CC BY
113
Ю.А. Тихомирова
ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РУССКОГО РОМАНТИЧЕСКОГО ПОЭТИЧЕСКОГО ПЕРЕВОДА
На материале переводов И.И. Козлова из английской поэзии автор ставит проблему жанрового своеобразия поэтического романтического перевода. Обосновывается возможность рассмотрения различных авторских номинаций и подзаголовков переводов как жанровых разновидностей перевода, раскрывается их циклообразующий и мифотворческий потенциал.
Проблема функционирования жанровых разновидностей поэтического перевода предлагает возможности его изучения как вида эстетической деятельности, направленной на творческое пересоздание одной поэтической реальности в другую, и как одного из наиболее репрезентативных приемов самовыражения, поскольку диалогическая оппозиция «свое - чужое», имеющая место в случае с переводом, остро акцентируя оба входящие в нее элемента, как бы возводит «свое» в квадрат и позволяет отследить те особенности оригинальной манеры поэта, которые в его оригинальных текстах могут быть проявлены даже в меньшей степени, чем в переводе. В предлагаемой статье рассмотрим жанровое своеобразие романтического перевода на материале трансляций из англоязычной поэзии переводчика-романтика И.И. Козлова, друга В. А. Жуковского и ученика его поэтической и переводческой школы. К трансляционному творчеству Козлова в полной мере применимы термины «адаптивный перевод» и «мифологический перевод».
«Зыбкость границ ставит перед переводческой критикой вопрос о месте перевода в ряду других, широко распространенных способов литературного взаимодействия (подражания, заимствования, использования мотивов ... и т.д.). Где критерии разграничения? Очевидно, в творческой позиции переводчика, в его намерении (“интенции”) создать произведение, претендующее на верное представление (“репрезентацию”) творения другого народа в инонациональной (иноязычной) среде. Намерение с этой точки зрения важнее итога, во всяком случае, стоит впереди него» [1. С. 237]. Этот постулат, сформулированный П.М. Топером, служит отправной точкой в исследовании авторских подзаголовков, через которые переводчик явил нам свою волю в отношении интерпретации созданных им текстов. Необходимо отметить, что большинство жанровых определений переводов, помещенных в академическом собрании сочинений И.И. Козлова [2] и в комментариях к нему, даны современными исследователями, они в основном констатируют результат работы переводчика, анализируют «конечный продукт» в соответствии с современными представлениями об эквивалентности перевода. Нас же интересует «интенция» переводчика в отношении иноязычного текста, поэтому типологию оригинальных авторских номинаций пришлось выявлять по малочисленным сохранившимся рукописям и черновикам, дневниковым записям и письмам, а также прижизненным собраниям сочинений и первым журнальным публикациям.
Различные жанровые подзаголовки и авторские номинации, данные И.И. Козловым своим переводным текстам, безусловно, свидетельствуют о разном отно-
шении к ним, об осознании переводчиком разной степени присвоения чужого материала; их изучение способно вскрыть глубинные механизмы, лежащие в основании общей коммуникативной позиции переводчика-романтика, способного к «разноуровневому» восприятию и усвоению чужого поэтического творчества. Ярким примером такого дифференцированного восприятия могут служить шесть переведенных И.И. Козловым отрывков из поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда», в совокупности представляющих собой практически полный набор жанровых вариаций романтического перевода, от попытки наиболее точно передать оригинал, о чем заявлено соответствующим авторским подзаголовком и ремаркой, вводящими читателя в контекст поэмы (например, «Байрон в Колизее» [2. С. 242-245]), до элиминации оригинала, полного присвоения иноязычного материала посредством отказа от каких бы то ни было упоминаний об источнике и полном презрении к факту наличия оригинального контекста. (Например, у стихотворения «П.Ф. Балк-Полеву» [2. С. 146], чистого образца жанра дружеского послания с необходимыми в таких случаях признаками жанра - акцентированной диалогичностью и сцеплением бытового с бытийным, оказалось, есть иноязычная основа - отрывок из байроновской поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда».)
