CC BY
190
УДК 82.34 ББК 84(2=411.2)
ЖАНР НАРОДНОЙ СКАЗКИ В ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ А.С. ПУШКИНА
| С.В. Сапожков
Аннотация. В статье анализируется и приводится в систему весь комплекс дошедших до нас суждений и заметок А.С. Пушкина о жанре народной сказки в контексте общей эволюции теории этого жанра в отечественной фольклористике первой четверти XIX века. Пушкин начал свои эксперименты с жанром народной сказки, когда этот жанр еще не получил в русской литературе самостоятельного гражданства. Под термином «сказка» понимались совершенно разнородные жанровые образования, напоминающие бытовую новеллу, анекдот, рыцарскую или авантюрно-приключенческую повесть. Эволюция взглядов Пушкина на народную сказку повторила общий путь отечественной фольклористической мысли — от стилизации народно-сказочных сюжетов под образцы хорошо знакомых книжных литературно-жанровых форм ко все большему пониманию и воссозданию самой жанровой специфичности народно-сказочного угла зрения на мир в его подлинной национально-характерной сути. Однако если русской фольклористике понадобились для этого целые десятилетия, то Пушкин, как автор литературных сказок, прошел этот путь в гораздо более сжатые сроки. В сказках 1830-х годов поэт органично сочетает ав-394 торское начало и фольклорную традицию, добиваясь не буквалистского подражания поэтике народной сказки, а реконструкции ее мировоззренческой основы посредством творческого обращения с формальными законами жанра. На этом основании в статье делается вывод о «программной фольклорности» литературной сказки Пушкина.
Ключевые слова: народная бытовая сказка, народная волшебная сказка, литературная сказка, «народность сказок», «дух» и «форма», авторское начало, фольклорная традиция.
FOLK TALE GENRE IN PUSHKIN'S LITERARY-CRITICAL REFLEXION | S.V. Sapozhkov
Abstract. The article analyzes and brings into the system the whole complex of Pushkin's judgments and notes about the genre of folk tale in the context of the general evolution of the theory of this genre in the national folklore of
the first quarter of the XIX century. Pushkin began his experiments with the genre of folk tales when the latter was not given an independent citizenship in Russian literature. The term "fairy tale" meant completely heterogeneous genre formations resembling a household story, anecdote, knight's adventure story. Evolution of Pushkin's views on the folk tale repeated the common path of national folklore thought — from the stylization of folk-fairy tale subjects as samples of well-known, literary genre forms to an ever increasing understanding and reconstruction of the genre specificity of the fairy-tale view of the world in its genuine national-characteristic essence. However, if the Russian folklore needed for this whole decades, then Pushkin, as the author of literary tales, went this way in a much shorter time. In fairy tales of the 1830s, the poet organically combines the author's principle and folklore tradition, seeking not the literary imitation of the poetics of a folk tale, but the reconstruction of its world outlook basis through creative attitude to the formal laws of the genre. On this basis, the article concludes about the "program folklore" of Pushkin's literary tale.
Keywords: national household fairy tale, folk magic fairy tale, literary fairy tale, "national origin of folk tales", "spirit" and "form", author's origin, folklore tradition.
Научная литература о сказках А.С. Пушкина 1830-х годов сегодня насчитывает не одну сотню статей, их поэтика основательно изучена, им посвящены книги и солидные главы в монографиях известных ученых-пушкинистов. Вместе с тем вопрос об авторской теоретической рефлексии жанра народной сказки, степень понимания Пушкиным ее жанровой специфики и основных жанровых разновидностей продолжает оставаться актуальным [1-2].
Как же эволюционировали представления Пушкина о жанровой природе народной сказки в контексте истории отечественной фольклористической мысли первой четверти XIX века? Отвечая на этот вопрос, важно вспомнить, что в конце XVIII — начале XIX века термином «сказка» охватывались разнородные, зачастую — диаметрально противоположные жан-
ровые образования. С.В. Савченко [3, с. 88-89, 255-256] и В.Я. Пропп [4, с. 90-91] приводят многочисленные примеры, когда произведение, содержащее в себе народно-сказочный сюжет, трактовали то как рыцарский ро- „щ-ман, то как былину, то как повесть. 395 Кроме того, «сказкой» в это же время часто называли и бытовую стихотворную новеллу, типа «Модной жены» И.И. Дмитриева, что подробно исследовал А.Н. Соколов [5, с. 6-13]. Подобная неупорядоченность в употреблении термина «сказка» по-своему отразила отсутствие в фольклористике того времени должных представлений о подлинном эталоне того, что принято было считать за народную сказку. Однако, как точно формулирует С.В. Скачкова, даже «...знакомство с устным бытованием народной сказки в этот период не означало признания ее самостоятельной эстетической
396
значимости, так как в литературу проникали лишь элементы народной сказки, украсившие собой роман, повесть, поэму. Это было возможно вследствие недопонимания формальной целостности сказки...» [6, с. 19].
