий сон смертных своим кукареканием, обозначает бодрствование и бдительность истинного христианина; но тот же петух (в exemplum Жака де Витри) предпочитает гнилые зерна драгоценным камням, «не разумея их пользы» и обозначая тем самым отвержение истинных ценностей. Пение лебедя чаще всего толкуется позитивно, «in bono», на языке средневековых герменевтов. Сладость Моисеева гимна сравнивается с предсмертным пением лебедя; более того, последние слова Христа уподобляются лебединой предсмертной песне (у Конрада Вюрцбургского). Однако контраст белоснежного оперения и якобы черного мяса позволяет толковать лебедя и негативно, «in malo», как символ лицемерия: «Черная плоть скрыта [белыми перьями], потому что и плотский грех завуалирован притворством», - утверждается в бестиарии «О животных и иных вещах» (XII или XIII в.) (цит. по: 3, с. 23-24).
Семиотическая ситуация усложняется тем, что в довольно многочисленных случаях разными значениями наделяется одно и то же свойство зверя: принцип соответствия свойства и значения нарушается. Например, свойство льва спать с открытыми глазами Астерий Амасийский толкует «in malo»: у демонов и дьявола, хотя они и изображают благочестие и скромность, «глаза открыты ко злу». Но в бестиарии «О животных и иных вещах» открытые во сне
львиные глаза трактованы «in bono»: они понимаются как знак Христа в том смысле, что «его умирающая плоть на кресте спала, а Божественность бодрствовала, защищая все всех» (цит. по: 3, с. 24).
Как объяснить эту многозначность - уже не зверя, но его отдельно взятого свойства? А.Е. Махов высказывает предположение, что для средневекового экзегета значения «появляются» у свойств лишь в тот момент, когда Бог «говорит» ими; и эти значения в значительной мере обусловлены тем, на какую тему «говорит» Бог. Иначе говоря: свойство вещи приобретает значение лишь в контексте определенного дискурса; при этом одно и то же свойство может получать разные (в пределе - противоположные) значения в разных дискурсах. Так, можно говорить о средневековых дискурсах праведности и греховности: элементы этих дискурсов могут соприсутствовать в одном тексте (в таком, где, например, говорится о противоположных судьбах праведных и грешных), но могут существовать и раздельно. В каждом из них «свойства вещей» будут превращаться в знаки относительно предсказуемым образом: автор, рассуждающий о греховности, будет склонен толковать свойства вещей «in malo», рассуждающий о праведности - «in bono».
Подтверждая свою мысль примером, А.Е. Махов показывает, как по-разному трактуется в дискурсах греховности и праведности свойство змеи затыкать себе уши, чтобы не слышать голоса заклинателя. Августин трактует его «in malo», сравнивая со змеей иудеев, не желавших, согласно «Деяниям апостолов», слышать увещания св. Стефана. Доминиканский монах Жан Гоби в сборнике exempla «Небесная лестница» (1327-1330) трактует ту же повадку змеи in bono: христианин не должен слушать речи искусителей, но поступать как змея, затыкающая себе ухо хвостом (3, с. 25-26).
В заключительной части статьи А.Е. Махов показывает, как свойства зверей, уже ставшие знаками, комбинируются и используются в более или менее развернутых высказываниях. Значащие свойства зверя выступают в них уже не самостоятельно, но наподобие «сем», обозначающих разные аспекты предмета и в целом составляющих его смысл. Исследователь приводит в качестве примера фрагмент обращения к Иисусу из «Медитации» Ансельма Кентерберийского: «O dulcis Jesu, vive panis nimis concupiscibilis, botre suavis, oleum mistum, mitis agne, fortis leo, formosa panthera, simplex columba, velox aquila... (О сладостный Иисус, живой наи-
желаннейший хлеб, вкусный виноград, масло отборных сортов, кроткий агнец, сильный лев, прекрасная пантера, простодушная голубка, быстрый орел...)». Обращение к Иисусу представляет собой и перечисление его «свойств» (сладостность, жизнь, кротость, сила и т.п.), обозначенных посредством свойств вещей. Выбор вещей с их значимыми свойствами Ансельм начинает в «гастрономической» сфере, а затем переходит в сферу бестиарную: пять зверей обозначают пять «свойств» Иисуса (3, с. 28-29).
В терминах бестиария может быть закодирована и система свойств дьявола, что демонстрируется пассажем из проповеди Ге-линанда из Фруамона: «"Завистью диавола вошла в мир смерть" (Прем. 2:24). Что есть зависть? Мощнейший, непреодолимый оплот греховности, сложенный из всех и всяких ухищрений вреда, вооруженный всеми стрелами злобы: угрожает клыком, как вепрь; языком - как змея; рогом - как телец; лбом - как баран; копытом -как конь; хвостом - как скорпион; видом своим лишает голоса как волк, жизни - как василиск» (цит. по: 3, с. 31). А.Е. Махов показывает, что каждое упомянутое здесь животное вносит свою сему в общую систему свойств дьявола: вепрь символизирует его дикую, необузданную агрессию; змей - хитрость; телец - гордыню и т.д. (3, с. 31-33). Отдельные смыслы, связанные с определенными свойствами зверей, складываются в целостное высказывание, дающее всесторонний «портрет» дьявола.
Список литературы
1. Боз Р. Сирена во время бури и утешение дикого человека.
Boase R. The Siren in the storm and the wild man's solace: A folkloric motif in fifteenth-century Spanish poetry // eHumanista: Journal of Iberian studies. - Santa Barbara, 2016. - Vol. 32. - P. 668-676.
2. Макри С. Осел, переодетый львом: Перформативность и звуковые качества символического животного.
Macri S. L'asino travestito da leone: Performance e vocalità di un animale simbolico // Mantichora. - Messina, 2017. - N 7. - P. 119-138.
3. Махов А. Е. Бестиарий как подсистема средневековой семиотики // Вестник РГГУ. Серия: История. Филология. Культурология. Востоковедение. - М., 2017. - № 9 (30). - С. 20-36.
