CC BY
75
ББК 63.3(2 Рос)5
ЖЕНЩИНСКИЙ ВОПРОС В КОНТЕКСТЕ НАРОДНИЧЕСКОЙ ИДЕОЛОГИИ
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА
Н.Е. Дорошенко
Статья посвящена заблуждениям народников относительно женского равноправия и способов воспитания новой свободной женщины-труженицы, проистекавших из непонимания сути проблемы и сугубо теоретического подхода к ее разрешению
Ключевые слова: народничество, “Что делать?”, швейная машинка, новая жизнь
Светлое будущее, в котором нет зла и насилия, где равноправные люди счастливо трудятся и веселятся, - прекрасная мечта любого нормального человека. И русское народничество считало достижение этой мечты своей обязанностью, долгом, главным направлением своей деятельности. Теоретические построения грешили, прежде всего, оторванностью от народа, поверхностным знанием его нужд и проблем, слабым пониманием социально-политических особенностей России, амбициозностью недоучек. Всю свою деятельность народники сосредоточивали на способах осуществления глобальной мечты. Не случайно сказано - “способы”, ибо перспективы деятельности были весьма неопределенны, “счастье” - понятие объемное, многогранное, а “счастье народное” рассматривалось лишь в понятии “свобода, равенство, братство”. Поэтому их деятельность сводилась к пропаганде определенного набора поступков и частичной их реализации. Уже в этом просматривалась слабая, однобокая теоретическая база народников, их сектантство. Кстати, П.Б. Струве различал и противопоставлял “русский образованный класс” и “русскую интеллигенцию”. К первым он относил А.Н. Радищева, П.Я. Чаадаева, а ко вторым - М.А. Бакунина, Н.Г. Чернышевского. И подчеркивал: “Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить. Великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов не носят интеллигентского лика. <...>Салтыков так же <...> вовсе не интеллигент, но тоже носит на себе, и весьма покорно, мундир интеллигента. <...>Между тем весь русский либерализм - в этом его характерное отличие от славянофильства -считает своим долгом носить интеллигентский мундир, хотя острая отщепенческая суть интеллигента ему совершенно чужда. Загадочный лик Глеба Успенского тем и загадочен, что его истинное лицо все прикрыто какими-то интеллигентскими масками” [1,142-143] .
Таким интеллигентом-народником
стопроцентно был Н.Г. Чернышевский. О том, что роман Н.Г. Чернышевского “Что делать?” (1862-
Дорошенко Наталья Евгеньевна - ВГТУ, канд. ист. наук, доцент, тел. (473) 246-22-91
1863) чудовищно нелитературен, не писал только ленивый. Как истинный интеллигент - народник, Чернышевский написал объемное руководство к действию, очень подробное, нравоучительное и, вместе с тем, наивное. Поразительно, что такой слабое, в художественном плане, произведение, имело неимоверную популярность. Радикально настроенная молодежь увидела в нем, наконец-то, что же делать (без знака вопроса, который в названии романа кажется лишним, т. к. по прочтении понимаешь, что прописи не задают вопросы, а указывают на правильность мышления и поступков). С безоглядностью молодости, пламенной верой в правильность и непререкаемость “Нового Евангелия” началось претворение в жизнь идейно-практических установок, разработанных в романе. По мнению известного народника С.М. Степняка-Кравчинского для личности нового типа жизненно важными были три вещи - “свобода мысли”, “развитая подруга жизни”, “разумный
труд” [2].
Несомненно, что шестидесятники XIX века были правы в утверждении права женщины на образование, профессиональную деятельность, личное счастье. В начале 60-х годов начинаются так называемые “походы” женщин в университеты. Молодые девушки стали посещать лекции в Петербургском, Харьковском и Киевском университетах, а в Московской Медикохирургической академии они работали в лабораториях. Встал вопрос о предоставлении женщинам права получать высшее образование. Министерство образования не сразу решилось как-то определиться в данной ситуации, компромиссным стало учреждение в Петербурге педагогических курсов, а следом - врачебных (с правом самостоятельной акушерской и гинекологической практики). Сокращенная программа таких курсов, их ограниченные возможности вынуждали девушек и молодых женщин, жаждавших получить достойное образование, пробиваться с большими трудностями в заграничные университеты. Некоторые, получившие высшее образование за рубежом, стали видными учеными, докторами наук: в области математики - С.В. Ковалевская, химии - О.В. Лермонтова, права - А. М. Евреинова, медицины -Н.П. Суслова и В.А. Кашеварова.