Эволюция взглядов Пушкина на народную сказку повторила общий путь отечественной фольклористической мысли — от стилизации народно-сказочных сюжетов под образцы хорошо знакомых, книжных литературно-жанровых форм ко все большему пониманию и воссозданию самой жанровой специфичности народно-сказочного угла зрения на мир в его подлинной национально-характерной сути. Однако если русской фольклористике понадобились для этого целые десятилетия (вплоть до выхода в свет сборника А.Н. Афанасьева в 1855-1863 годах), то Пушкин, как автор литературных сказок, прошел этот путь в гораздо более сжатые сроки.
В 1820-е годы Пушкин еще не приходит к мысли о жанровой самоценности и праве на самостоятельные художественные достоинства народно-сказочного сюжета как такового. Этот сюжет неизменно по традиции облекается в «одежды» уже хорошо «опробованных» литературных жанров — рыцарской поэмы («Руслан и Людмила»), баллады («Жених»). «Здесь срабатывал своего рода „рефлекс" уподобления», — точно комментирует этот факт С.В. Скачкова. — Незнакомое явление, к постижению которого только подступала пытливая русская мысль, соотносилось с уже известным» [6, с. 24-25]. Кроме того, в таких «уподоблениях» нам видится смутное предчувствие исходного генетического родства между, казалось бы, далеко разошедшимися
друг от друга литературными жанрами. В 1820-е годы автор «Евгения Онегина» рассматривает народную сказку еще с чисто утилитарной точки зрения — как источник познания свойств народного разговорного языка, оправдывая в комментариях к роману употребление фразы «людская молвь и конский топ» ссылкой на «Бову Королевича» [7, т. VI, с. 104]. Именно лубок, крепко спаянный с книжной традицией, становится в эти годы для поэта своеобразным эквивалентом народно-сказочной образности, о чем свидетельствует написанный в 1828 году знаменитый «Пролог» к «Руслану и Людмиле».
Одновременно в пушкинской эстетике этого периода обращение к народным сказкам (и вообще — к фольклору) как к источнику познания свойств народного просторечия ведет к пониманию более диалектичного соотношения между зрелыми, современными формами развития отечественной словесности и «младенческими» формами бытования, характерными для народного творчества. Такое понимание прослеживается в следующем отрывке поэта, датируемом условно 1828 годом: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному...» [7, т. XI, с. 73]. В обращении зрелой литературы к «свежим вымыслам народным» Пушкин видел способ не только обогащения литературного языка, но и особое качество народности литературного произведения в целом, когда «.авторская точка зре-
ния выражается не декларативно, а через взаимодействие с реальностью иного сознания, с иной логикой миропонимания» [8, с. 191]. В этом контексте развития эстетической мысли Пушкина обращает на себя внимание план статьи о народных лирических песнях (1831—1832), из которого становится ясно, что в сознании поэта обостряется внимание к формальной специфике фольклорного жанра (отмечается «оригинальность отрицательных сравнений», «лестница чувств», «мера», «рифма») и одновременно — к самому типу национального мироощущения, в ней выраженному: «семейственные причины элегического их тона» [7, т. XII, с. 209]. Впоследствии, в 1833—1834 годах, в «Путешествии из Москвы в Петербург», говоря о «несчастии жизни семейственной» как об «отличительной черте в нравах русского народа», поэт прямо подкрепляет этот тезис ссылкой на традиции народного жанра: «Шлюсь на русские песни...» [7, т. XI, с. 224-225]. В глубокой статье о пушкинском цикле «Песен западных славян» О.С. Муравьева справедливо пишет о том, что овладение спецификой фольклорной формы для Пушкина никогда не было самоцелью, ибо эта форма для него «.сама уж несет в себе особое содержание» [9, с. 154.]. Еще более точен С.А. Фомичев, когда заявляет: «Для Пушкина начала 1830-х гг. сказка — не только традиционный народно-поэтический сюжет, но, в определенном смысле, своеобразный угол зрения на действительность» [8, с. 190]. Различные критические высказывания поэта конца 1820-х - начала 1830-х годов свидетельствуют о том, что исторически достоверную основу национально-ха-
рактерного он в это время уже искал в самоценности именно жанрового угла зрения на действительность. Самое яркое и памятное из таких высказываний — это, конечно, о «характере Пимена», в котором поэт «собрал черты», «пленившие» его «в старых летописях»: «простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие <...> набожное к власти царя, данной богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия.» [7, т. XI, с. 68].
