Ю.А. Тихомирова
ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РУССКОГО РОМАНТИЧЕСКОГО ПОЭТИЧЕСКОГО ПЕРЕВОДА
На материале переводов И.И. Козлова из английской поэзии автор ставит проблему жанрового своеобразия поэтического романтического перевода. Обосновывается возможность рассмотрения различных авторских номинаций и подзаголовков переводов как жанровых разновидностей перевода, раскрывается их циклообразующий и мифотворческий потенциал.
Проблема функционирования жанровых разновидностей поэтического перевода предлагает возможности его изучения как вида эстетической деятельности, направленной на творческое пересоздание одной поэтической реальности в другую, и как одного из наиболее репрезентативных приемов самовыражения, поскольку диалогическая оппозиция «свое - чужое», имеющая место в случае с переводом, остро акцентируя оба входящие в нее элемента, как бы возводит «свое» в квадрат и позволяет отследить те особенности оригинальной манеры поэта, которые в его оригинальных текстах могут быть проявлены даже в меньшей степени, чем в переводе. В предлагаемой статье рассмотрим жанровое своеобразие романтического перевода на материале трансляций из англоязычной поэзии переводчика-романтика И.И. Козлова, друга В. А. Жуковского и ученика его поэтической и переводческой школы. К трансляционному творчеству Козлова в полной мере применимы термины «адаптивный перевод» и «мифологический перевод».
«Зыбкость границ ставит перед переводческой критикой вопрос о месте перевода в ряду других, широко распространенных способов литературного взаимодействия (подражания, заимствования, использования мотивов ... и т.д.). Где критерии разграничения? Очевидно, в творческой позиции переводчика, в его намерении (“интенции”) создать произведение, претендующее на верное представление (“репрезентацию”) творения другого народа в инонациональной (иноязычной) среде. Намерение с этой точки зрения важнее итога, во всяком случае, стоит впереди него» [1. С. 237]. Этот постулат, сформулированный П.М. Топером, служит отправной точкой в исследовании авторских подзаголовков, через которые переводчик явил нам свою волю в отношении интерпретации созданных им текстов. Необходимо отметить, что большинство жанровых определений переводов, помещенных в академическом собрании сочинений И.И. Козлова [2] и в комментариях к нему, даны современными исследователями, они в основном констатируют результат работы переводчика, анализируют «конечный продукт» в соответствии с современными представлениями об эквивалентности перевода. Нас же интересует «интенция» переводчика в отношении иноязычного текста, поэтому типологию оригинальных авторских номинаций пришлось выявлять по малочисленным сохранившимся рукописям и черновикам, дневниковым записям и письмам, а также прижизненным собраниям сочинений и первым журнальным публикациям.
Различные жанровые подзаголовки и авторские номинации, данные И.И. Козловым своим переводным текстам, безусловно, свидетельствуют о разном отно-
шении к ним, об осознании переводчиком разной степени присвоения чужого материала; их изучение способно вскрыть глубинные механизмы, лежащие в основании общей коммуникативной позиции переводчика-романтика, способного к «разноуровневому» восприятию и усвоению чужого поэтического творчества. Ярким примером такого дифференцированного восприятия могут служить шесть переведенных И.И. Козловым отрывков из поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда», в совокупности представляющих собой практически полный набор жанровых вариаций романтического перевода, от попытки наиболее точно передать оригинал, о чем заявлено соответствующим авторским подзаголовком и ремаркой, вводящими читателя в контекст поэмы (например, «Байрон в Колизее» [2. С. 242-245]), до элиминации оригинала, полного присвоения иноязычного материала посредством отказа от каких бы то ни было упоминаний об источнике и полном презрении к факту наличия оригинального контекста. (Например, у стихотворения «П.Ф. Балк-Полеву» [2. С. 146], чистого образца жанра дружеского послания с необходимыми в таких случаях признаками жанра - акцентированной диалогичностью и сцеплением бытового с бытийным, оказалось, есть иноязычная основа - отрывок из байроновской поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда».)