Другим важным фактором в формировании представлений о жанрах романтического перевода является наличие нескольких случаев двукратного обращения переводчика к одному оригиналу на разных этапах творчества (дублеты переводов), причем в каждом случае четко прослеживается эволюция переводческой установки от передачи собственных мыслей русского поэта на заимствованной основе до попытки эквивалентной передачи иноязычного источника с целью ознакомления с ним русского читателя. Тот факт, что переводчик не брался редактировать ранее написанное, а каждый раз обращался непосредственно к оригиналу, свидетельствует о самоценности (хотя, конечно, не равноценности) попыток трансляции, а в терминологии нашей теории о жанровых разновидностях романтического перевода - попытки моделирования целостного представления о романтическом поэтическом переводе, его различных возможностях и качестве.
Необходимым в рамках наших рассуждений доказательством существования жанровой системы романтического поэтического перевода оказался и анализ нескольких стихотворений разных авторов романтического периода, обратившихся к одному сюжету («К морю» Пушкина, «Элегия» Батюшкова, «Море» Жуковского, «К морю» Козлова): в контексте русской романтической маринистики перевод И. И. Козловым от-
рывка из байроновского «Паломничества Чайльд-Гарольда» оказывается объединен множеством видов эстетических связей с другими произведениями подобной тематики. Но наиболее интересно то, что все проанализированные произведения (кроме стихотворения «Море» Жуковского) оказываются связаны и общностью источника - указанного байроновского отрывка. Таким образом, в контексте остальных произведений на один сюжет каждое из них получает множество дополнительных смыслов, привлеченных из общего смыслового поля. Перевод Козлова в этом списке оказывается из всех других формально наиболее приближенным к понятию перевода как такового. Но широчайший пласт ассоциаций, за счет которых стихотворение обрастает множеством дополнительных смыслов, разрушает диалогизм, двунаправленность перевода и обращает его в своеобразный эстетический манифест русского романтика. А совокупность указанных произведений демонстрирует жанровое своеобразие романтического поэтического перевода.
Широкий спектр авторских номинаций переводных текстов И.И. Козлова предлагает большие возможности для изучения проблемы; единственный жанр перевода, никак не представленный в творчестве этого поэта-романтика, - подстрочный перевод, который был ему недоступен в силу жизненных обстоятельств; переводя с голоса или по памяти, слепой поэт видел не графический образ текста, а ритмико-метрический, фонетикоинтонационный, образно-семантический, и, по всей видимости, воссоздавал не построчный текст, а его целостный образ, постепенно заполняя семантическую структуру и внося стилистические поправки.
Категория жанра в переводе, как и в любом другом виде эстетической деятельности, обладает огромным конститутивным и интерпретационным потенциалом и тесно связана с другими понятиями, в частности с понятием авторского (переводческого) стиля. Хотя индивидуальный стиль поэта-переводчика И.И. Козлова, несомненно, как ни у кого другого, обусловлен фактами его личной биографии, точнее, несчастьем, произошедшим с ним в расцвете молодости и карьеры, аксиоматический характер носит утверждение о том, что в контексте известного автопсихологизма русского романтизма индивидуальная творческая манера Козлова является одним из оригинальных проявлений индивидуализированной образно-стилевой маски лирического героя: поэт-элегик Козлов здесь выступает типичнейшим (хотя и несколько выбивающимся из общей тенденции по времени) представителем «ролевой» романтической поэзии (в этом ключе мы определяем, например, поэзию Д. Давыдова как «гусарскую»; поэт-философ Баратынский; поэт-студент Языков и другие поэты пушкинского круга обрели себя в том стилевом регистре поэзии, который наиболее соответствовал их мироощущению).
