CC BY
103
Т. А. Снигирева
Жанр литературной рецензии в рабочих записях
А.Т. Твардовского
Работа выполнена в рамках интеграционного проекта Уро - СО РАН «Литература и история: взаимодействия и типы повествования».
Скриптизация бытия, как сущностная цивилизационная потребность, начинает в последнее время восприниматься как массовое поступательное движение всего гуманитарного сообщества, которое все более переносит свое бытие в записи разного формата. Одна из причин этого феномена - экспансия социальных и культурных ролей художника-творца, что является интенсивным и экстенсивным продолжением традиции существования российского гуманитария в различных креативных амплуа: поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературный критик, главный редактор журнала, историк, литературовед, лектор-историк литературы, фиксирующий свой курс лекций и публикующий их, журналист, общественный деятель. Современная визуализация российской культуры не отменяет значимость вербального кода. Возможно, сила традиции русской словесности заставляет современного гуманитария все виды своей деятельности в конечном счете переводить в письменный дискурс, в том числе устное слово закреплять в письменном, но в отличие от классического периода отечественной словесности, имеет четкое целеполагание: непременная публикация, если не в бумажном, то в Интернет варианте. В этом видится парадоксальность ситуации, связанная с тем, что русские писатели XIX-XX веков отнюдь не всегда, а чаще решительно не имели намерения обнародовать свои рабочие записи, поскольку не воспринимали их как нечто художественно ценное и завершенное. Между тем, при посмертной публикации записные книжки, рабочие тетради, дневники, письма А. Пушкина, Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова, М. Цветаевой, А. Ахматовой, А. Твардовского и многих других воспринимаются читателем (не только профессиональным) как талантом оформленное эстетически целое, завершенное смертью еще одно произведение писателя, а не только как его «творческая лаборатория». Нынешняя литература нередко демонстрирует обратное: публикация рабочих записей современных литераторов порой принципиально эстетически «непричесана», как бы «не подготовлена» к публикации, что, возможно, должно демонстрировать ее максимальную достоверность, главное -самоценность Слова, каким бы «несделанным» оно ни было.
В рамках настоящей работы мы ограничимся вопросом, связанным с художественной ценностью и механизмом ее возникновения в рабочих записях А.Твардовского, безусловного кумира и «властителя дум» своей эпохи, редактора принципиально важного для российского литературного процесса журнала, что обусловило существование мощного «литературного текста» в его рабочих записях, который являет себя в разных жанровых формах.
94
А. Твардовский в последние пять лет своей жизни (вторая половина 1960-х годов), время создания книги «Из лирики этих лет», цикла «Памяти матери» и поэмы «По праву памяти», пору все более возрастающей уверенности в том, что ему не только не дадут сделать журнал таким, каким он его себе мыслил, но, скорее всего, просто уничтожат «Новый мир», все более осознавал творческий потенциал своих Рабочих тетрадей. Проблемнотематические пласты Рабочих тетрадей определены самим автором: «Автобиографические, самовоспитательные и покаянные записи, записи из жизни, копии «исторических писем» в высокие адреса, природа-погода, попутные замыслы и т.п.» [1, I, с. 515].
Литературная рефлексия, «прошивающая» «Рабочие тетради», - одна из важнейших внутренних скреп двух основных сюжетов ее - книги о «Новом мире» (судьба редактора) и книги «Пан Твардовский» (судьба поэта). Соответственно этому сложная система жанровых составляющих рабочих записей, связанных с литературной рефлексией автора, группируется около двух центров. 1. Жанры, оформляющие прозу поэта «о другом», где через «чужое» осуществляется познание «своего». Прежде всего, это статьи, развернутые замечания / размышления и обширные цитаты, сопровождаемые комментариями. 2. Жанры, связанные со стратегией и тактикой Главного редактора оппозиционного журнала: литературная реплика, литературная рецензия, письма, в том числе «исторические письма» (выражение А. Твардовского) в вышестоящие инстанции или «собратьям по перу».
Рассмотрим последовательно обозначенные жанры литературной рефлексии в соответствии с выделенными центрами в «Новомирском дневнике» А. Твардовского (так названы «Рабочие тетради» поэта последних десяти лет жизни их составителями и издателями).