Другим важным фактором в формировании представлений о жанрах романтического перевода является наличие нескольких случаев двукратного обращения переводчика к одному оригиналу на разных этапах творчества (дублеты переводов), причем в каждом случае четко прослеживается эволюция переводческой установки от передачи собственных мыслей русского поэта на заимствованной основе до попытки эквивалентной передачи иноязычного источника с целью ознакомления с ним русского читателя. Тот факт, что переводчик не брался редактировать ранее написанное, а каждый раз обращался непосредственно к оригиналу, свидетельствует о самоценности (хотя, конечно, не равноценности) попыток трансляции, а в терминологии нашей теории о жанровых разновидностях романтического перевода - попытки моделирования целостного представления о романтическом поэтическом переводе, его различных возможностях и качестве.
Необходимым в рамках наших рассуждений доказательством существования жанровой системы романтического поэтического перевода оказался и анализ нескольких стихотворений разных авторов романтического периода, обратившихся к одному сюжету («К морю» Пушкина, «Элегия» Батюшкова, «Море» Жуковского, «К морю» Козлова): в контексте русской романтической маринистики перевод И. И. Козловым от-
рывка из байроновского «Паломничества Чайльд-Гарольда» оказывается объединен множеством видов эстетических связей с другими произведениями подобной тематики. Но наиболее интересно то, что все проанализированные произведения (кроме стихотворения «Море» Жуковского) оказываются связаны и общностью источника - указанного байроновского отрывка. Таким образом, в контексте остальных произведений на один сюжет каждое из них получает множество дополнительных смыслов, привлеченных из общего смыслового поля. Перевод Козлова в этом списке оказывается из всех других формально наиболее приближенным к понятию перевода как такового. Но широчайший пласт ассоциаций, за счет которых стихотворение обрастает множеством дополнительных смыслов, разрушает диалогизм, двунаправленность перевода и обращает его в своеобразный эстетический манифест русского романтика. А совокупность указанных произведений демонстрирует жанровое своеобразие романтического поэтического перевода.
Широкий спектр авторских номинаций переводных текстов И.И. Козлова предлагает большие возможности для изучения проблемы; единственный жанр перевода, никак не представленный в творчестве этого поэта-романтика, - подстрочный перевод, который был ему недоступен в силу жизненных обстоятельств; переводя с голоса или по памяти, слепой поэт видел не графический образ текста, а ритмико-метрический, фонетикоинтонационный, образно-семантический, и, по всей видимости, воссоздавал не построчный текст, а его целостный образ, постепенно заполняя семантическую структуру и внося стилистические поправки.
Категория жанра в переводе, как и в любом другом виде эстетической деятельности, обладает огромным конститутивным и интерпретационным потенциалом и тесно связана с другими понятиями, в частности с понятием авторского (переводческого) стиля. Хотя индивидуальный стиль поэта-переводчика И.И. Козлова, несомненно, как ни у кого другого, обусловлен фактами его личной биографии, точнее, несчастьем, произошедшим с ним в расцвете молодости и карьеры, аксиоматический характер носит утверждение о том, что в контексте известного автопсихологизма русского романтизма индивидуальная творческая манера Козлова является одним из оригинальных проявлений индивидуализированной образно-стилевой маски лирического героя: поэт-элегик Козлов здесь выступает типичнейшим (хотя и несколько выбивающимся из общей тенденции по времени) представителем «ролевой» романтической поэзии (в этом ключе мы определяем, например, поэзию Д. Давыдова как «гусарскую»; поэт-философ Баратынский; поэт-студент Языков и другие поэты пушкинского круга обрели себя в том стилевом регистре поэзии, который наиболее соответствовал их мироощущению).