Казалось бы, такому пониманию жанра народной сказки противоречит известное суждение Пушкина, высказанное им в заметке «О поэзии классической и романтической» (1825): «Если вместо формы стихотворения будем брать за основу только дух, в котором оно написано, то никогда не выпутаемся из определений. Гимн Ж.-Б. Руссо духом своим, конечно, отличается от оды Пиндара, сатира Ювенала от сатиры Горация, "Освобожденный Иерусалим" от "Энеиды", однако ж все они принадлежат к роду классическому. К сему роду должны отнестись те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам: эпопея, поэма дидактическая, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклоги, элегия, эпиграммы и баснь. Какие же роды стихотворения должны отнестись к поэзии романтической? Те, которые были неизвестны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменились другими» [7, т. XI, с. 36]. Думаем, противоречие здесь мнимое. Выражаясь современным научным языком, Пушкин в понимании жанра следует принципу единства «плана содержания» и «плана выражения», который допускает количественные изменения формы во
398
времени при сохранении основного жанрового ядра — до тех пор, пока количество не перерастет в новое качество и жанр получит новое художественное содержание, оторванное от своих исторических корней. Применительно к экспериментам Пушкина в жанре литературной сказки воплощение этого принципа означает, что при всех изменениях в поэтике народной сказки этот жанр сохраняет у Пушкина не только свое содержание, но и свою узнаваемую жанровую форму, органично сочетая в себе авторское (литературное) и традиционное (фольклорное) начала.
Установка на раскрытие национально-характерного в его жанрово-художественной специфике определяет, на наш взгляд, существо творческих исканий Пушкина в жанре литературной сказки в 1830-е годы. В плане статьи об истории русской литературы Пушкин записывает: «Народность сказок (пересказать по-своему — Калдерон)» [7, т. XII, с. 208]. Эта запись условно датируется 1834 годом, когда Пушкин набросал проект издания сборника «Простонародных сказок»:
Простонародные сказки
[С позволения высшего начальства]
I Сказка о женихе
II О царевне Лебеди
Ш О мертвой царевне
IV О Балде
V О Золотой рыбке
VI О Золотом Петушке [7, т. XVI, с. 266-267].
Таким образом, не механическое подражание народным сказкам, а их пересказ «по-своему» представляется Пушкину главнейшим условием народности литературной сказки. По
всей вероятности, поэт мыслил такой пересказ как особую жанровую форму, в которой народно-сказочный угол зрения на действительность обязательно бы преломлялся сквозь призму миропонимания самого создателя сказки и таким образом раскрывался в своей общенациональной значимости.
В 1834 году, примерно в то же время, когда поэт записывал проект сборника «Простонародных сказок», в газете «Молва», приложении к журналу «Телескоп», появляются «Литературные мечтания» В.Г. Белинского. «Элегия в прозе» стала первым серьезным программным выступлением молодого критика по важнейшим вопросам литературной жизни, в том числе — по вопросу народности. А она, по мнению автора «Элегии», заключается «.не в подборе мужицких слов или насильственной подделке под лад песен и сказок, но в сгибе ума русского, в русском образе взгляда на вещи» [10, с. 50]. Это, правда, ни в коей мере не означало, что Белинский отказывал писателям в праве обращаться к собственно «простонародным» сюжетам в поисках народности. Но в то же время критик счел необходимым подчеркнуть, что не «.одна чернь составляет народ» [там же, с. 92]. И поэтому, обращаясь к картинам «простонародной» жизни, художник обязан не просто скопировать «мужицкие» нравы, но в «простонародном» увидеть гораздо большее — идею народа как целой нации, то есть то, что «веет дыханием общей человеческой жизни» [там же, с. 92], составляет принадлежность всех сословий русского общества.
Думается, в свете этого литературно-критического контекста и
нужно воспринимать семантику определения «простонародные» применительно к собственным сказкам в проекте сборника 1834 года. В нем акцентировалось то содержание народно-сказочного миропонимания, которое обнаруживало свою общенациональную и шире — общекультурную — значимость.