Появившиеся в конце 60-х годов Высшие женские курсы были частными, первые их них - это Лубянские в Москве и Аларчинские в Петербурге. Курсы В. И. Герье вначале имели историкофилологическую направленность, позднее добавилось физико-математическое отделение. В апреле 1876 года было принято “Положение”, по которому в университетских городах разрешалось учреждать высшие женские курсы. Организация учебно-методической работы курсов
соответствовала учебным планам университетов. Осенью 1878 года открылись Высшие женские курсы, получившие название “Бестужевских”: именно профессор Петербургского университета К.Н. Бестужев-Рюмин был инициатором их создания и главным ходатаем по министерским инстанциям. Выпускницам высших женских курсов не предоставлялось никаких прав касательно профессиональной деятельности, только с начала XX века они смогли преподавать в старших классах женских гимназий и женских институтов. На рубеже XIX-XX веков открывались специализированные Высшие женские курсы: руководительниц
физического воспитания П.Ф. Лесгафта, Стебутовские сельскохозяйственные курсы, архитектурные, юридические, политехнические и другие курсы. Вообще, женское образование развивалось непоследовательно, с большими трудностями, тем не менее, оно играло видную роль в утверждении женских прав и свобод, выводило женщин из замкнутого круга домашних занятий и забот.
Однако такая роскошь, как высшее образование, была доступна далеко не всем. Только представительницы дворянства, а также девушки из разночинной среды имели возможность учиться на курсах. Огромная же часть женщин России была лишена этого в силу ряда причин: низкое
происхождение и отсутствие зачастую какого-либо начального образования. А тяжелый физический труд и бедность отбивали размышления об иной жизни, в которой можно стать учительницей или фельдшерицей. Радикальным шестидесятникам-народникам виделось в этой среде огромное поле просветительской деятельности. Самыми угнетенными и униженными в своем человеческом достоинстве они считали проституток. Казалось все так просто и понятно: объяснить девушкам радость труда в мастерской, артели, или за швейной машинкой дома, и публичные дома опустеют. Но главная беда наших перестройщиков общественных отношений была в том, что они слепо верили печатному слову (что вообще характерно для российского менталитета). Социальная и эмоциональная утопия Чернышевского “Что делать?” дал смысл и направление их работе по выведению женщин из угнетенного животного состояния.
Итог этой деятельности, так теоретически ладно и красиво разработанной в романе Н. Г. Чернышевского, подвел А. И. Куприн в повести “Яма”. Значительная часть повести, посвященная
анализу умозрительных построений
Чернышевского, их практическому претворению, ни в коей мере не является ни очернительской, ни злопыхательской. Прошло достаточно времени для оценки мероприятий по воспитанию нового человека (повесть печаталась частями с 1909-го по 1915-й гг. в сборниках “Земля”).
Один из героев повести - студент, анархист-теоретик, Лихонин загорелся чистой и благородной, как ему казалось, идеей спасти несчастное падшее создание из публичного дома. Реальной почвы для такого решения, каких-то примеров из жизни, у него не было, одни лишь книжные впечатления да студенческие дискуссии по поводу “женского вопроса”. Даже забрав девушку Любу из заведения Анны Марковны, он не смог простыми и доступными словами объяснить свой поступок. “Опять высоким слогом начал говорить ей о равноправии женщин, о святости труда, о человеческой справедливости, о свободе, о борьбе против царящего зла” [3, 150]. Обещал ее сделать кем-то вроде заведующей студенческой столовой. В жизни все оказалось не так гладко и красиво, как в популярном романе. Славный ироничный студент Нижерадзе, узнав о решении друга перевоспитать проститутку, спросил напрямую: “А купишь ей швейную машинку? <...> Всегда, душа мой, так в романах ( курсив мой - Н.Д. ). Как только герой спас бедное, но погибшее создание, сейчас же он ей заводит швейную машинку” [3,155]. Конечно,
ирония друга не остановила анархиста-теоретика, только получились из его деятельности насмешка и издевательство над человеком, о правах которого так славно рассуждалось в студенческом кругу. Вместо швейной была приобретена чулочновязальная машинка, Лихонин и его друзья быстро ее освоили, но Люба не смогла осилить этой премудрости: сказалось отсутствие привычки к монотонному повседневному труду. Естественно, что девушку решено было развивать умственно. Для этого был составлен курс, включавший в себя историю человеческой культуры, физика, химия и. “Капитал” К. Маркса. Такой план “развития” говорил только об одном: полной оторванности господ студентов от реальной жизни низов, знакомство с торговкой бабой Грипой не является познанием народной жизни. О какой физике можно говорить девушке, которая с четырнадцати лет, не зная ничего, кроме родного деревенского уклада, очутилась на самом дне жизни. Иначе, как издевательством, такое “просвещение” не назовешь. Таким же издевательством было демонстрирование Любы и ее прошлого знакомым студенткам: “двум медичкам, одной историчке и одной начинающей поэтессе”, которые не нашли ничего более умного, как высокомерно-снисходительно, даже с каким-то смакованием, расспрашивать ее о первом
соблазнителе, о том, есть ли у нее в настоящее время любовник и проч. В своей теоретической зауми “просветители” забыли о живом человеке - со своим видением мира и окружающих проблем, с
собственной болью, переживаниями, с чувством, наконец, человеческого достоинства.