Но не стоит забывать, что речь идет не только об оригинальной поэзии И.И. Козлова, в которой он в полной мере воплотил образ унылого, оплакивающего ушедшую молодость и утраченные радости лирического героя. Этот же феномен индивидуально-стилевого своеобразия эстетического творчества поэта, в совокупности с всеобщим признанием И.И. Козлова одним
из известных русских байронистов, т. е. знатоков и трансляторов байроновского творчества, дает поразительный эффект: для русского читателя возникает миф Козлова о Байроне, об основных образных и стилистических тенденциях творчества английского гения, т.к. поэт, от имени Байрона говорящий с русским читателем, имеет к истинному байроновскому творчеству не совсем прямое отношение.
Разумеется, Козлов в абсолютном большинстве случаев транслирует реальные байроновские тексты (под абсолютным меньшинством мы подразумеваем здесь метапереводы (термин Е.Г. Эткинда [3. С. 119]) Козлова из Байрона, особенно тот, которому русский поэт приписал байроновское авторство - стихотворение «На отъезд» [2. С. 100], впервые опубликованное с заглавием «Стихи, написанные лордом Байроном в альбом одной молодой итальянской графини за несколько недель до отъезда своего в Мессолунги» [4. С. 150]). Однако выбранные для перевода моменты, в сочетании с переводческими номинациями, а также трансформациями образных и жанрово-стилевых особенностей оригиналов, создают для русского читателя образ Байрона - унылого элегика, любителя романсной и песенной лирики, склонного к кроткому смирению перед лицом судьбы, и Байрона - создателя «страшных» баллад с характерным для них универсализмом и эксплицированной в поэтику текста философско-нравственной позицией автора. Очевидно, что романтическому творчеству Байрона в определенной мере свойственны и такие мотивы, но далеко не в том масштабе, в каком это представлено переводным творчеством его русского транслятора, который возводит отдельные элементы полифонического байро-новского стиля в степень репрезентативного концепта личности и творчества переводимого автора своим тщательным отбором, жанрово-стилевой трансформацией текста и отсечением «неудобного» контекста. Таким образом, в данном случае можно говорить об организации Козловым своих переводов из Байрона в индивидуальный довольно масштабный несобранный жанровостилевой и идейно-тематический цикл с личностью оригинального автора в функции циклообразующего элемента (а в случае с переводом «Абидосской невесты» -об оригинальном собранном жанрово-стилевом цикле).
Исследование авторских жанровых подзаголовков и номинаций переводных текстов в полной мере подтверждает мысль о том, что в случае с трансляциями И.И. Козлова из Байрона мы имеем дело с индивидуальным мифом, сугубо личностным представлением переводчика об идейно-эстетических и жанровостилевых характеристиках транслируемого автора. Парадоксальным способом русский поэт демонстрирует свое отношение к степени родства стилистических и эстетических установок оригинального автора со своими собственными: на наиболее эквивалентных в современном понимании термина трансляциях зачастую стоят авторские «штампы» «вольный перевод» или «вольное подражание», видимо, данные переводным текстам в стремлении разделить с автором источника его мысли и идеи, указать читателю на двойное авторство, переосмысленный характер данной поэтической структуры. Указание на их «вольность» и «подражательность» заявляет о коммуникативной позиции переводчика, пред-
варяет читательское восприятие своеобразным моментом условности, некой игры с читателем, выполняет функцию специфической установки, сквозь призму которой переводы должны быть прочитаны - таковы, например, переводы двух элегий «К Тирзе» Байрона [2. С. 138-139]. Здесь можно говорить о создании Козловым на байроновской основе своего собственного, отдельного от байроновского, миницикла элегий «К Тирзе»: несмотря на фактическую (в обоих случаях) близость к оригиналам, очевидно желание переводчика подчеркнуть индивидуально-творческое усвоение этих двух элегий, «отодвинуть» оригинального автора, представить его не творцом, а единомышленником, вступить с ним в разговор, а не ограничиваться трансляцией его монолога. И, наоборот, на некоторых переводах, несущих на себе «тяжелый» отпечаток переводческого идиолекта, авторская номинация буквально «кричит» о принадлежности текста жанрово-стилевому полю переводимого иноязычного автора либо дает указание на интенцию возможно близкого и верного перевода конкретного источника (здесь можно вспомнить о русской трансляции элегии «Прости» Байрона, которой И.И. Козлов предпослал недвусмысленное указание «Элегия лорда Байрона» [2. С. 78], хотя качество трансформаций в совокупности с переводческой номинацией позволяет трактовать эту попытку как одну из граней творения Козловым байронического мифа).