Всю первую половину 1965 года А.Твардовский был занят статьей «О Бунине», которая позже была опубликована в качестве предисловия в первом после долгого перерыва собрании сочинений писателя и с которой считаются буниноведы до сих пор. В рабочих записях зафиксировано множество набросков, которые не вошли в окончательный вариант статьи. И это не только точные наблюдения над главными мировоззренческими составляющими творчества Бунина: «Он любил оставлять читателя наедине с мирозданием, с думой о старости и смерти, с безмолвием природы (...). Эта устремленность в космические миры, в мир вековечных тайн и загадок вселенной освобождает от необходимости додумывать до конца сложности социального устройства, глубоко воспринимать несправедливости и страдания человечества - ведь все это суета, минутная частица вечности» [1, I, с. 305]. Но и размышления о характерологии построения и наполненности художественного мира писателя, сделавшими его уникальным: «Запахи. Обонятельное впитывание мира в себя. - Там пахнет не только цветами и яблоками, грибной сыростью (кислым запахом ландыша), не только снегом и хвоей, свежей соломой и мякиной, но и множеством запахов, кот<орые> до Б<унина> были вне обонятельной силы нашей прозы» [1, I с, 305]. Конечно, Твардовский «примеряет» Бунина на себя, писателя, в котором ему близко
95
почти все: «золотой запас детства», тема русского крестьянства,
реалистическая манера письма, умение видеть жизнь «во всей ее подробности земной».
В набросках к статьям об Исаковском, Эренбурге, Маршаке и других остались самоценные неопубликованные фрагменты, которые Твардовский не пустил в открытую печать, возможно, из-за соображений композиционного характера, но, скорее, из-за их обнаженной точности, могущей задеть героя или его почитателей. Во всяком случае, это всегда характеристики, ломающие стереотипы: «Он [Маршак. - Т.С.] сам себя сделал тем, чем стал, предельно развил скромные природные задатки, сосредоточенно отдавшись труду, превратившему стихолюбие в стихознание необычайное (и даже стихочувствие). (...) Натура он не поэтическая, рассудочная, рациональная, но если такой незаурядный ум сосредоточить на стихе, то, оказывается, можно многого добиться» [1, II, с. 70]. Твардовский, видимо, не полностью удовлетворенный статьей решается на своеобразное послесловие к самому себе, и это послесловие обладает силой, пусть субъективного, но имеющего права быть взгляда на творческое поведение и творчество писателя, знание которого у Твардовского было абсолютным: «Закончил Маршака - худо ли, хорошо - гора с плеч. Он и оттуда понуждает ко лжи, заставляет говорить о себе то, что ему хотелось. Как вдруг я узнал, что и «Детки в клетке» перевод с английского, о чем он никогда не проговорился. Многим я ему обязан (впрочем, кто кому и чем!), но он с первых встреч еще подсознательно был мне в тягость, всегда настороже, всегда свой интерес, подгребание под себя. Никакой поэтической забывчивости либо беспечности. Вряд ли даже он отдавал себе отчет, что он и самого себя всю жизнь обманывает, не желая взглянуть правде в глаза. Натура не поэтическая по самой своей природе, бешеная сосредоточенность, ненасытное тщеславие и действительно беспредельная любовь к поэзии (с ограничениями) и глубокой знание, острое зрение и слух, нюх до всего, что касается «мастерства» (в пределах)» [1, II, с. 106-107].
Весь текст «Рабочих тетрадей» цитатен, что связано и с чрезвычайно обширным кругом чтения А. Твардовского, и с привычкой конспектирования, выписок, которая еще была свойственна культуре чтения XX века, и с феноменальной памятью поэта, который знал огромный пласт отечественной поэзии, а также мог цитировать прозу Пушкина, Мельникова-Печерского, Толстого, Достоевского («Село Степанчиково») наизусть целыми страницами. То, что было цитатно зафиксировано в сознании Твардовского (характерна его мечта написать о русской поэзии, не заглядывая в «Большую библиотеку поэта», то есть так, как запомнилось и стало «своим»), воспроизводится «по случаю» события, пришедшей мысли, отношений, выявляя и формулируя их смысл. Например, в одной записи за 10 июля 1968 года «вспомнены» две цитаты (очень разных авторов) об абсолютности поэзии: «Поэзия - это сознание своей правоты» (О. Мандельштам) и «Поэтическое правосудие» (это где-то у Энгельса)» [1, II, с. 198, 199]. Или в связи с размышлениями о своем состоянии в своем возрасте: «Года,
96
увенчанные хмелем, еще прекрасные года» (Баратынский), но и они уже у меня позади, пожалуй» [1, II, с. 325]. Или об очередном этапе борьбы за журнал: «Вперед, и к черту в пекло!» (Г. Мелвилл)» [1, II, с. 326].