Но не стоит забывать, что речь идет не только об оригинальной поэзии И.И. Козлова, в которой он в полной мере воплотил образ унылого, оплакивающего ушедшую молодость и утраченные радости лирического героя. Этот же феномен индивидуально-стилевого своеобразия эстетического творчества поэта, в совокупности с всеобщим признанием И.И. Козлова одним
из известных русских байронистов, т. е. знатоков и трансляторов байроновского творчества, дает поразительный эффект: для русского читателя возникает миф Козлова о Байроне, об основных образных и стилистических тенденциях творчества английского гения, т.к. поэт, от имени Байрона говорящий с русским читателем, имеет к истинному байроновскому творчеству не совсем прямое отношение.
Разумеется, Козлов в абсолютном большинстве случаев транслирует реальные байроновские тексты (под абсолютным меньшинством мы подразумеваем здесь метапереводы (термин Е.Г. Эткинда [3. С. 119]) Козлова из Байрона, особенно тот, которому русский поэт приписал байроновское авторство - стихотворение «На отъезд» [2. С. 100], впервые опубликованное с заглавием «Стихи, написанные лордом Байроном в альбом одной молодой итальянской графини за несколько недель до отъезда своего в Мессолунги» [4. С. 150]). Однако выбранные для перевода моменты, в сочетании с переводческими номинациями, а также трансформациями образных и жанрово-стилевых особенностей оригиналов, создают для русского читателя образ Байрона - унылого элегика, любителя романсной и песенной лирики, склонного к кроткому смирению перед лицом судьбы, и Байрона - создателя «страшных» баллад с характерным для них универсализмом и эксплицированной в поэтику текста философско-нравственной позицией автора. Очевидно, что романтическому творчеству Байрона в определенной мере свойственны и такие мотивы, но далеко не в том масштабе, в каком это представлено переводным творчеством его русского транслятора, который возводит отдельные элементы полифонического байро-новского стиля в степень репрезентативного концепта личности и творчества переводимого автора своим тщательным отбором, жанрово-стилевой трансформацией текста и отсечением «неудобного» контекста. Таким образом, в данном случае можно говорить об организации Козловым своих переводов из Байрона в индивидуальный довольно масштабный несобранный жанровостилевой и идейно-тематический цикл с личностью оригинального автора в функции циклообразующего элемента (а в случае с переводом «Абидосской невесты» -об оригинальном собранном жанрово-стилевом цикле).
Исследование авторских жанровых подзаголовков и номинаций переводных текстов в полной мере подтверждает мысль о том, что в случае с трансляциями И.И. Козлова из Байрона мы имеем дело с индивидуальным мифом, сугубо личностным представлением переводчика об идейно-эстетических и жанровостилевых характеристиках транслируемого автора. Парадоксальным способом русский поэт демонстрирует свое отношение к степени родства стилистических и эстетических установок оригинального автора со своими собственными: на наиболее эквивалентных в современном понимании термина трансляциях зачастую стоят авторские «штампы» «вольный перевод» или «вольное подражание», видимо, данные переводным текстам в стремлении разделить с автором источника его мысли и идеи, указать читателю на двойное авторство, переосмысленный характер данной поэтической структуры. Указание на их «вольность» и «подражательность» заявляет о коммуникативной позиции переводчика, пред-
варяет читательское восприятие своеобразным моментом условности, некой игры с читателем, выполняет функцию специфической установки, сквозь призму которой переводы должны быть прочитаны - таковы, например, переводы двух элегий «К Тирзе» Байрона [2. С. 138-139]. Здесь можно говорить о создании Козловым на байроновской основе своего собственного, отдельного от байроновского, миницикла элегий «К Тирзе»: несмотря на фактическую (в обоих случаях) близость к оригиналам, очевидно желание переводчика подчеркнуть индивидуально-творческое усвоение этих двух элегий, «отодвинуть» оригинального автора, представить его не творцом, а единомышленником, вступить с ним в разговор, а не ограничиваться трансляцией его монолога. И, наоборот, на некоторых переводах, несущих на себе «тяжелый» отпечаток переводческого идиолекта, авторская номинация буквально «кричит» о принадлежности текста жанрово-стилевому полю переводимого иноязычного автора либо дает указание на интенцию возможно близкого и верного перевода конкретного источника (здесь можно вспомнить о русской трансляции элегии «Прости» Байрона, которой И.И. Козлов предпослал недвусмысленное указание «Элегия лорда Байрона» [2. С. 78], хотя качество трансформаций в совокупности с переводческой номинацией позволяет трактовать эту попытку как одну из граней творения Козловым байронического мифа).