Собственно говоря, такое “воспитание” нового человека не могло ничем хорошим закончиться. С самого начала у Лихонина не заладились с Любой “братские” отношения: оба - молодые, здоровые, все высокоморальные рассуждения о легкости платонического сожительства разбивались требовательным зовом так презираемой, на словах, плоти (не стоит забывать, что познакомился Лихонин с Любой в публичном доме, куда он отправился с друзьями не для проповеди безгрешной любви). Для девушки было естественным, что мужчина и женщина, живущие вместе, занимаются сексом. Потому что “всех этих слов о дружбе, братстве и товариществе она не могла осмыслить своим куриным мозгом и простой крестьянской душой”(163). Лихонин же стыдился таких отношений, злился на самого себя и винил во всем Любу. Лицемерие и ханжество всегда сопровождают высокопарные разглагольствования о непорочном братском союзе, за ними кроются, как правило, далеко не безгрешное поведение, банальная распущенность. Собственно говоря, не один Лихонин отличался несовпадением добродетельных помыслов и недобродетельных поступков. Его товарищ Симановский, проповедовавший Любе Карла Маркса и химию, не обременял себя высоконравственными идеями и преследовал девушку своими домогательствами. В нравственном поединке вчерашней проститутки и толкователя Маркса и химии одерживала верх первая: в ней, прежде всего, было сильно чувство элементарной порядочности и благодарности Лихонину за предоставленный шанс начать новую жизнь, без грязи и надругательств. Ее прошлое, к сожалению, продолжало будить в некоторых окружающих низменные страстишки и грязные поползновения. Да и Лихонин, несмотря на свои благородные устремления, воспитанные
“правильными” книгами, оказался слаб и
непоследователен. Уже в начале своего героического предприятия он стал тяготиться взваленной на себя ответственностью: “Не нужно было затевать всю эту фальшивую комедию.<...> Был бы я теперь независим, свободен, и не испытывал бы этого мучительного и позорного состояния духа”[3,188,189]. Такие метания славного, на первый взгляд, парня закончились, как и следовало ожидать, подлостью. Люба
неоднократно жаловалась ему на приставания Симановского, но Лихонину такое положение дел представилось счастливым для него выходом, при котором он не будет выглядеть подлецом в глазах окружающих. Финал “комедии воспитания нового человека” был мерзким, подлым, фальшивым, в стиле бездарного актера-забулдыги, собрата по кутежам, Эгмонта-Лаврецкого... Любе, после проведенных над ней спасательно-образовательных опытов посредством вязальной машинки и К. Маркса, оставалась одна дорога - обратно, в публичный дом.
Подобные спасательные мероприятия и не могли заканчиваться по-другому. Слишком господа интеллигенты веровали в силу обстоятельств. В романе “Что делать?” как заклинание звучали присказки об этой силе: стоит только человека поместить в другие обстоятельства, как он сразу изменится (то ли расцветет, то ли завянет). Но человек - не растение, которое изменяет свое цветение или урожайность от смены условий содержания. Безоглядная “вера в химию” заслоняла живого человека, вместо проникновения в суть проблем без узко-корпоративного, сектантского пристрастия, с пониманием и сочувствием, так называемого “простого человека” распластывали, как лабораторную букашку, на предметном стекле “идейного микроскопа”. Почему-то упускался один важный, вернее, ключевой момент: пресловутые обстоятельства не привнесены откуда-то извне, человек их сам создает, и до тех пор, пока горячие поклонники переустройства мира будут пользоваться, к примеру, услугами публичного дома, всякие перевоспитания с помощью швейных машинок и общественных столовых отдельно взятых Люб, Кать, Марусь будут походить на фарс. Морализаторско-производственные выверты
скучающей барыни Веры Павловны хороши на бумаге, к жизни это не имеет никакого отношения.
Парадоксальное, на первый взгляд, сходство между славянофильской сюсюкающей, слащавой идеализацией народной жизни и народнической жаждой перевернуть эту жизнь сообразно собственным представлениям о народном благе заметил еще М.Е. Салтыков-Щедрин и поставил тем и другим довольно точный диагноз (впоследствии, советскими щедриноведами, весьма своеобразно истолкованный). ”Сидя в городе, за каменными стенами, вдали от того трудного, нечужеядного дела <...>, еще можно по временам отдаваться мечтам о сближениях и почве, <...> и созидать
фантастические дивертисменты с пением и танцами, но как только станешь лицом к лицу к настоящей, неподкрашенной действительности, <...> то затеи городского досужества опадают сами собой, как опадают листья с деревьев под хмурым осенним небом. С одной стороны пошлая, насквозь пропитанная сентиментальным враньем идиллия прошлого, с другой стороны - не менее сентиментальная идиллия будущего. В обоих случаях - мелькание, от которого только рябит в глазах; в обоих случаях запрос или ничтожен до гадости, или до того уж огромен, что делается ничтожным (курсив мой - Н.Д.) вследствие самой своей огромности” [4,325].