Наличие обширных цитатных выписок в своих рабочих записях объясняет для себя сам автор (в связи с обилием выписок из «Писем» Т. Манна): «хотел записать в конце или в начале, что велик соблазн такого присвоения чужих прекрасных мыслей в прекрасном словесном построении, - точно это ты такой умный и тонкий. Но подумал и о том, что такое «присвоение» отчасти правомерно, когда добрые зерна ложатся в подготовленную почву, т.е., когда сложившиеся мысли другого - кто бы он ни был - уже в какой-то степени и твои» [1, II, с. 414]. Добавим: не только твои, но и о тебе, о чем с бесспорно свидетельствуют ряд выписок из писем Манна, среди которых и такая: «Я аскет, поскольку моя совесть требует от меня работы как противоположности наслаждения и «счастья» - тем хуже для меня, потому что я не очень работоспособен (...) Я не доверяю наслаждению, я не доверяю счастью, я считаю их непродуктивными. Я думаю, что сегодня нельзя быть слугой двух господ - наслаждения и искусства, что для этого мы недостаточно сильны и совершенны. Я не думаю, что сегодня можно быть бонвиваном и в то же время художником. Надо выбирать одно из двух, и моя совесть выбирает работу» [1, I, с. 415].
Принцип Твардовского, формульно отлитый в его известную поэтическую максиму: «Сурово спрашивать с себя, с других - не столь сурово» прямо «рифмуется» с размышлениями немецкого писателя и философа: «Чтобы успокоится, стал переписывать подчеркнутые места из Т. Манна, находя, впрочем, в этом какое-то горькое упоение, точно сам все так обдумал, оценил и изложил. Впервые, может быть, хоть и не сегодня, но сразу при чтении этих писем подумал о том, какая нагрузка еще эта ответственность сознательного человека, да еще литератора, «представителя» за все, что твориться. Нет, не отмахнешься, не отсидишься, не спасешься -потом стыдно будет и страшно и «история» не поможет» [1, I, с. 421].
Цитата важна для Твардовского и в случае подтверждения абсолютной повторяемости ситуаций и обстоятельств, в которых, он как редактор журнала оказывается. Во время почти очевидной неизбежности разгрома «Нового мира» записывает: «Из письма Маркса к Руге после закрытия «Рейнской газеты»: «Я стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под ярмом даже во имя свободы: противно действовать булавочными уколами, вместо того чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспосабливаться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой!» [1, II, с. 418].
Литературная рефлексия может себя являть и часто являет себя в жанре развернутого размышления: «Есть писатели многотомные, которых можно спокойно не читать - ничего в тебе не убавиться, ничего особого не лишишься. Но есть авторы единственной (или главной) книги, которых нельзя не прочесть, без которых ты, как часть человечества, не можешь
97
схватить хотя бы «через бездны незнания» (Т. Манн) хотя бы основные линии направления и «рукава» в развитии (духовном) человечества» [1, I, с. 279].
Непростота Твардовского в своей определенности и требовательности к литературе сказывается на характер его до поры до времени скрытого от читателя интеллектуально-психологического мира, делая вполне возможным записи, которые могут поразить своей неожиданной жесткостью, вплоть до жестокости. Вспоминая знаменитое выражение «Ни дня без строчки», Твардовский фиксирует свою оценку для многих бесспорного писателя: «Конечно, я знаю, что следуя этому завету, Ю. Олеша, старый и разбитый эгоизмом и алкоголем, пытается обмануть себя и возможных читателей: авось, что-нибудь получится из ежедневного выжимания из себя, как из пересохшего тюбика, по страничке, - вдруг явится нечто необычайное и значительное. Пишущий всегда на грани отчаяния и самообольщения» [1, I, с. 294].
Немало страниц рабочих тетрадей посвящены жизненно важной для Твардовского проблеме «художник и власть», с которой, будучи редактором оппозиционного журнала, он впрямую столкнулся не только сам, но и в связи с судьбой тех авторов, которые, на его взгляд, являлись создателями истинной литературы: «Главная причина в нашей куда большей несвободе художника, чем в XIX в., когда религия или не была обязательной нормой, или избиралась по собственному желанию, без догмы. Мы же во власти своей «религии», ограничившей нас, урезавшей, окорнавшей, обеднившей. Явление Солженицына - первый выход за эти рамки, и отсюда нынешняя судьба его, -не дозволяется. [1, II, с. 18].