Если принять во внимание замечание видного теоретика жанра Н. Лейдермана о том, что определяющим для «миромоделирующего» смысла жанра является лежащая в его основе концепция личности [11, с. 28], то таковой для народной волшебной сказки будет доминирование в судьбе главного героя статуса частного человека: «.для персонажей волшебной сказки большое значение имеют признаки семейного и индивидуального статуса, а сословные и локальные признаки чаще служат вариантами этих основных сфер значений или дополняют их» [12, с. 243]. Даже когда такие герои — природные царевичи, то «.и в этом случае их действия не приобретают социального или политического характера — они освобождают царевен, побеждают Змея Го-рыныча, Кащея или других сказочных противников, лишенных социальных или сословных признаков, т.е. не становятся "избавителями" в социально-утопическом смысле этого слова» [13, с. 52]. Становясь царем, такой герой не освобождает народ от феодальной зависимости, не осуществляет никаких государственных преобразований, направленных на общее благо. При этом необходимо подчеркнуть, что художественное сознание народа отнюдь не отрицало огромной моральной значимости личных деяний, до конца слитых с
чаяниями нации, — такой тип героя, как известно, «узаконила» героическая былина. Но именно волшебная сказка — один из первых фольклор -ных жанров — показала, что общественно-официальный статус, оценка поступков с позиций «высшей», государственно-исторической необходимости не исчерпывает до конца значения и ценности человека.
Как никогда права Т.В. Зуева, подчеркивая это типологическое соответствие гуманистической концепции героя волшебной сказки основному смыслу историософии Пушкина 1830-х годов, «.выразившему конфликт личности единичного человека с могущественным и равнодушным к нему процессом развития истории» [14, с. 57]. В творчестве Пушкина 1830-х годов значение человеческой личности не сводится к одним рамкам отведенного ей волей истории социального бытия. Общественная сущность человека неотделима от ценности его личного, частного бытия, которое, в свою очередь, вбирает в себя не только опыт ближайшего к герою социального окружения, но и опыт всей нации и — шире — всего человечества. Отсюда Пушкин ищет такие дороги к человеческому счастью, на которых общественно-исторический прогресс не сопровождался бы гибелью отдельной индивидуальности. Именно в русле этой проблематики полифо-нично разворачивается сложная идейная структура таких программных пушкинских текстов, как поэмы «Анджело» и «Медный всадник», роман «Капитанская дочка», многих лирических стихотворений 1830-х годов («Из Пиндемонти», «Пир Петра Первого» и др.).
399
400
Не менее созвучна историческому мироощущению Пушкина этого периода оказалась и народная бытовая сказка, смеховой мир которой воспроизводил явления действительности в их «перевернутом», ненормальном, алогично-шутовском виде. Логика (антилогика) поведения героя-дурака или шута бытовой сказки призвана посрамить общепринятую «норму» миропорядка, посмеяться над непреложностью готовых истин, окончательных выводов, узаконенных официальным мнением. «В сказках о хозяине и работнике, — утверждает Ю.И. Юдин, — осмеивается сам миропорядок, доверие к очевидности, к привычному и размеренному течению жизни» [145 с. 37]. «.Счастье — это великое "быть может"» [7, т. XIV, с. 123], — писал Пушкин П.А. Осиповой из Болдино как раз в то время, когда он только что закончил работу над «Сказкой о попе и о работнике его Балде», где простодушный работник победил своего могущественного хозяина, именно понадеявшись на «русский "авось"». Раздумья над диалектикой закономерного и случайного в жизни человека и общества красной нитью проходят через многие произведения Пушкина 1830-х годов — «Повести Белкина» и «Пиковую даму», «Капитанскую дочку» и «Отрывки из писем, мыслей и замечаний». В рецензии на второй том «Истории русского народа» Н. Полевого Пушкин отмечал: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по про-
стонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения» [7, т. XI, с. 136].
Таким образом, пушкинская мысль 1830-х годов типологически совпала с тем углом зрения на человека и мир, который воплощается не в каком-то определенном народно-сказочном сюжете, но образует само ядро жанровой концептосферы волшебной и бытовой сказок. Разумеется, без внимания к тем или иным аспектам поэтики народной сказки вряд ли бы состоялся сам жанр литературной сказки Пушкина. Вот эта-то «программная фольклорность» [16, с. 190] и определяет, с нашей точки зрения, существо пушкинских экспериментов с жанром народной сказки.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Азадовский, М.К. История русской фольклористики [Текст] / М.К. Азадовский. — М., 1958. — Т. 1. — С. 214-255;
2. Русская литература и фольклор (первая половина XIX в.) [Текст]. — Л., 1976. — С. 185-244.
3. Савченко, С.В. Русская народная сказка: История собирания и изучения [Текст] / С.В. Савченко. — Киев, 1914.
4. Пропп, В.Я. Русская сказка [Текст] /
B.Я. Пропп. — Л., 1984.