Сделанные наблюдения касаются, в первую очередь, переводов И.И. Козлова из Байрона; но не только их. Те же тенденции отбора, трансформации и номинации текстов актуальны и для остальной части английских переводов Козлова, хотя переводы И.И. Козлова из Т. Мура, занимающие по количеству обращений второе место после трансляций из Байрона, общепризнанно трактуются как «удачные». Большую роль сыграл в этих переводческих «удачах» тот факт, что почти все переведенные из Мура стихотворения являются образцами лирики с доминирующей мелодической основой, что дало И. И. Козлову основание применить трансляционный потенциал вокального перевода [5. С. 563; 6. С. 92], который оказался универсальным спо-
собом перевода как малых форм, так и лирических фрагментов из поэм.
Использование принципа вокального перевода в совокупности с ярко выраженной склонностью переводчика к отбору текстов (малых лирических жанров и отрывков из поэм) с указанием в оригинале на долженствующее вокальное воспроизведение (например, «Добрая ночь» 1824 г. - перевод песни Чайльд-Гарольда, «Романс» из поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1823), «Португальская песня» из Байрона (1828), три «Ирландские мелодии» из Т. Мура (1823, 1824 и 1828), две «Еврейские мелодии» из Байрона (1825 и 1836), «Стансы» (1837) - перевод песни Медоры из поэмы Байрона «Корсар» и многие другие), а также устойчивая тенденция трансформации источника под влиянием жанрового канона русской романтической песни или романса открывают еще один аспект изучения переводного наследия И.И. Козлова. В частности, необходимо осмыслить и интерпретировать проанализированные в сравнении с источниками английские переводы Козлова как еще один оригинальный несобранный жанрово-стилевой и идейно-тематический цикл, в котором в качестве циклообразующего элемента выступает индивидуальное авторское понимание и функциональная интерпретация мелодизма и выразительности, а шире -личность самого переводчика с его глубинными подсознательными творческими структурами и эстетическими воззрениями и предпочтениями, эксплицированными в поэтику переводного текста.
Таким образом, исследование проблемы жанровых разновидностей романтического перевода, безусловно, требует особых совместных усилий со стороны ученых, занятых как в сфере компаративистики и теории перевода, так и в области теории литературы и истории русской литературы, поскольку изучение жанровых процессов в романтическом переводе дает ключ к пониманию возникновения и последующего развития всей новой русской литературы, которая, как известно, в большой мере «выросла» из трансляций иноязычной поэзии на русский язык, выполненных замечательными поэтами-романтиками, к числу которых принадлежит и И.И. Козлов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Топер П.М. Перевод в системе сравнительного литературоведения. М.: Наследие, 2001.
2. Козлов И.И. Полное собрание стихотворений. Л.: Советский писатель, 1960.
3. Эткинд Е.Г. Метапереводы Пушкина (Андре Шенье в пушкинской поэзии) // Res traductorica: перевод и сравнительное изучение литератур.
СПб.: Наука, 2000.
4. Новости литературы. 1825. Март. Кн. 11.
5. Алексеев М.П. Английская поэзия и русская литература // Английская поэзия в русских переводах (XIV-XIX века): Сб. / Сост.
М.П. Алексеева. М.: Прогресс, 1981.
6. ГиривенкоА.Н. Русский поэтический перевод в культурном контексте эпохи романтизма. М.: Изд-во УРАО, 2000.
Статья представлена научной редакцией «Филология» 30 октября 2007 г.