Сделанные наблюдения касаются, в первую очередь, переводов И.И. Козлова из Байрона; но не только их. Те же тенденции отбора, трансформации и номинации текстов актуальны и для остальной части английских переводов Козлова, хотя переводы И.И. Козлова из Т. Мура, занимающие по количеству обращений второе место после трансляций из Байрона, общепризнанно трактуются как «удачные». Большую роль сыграл в этих переводческих «удачах» тот факт, что почти все переведенные из Мура стихотворения являются образцами лирики с доминирующей мелодической основой, что дало И. И. Козлову основание применить трансляционный потенциал вокального перевода [5. С. 563; 6. С. 92], который оказался универсальным спо-
собом перевода как малых форм, так и лирических фрагментов из поэм.
Использование принципа вокального перевода в совокупности с ярко выраженной склонностью переводчика к отбору текстов (малых лирических жанров и отрывков из поэм) с указанием в оригинале на долженствующее вокальное воспроизведение (например, «Добрая ночь» 1824 г. - перевод песни Чайльд-Гарольда, «Романс» из поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1823), «Португальская песня» из Байрона (1828), три «Ирландские мелодии» из Т. Мура (1823, 1824 и 1828), две «Еврейские мелодии» из Байрона (1825 и 1836), «Стансы» (1837) - перевод песни Медоры из поэмы Байрона «Корсар» и многие другие), а также устойчивая тенденция трансформации источника под влиянием жанрового канона русской романтической песни или романса открывают еще один аспект изучения переводного наследия И.И. Козлова. В частности, необходимо осмыслить и интерпретировать проанализированные в сравнении с источниками английские переводы Козлова как еще один оригинальный несобранный жанрово-стилевой и идейно-тематический цикл, в котором в качестве циклообразующего элемента выступает индивидуальное авторское понимание и функциональная интерпретация мелодизма и выразительности, а шире -личность самого переводчика с его глубинными подсознательными творческими структурами и эстетическими воззрениями и предпочтениями, эксплицированными в поэтику переводного текста.
Таким образом, исследование проблемы жанровых разновидностей романтического перевода, безусловно, требует особых совместных усилий со стороны ученых, занятых как в сфере компаративистики и теории перевода, так и в области теории литературы и истории русской литературы, поскольку изучение жанровых процессов в романтическом переводе дает ключ к пониманию возникновения и последующего развития всей новой русской литературы, которая, как известно, в большой мере «выросла» из трансляций иноязычной поэзии на русский язык, выполненных замечательными поэтами-романтиками, к числу которых принадлежит и И.И. Козлов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Топер П.М. Перевод в системе сравнительного литературоведения. М.: Наследие, 2001.
2. Козлов И.И. Полное собрание стихотворений. Л.: Советский писатель, 1960.
3. Эткинд Е.Г. Метапереводы Пушкина (Андре Шенье в пушкинской поэзии) // Res traductorica: перевод и сравнительное изучение литератур.
СПб.: Наука, 2000.
4. Новости литературы. 1825. Март. Кн. 11.
5. Алексеев М.П. Английская поэзия и русская литература // Английская поэзия в русских переводах (XIV-XIX века): Сб. / Сост.
М.П. Алексеева. М.: Прогресс, 1981.
6. ГиривенкоА.Н. Русский поэтический перевод в культурном контексте эпохи романтизма. М.: Изд-во УРАО, 2000.
Статья представлена научной редакцией «Филология» 30 октября 2007 г.