5. Соколов, А.Н. Стихотворная сказка (новелла) в русской литературе [Текст] / А.Н. Соколов // Стихотворная сказка (новелла) XVIII - начала XIX века. — Л., 1969.
6. Скачкова, С.В. Сказки В.А. Жуковского: генезис, источники, жанровое своеобразие: дис. ... канд. филол. наук [Текст] /
C.В. Скачкова. — Л., 1985.
7. Пушкин, А.С. Полн. собр. соч.: в 16 т. [Текст] / А.С. Пушкин. — М.; Л., 19371949.
8. Фомичев, С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция [Текст] / С.А. Фомичев. — Л., 1986.
9. Муравьева, О.С. Из наблюдений над «Песнями западных славян» [Текст] / О.С. Муравьева // Пушкин. Исследования и материалы. — Т. XI. — Л., 1983.
10. Белинский, В.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. [Текст] / В.Г. Белинский. — Т. I. — М., 1953.
11. Лейдерман, Н. Движение времени и законы жанра [Текст] / Н. Лейдерман. — Свердловск, 1982.
12. Новик, Е.С. Система персонажей русской волшебной сказки [Текст] / Е.С. Новик // Типологические исследования по фольклору. — М., 1975.
13. Идеи социализма в русской классической литературе [Текст]. — Л., 1969.
14. Зуева, Т.В. Пушкин и народная сказка: «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» [Текст] / Т.В. Зуева // Литература в школе. — 1982. — № 5.
15. Юдин, Ю.И. Роль и место мифологических представлений в русских бытовых сказках о хозяине и работнике [Текст] / Ю.И. Юдин // Миф. Фольклор. Литература. — Л., 1978.
16. Макогоненко, Г.П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы: 1833-1836 [Текст] / Г.П. Макогоненко. — Л., 1982.
REFERENCES
1. Azadovskij M.K., Istoriya russkoj folkloris-tiki, Moscow, 1958, vol. 1, pp. 214-255. (in Russian)
2. Russkaya literatura i folklor (pervaya po-lovina XIX v.), Leningrad, 1976, pp. 185244. (in Russian)
3. Savchenko S.V., Russkaya narodnaya skaz-ka: Istoriya sobiraniya i izucheniya, Kiev, 1914. (in Russian)
4. Propp V.Ya., Russkaya skazka, Leningrad, 1984. (in Russian)
5. Sokolov A.N., "Stihotvornaya skazka (novella) v russkoj literature", in: Stihotvornaya skazka (novella) XVIII — nachala XIX veka, Leningrad, 1969. (in Russian)
6. Skachkova S.V., Skazki V.A. Zhukovskogo: genezis, istochniki, zhanrovoe svoeobrazie, PhD dissertation, Leningrad, 1985. (in Russian)
7. Pushkin A.S., Poln. sobr. soch.: v 16 t., Moscow, Leningrad, 1937-1949. (in Russian)
8. Fomichev S.A., Poehziya Pushkina. Tvorcheskaya ehvolyuciya, Leningrad, 1986. (in Russian)
9. Muraveva O.S., "Iz nablyudenij nad 'Pes-nyami zapadnyh slavyan'", in: Pushkin. Issledovaniya i materialy, T. XI, Leningrad, 1983. (in Russian)
10. Belinskij V.G., Poln. sobr. soch: v 13 t., vol. I, Moscow, 1953. (in Russian)
11. Lejderman N., Dvizhenie vremeni i zakony zhanra, Sverdlovsk, 1982. (in Russian)
12. Novik E.S., "Sistema personazhej russkoj volshebnoj skazki", in: Tipologicheskie issledovaniya po folkloru, Moscow, 1975. (in Russian)
13. Idei socializma v russkoj klassicheskoj literature, Leningrad, 1969. (in Russian)
14. Zueva T.V., Pushkin i narodnaya skazka: "Skazka o mertvoj carevne i o semi bo-gatyryah", Literatura v shkole, 1982, No. 5. (in Russian)
15. Yudin Yu.I., "Rol i mesto mifologicheskih predstavlenij v russkih bytovyh skazkah o hozyaine i rabotnike", in: Mif. Folklor. Literatura, Leningrad, 1978. (in Russian)
16. Makogonenko G.P., Tvorchestvo A.S. Pushkina v 1830-e gody: 1833-1836, Leningrad, 1982. (in Russian)
401
Сапожков Сергей Вениаминович, доктор филологических наук, профессор, кафедра русской литературы, Московский педагогический государственный университет, servensap@ yandex.ru
Sapozhkov S.V., ScD in Philology, Professor, Russian Literature Department, Moscow Pedagogical State University, [email protected]