Идея новой жизни, в которой трудятся как бы играючи, с пением и плясками, оказалась довольно живучей. В. В. Маяковский в оде советскому строю “Хорошо!” воспроизвел некий гибрид (в духе Веры Павловны) поэта и крестьянина:
В деревнях - крестьяне.
Бороды веники.
Сидят папаши.
Каждый хитр.
Землю попашет,
Попишет стихи [5,341].
В советское время швейная машинка также не была забыта в деле переустройства старого быта. Считалось, что кухня, горшки-кастрюли, пеленки, корыта угнетают и порабощают новую женщину-труженицу, взамен предлагались фабрики-кухни, детские сады и ясли, Ничего плохого в этом нет, но только в том случае, если благие намерения не превращается в навязчивую идею. Что, собственно говоря, и стало с многострадальной швейной машинкой, которая в первой половине XIX века была символом прогрессивного труда, спустя век превращается, на фоне скудости товаров народного потребления, в символ (наряду с патефоном) достатка. Но отголоски новобытной символики еще сохраняются в людской памяти и порой доходят до глупости под знаком прогресса. Один из лучших бытописателей первой половины XX века Михаил Зощенко, благодаря которому мы можем довольно полно представить личную жизнь людей того времени, не мог не заметить живучесть символики давнишних идей. Правда у зощенковского героя произошло смешение швейной машинки и шитья вообще. В фельетоне “Семейное счастье” заводской табельщик Егоров завел “новые семейные устои”: выбросил кастрюли, перевел семейное питание в столовую, а жену посадил за шитье. “Новую жизнь начали. <...>Пущай и баба свободу узнает. Такой же она человек, как и я. <...> Ну, шей, Мотя, шей, не поднимай зря голову” [6,584,585]. Изначально неверным был подход к женскому вопросу и у народника XIX века, и у советского обывателя: женщина, мол, тоже человек. Такая мужская жалостливая снисходительность оскорбительна, она стала одной из причин уродливых крайностей феминистского движения.
Мудро и благородно думать о народном счастье, искать способы претворения прекрасных идей. Важно только на этом пути не считать себя истиной в последней инстанции, чем, собственно
говоря, грешили народные демократы. Беда их была в многократно перепетой, правда, по другому поводу, далекости от народа, судьбы которого они считали вправе решать. Их наивный утилитаризм далеко не безобиден, он искорежил судьбы как самих преобразователей, так и тех, на ком ставились преобразовательские опыты. Вообще в русской культурной традиции сильно упование на некие универсальные приемы, с помощью которых можно преобразовать мир: православие, самодержавие,
народность; трудовые артели и коммуны; мировая революция; поворот рек; демократия, свобода, гласность, конкурентоспособность, свободный рынок. В то же время в нас присутствует надежда на некую личность (политического или общественного деятеля, поэта или писателя), которая укажет цель и способы ее осуществления. “Мы все ждем: вот, мол, придет что-нибудь или кто-нибудь - и разом нас излечит, все наши раны заживит, выдернет все наши недуги, как больной зуб. Кто будет этот чародей?” [7,385].
Литература
1. Струве П.Б. Интеллигенция и революция / П.Б. Струве // Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909 -1910. М.: Мол. гвардия, 1991. С.142 - 143.
2. Подробный анализ этого феномена см.: Паперно
И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский -человек эпохи реализма. М.: “Новое литературное
обозрение”, 1996.
3. Тексты А.И. Куприна цитируются по изданию: Куприн А.И. Собр. соч. В 5-ти тт. Т.4. М.,1982. Арабские цифры означают страницу.
4. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. В 20-ти тт. Т. VI. М.: Худож. лит., 1968. С.325.
5. Маяковский В.В. Избр. соч. В 2-х тт. Т. II. М.: Худож. лит., 1982. С.341.
6. Зощенко М.М. Избранное. М.: Правда, 1983. С.584,585.
7. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. В 30-ти тт. Сочинения в 12-ти тт. Т. IX. М.: Худож. лит., 1982. С. 385.
Воронежский государственный технический университет
WOMAN’S ISSUES IN THE CONTEXT OF THE POPULIST IDEOLOGY OF THE SECOND HALF OF THE XIX CTNTURY
N.E. Doroshenko
This article is dedicated to the confused populists in reference to gender equality and the methods of training of the liberated woman
Key words: populism, “What was the cause of it?”, sewing mashine, new life