В размышлениях Твардовского, порой нерасторжимо впечатление читателя и редактора, думающего о том, как можно опубликовать ту или иную рукопись. Таково потрясение от писем Цветаевой, которые он назвал «чистым золотом в поэтическом и этическом, в неразрывности этих смыслов» [1, II, с. 291], и желание их опубликовать как можно достойнее: «... начал читать письма М. Цветаевой и - боже мой! - вся муть стала уходить и душа наполняется живительным светом. Если ребята не скажут, что это может навредить публикации Писем, поставлю такой вопрос - буду счастлив написать к ним послесловие» [1, II, с. 283].
Литературность как быто-бытийное качество сознания А. Твардовского реализует себя в постоянно присутствующей в Рабочих тетрадях литературной реплике, с присущей ей афористичностью, открыто выраженным отношением и оценкой. Так об очередной книге Евг. Евтушенко, с которым, как со многими поэтами оттепельного поколения, Твардовского связывали непростые (требовательные со стороны Главного редактора) отношения: «Прочел вчера подряд книжечку «Яблоко». Что говорить, парень одаренный, бойкий и попал на «струю». В «Яблоке» есть и «самокритика», и переоценка своих «слабых побед», и апелляция напрокудившего и «усталого» лир<ического> героя к «маме», что довольно противно, но в целом книжка стоящая, не спутаешь с кем-нибудь другим, отличишь от иных скорее, чем, скажем, С. Васильева» [1, I, с. 33].
98
Не менее критично о постоянном «авторе» «Нового мира»: «Обычно после того, как кого-нибудь зарежешь, чувство - что-то, м.б., не так. А резали вчера Войновича с его «юношеской юмористической повестью» (без этих указаний на жанр и назначение вообще нельзя). Благополучно-безоблачная историйка (речь идет о повести «Два товарища». - Т.С.) предпризывных шатаний молодых бездельников, слишком молодых для своих 19 лет - ни раздумий, ни сколько-нибудь высоких интересов, все вне всего -общественности, искусства, трудностей жизни» [1, I, с. 435].
В читательском, а тем более в редакторском рецензировании Твардовского не останавливали ни сложившиеся стереотипы, ни признанные авторитеты, ни дружеские отношения. Он с гневом пишет о мемуарах Г.К. Жукова: «Кровавая книга, не замечающая, что она вся в крови (хотя в конце упоминает о 20 миллионах наших жертв в этой войне), народ для него - «картошка», как говорит солдат в «Климе Самгине». Он воюет именно числом, постоянно требуя пополнений, не считая людских жизней, не удрученный нимало их гибелью и страданиями» [1, II, с. 338-339]. Но Твардовский никогда не скрывает и радость от редакторских открытий: «По редакции. Отрадный случай - «Козлотур» Искандера - весело, непритязательно, как бы только фельетон, разоблачающий газетную шумиху, а по существу не менее серьезно, чем самые глубокомысленные и угрюмые наши вещи. И сила: сочетание «фельетона» с лирикой детства, родных мест, природы» [1, I, с. 473].
Особая прелесть и притягательность рабочих записей в том, что текст не отчужден от автора, они - свидетельство того, какими людьми делалась литература: «Вчера он был в редакции - красивое умное лицо, не полностью восточное, но с таким очерком - отец иранец, мать абхазка. Сказал ему все приятные вещи, но и о том, что ему трудно будет писать новую вещь: тронул золотой запас детства» [1, I, с. 474].
Литературное замечание может сворачиваться до одной фразы: «Читаю
В.В. Розанова «Инквизитор»: лих, но уже в первой трети противноват» [1, II, с. 405]. Или, узнав о смерти К.И. Чуковского: «Последний, кто еще знал, что почем» [1, II, с. 416]. Черновики писем, например, письма к К. Федину в связи с его позицией по отношению к Солженицыну, выполненного в лучших традициях жанра открытого публицистического письма русского писателя, может, и это вновь свойство жанровой системы «литературного текста» рабочих записей обернуться эпиграммой, зафиксированной только в «Новомирском дневнике»: «Талантом Федин - беден, / Умишком - небогат, / Но был бы хоть безвреден, / Каков бы ни был Федин, / А то ведь гадит, гад!» [1, II, с. 481].
Литературная рефлексия - всегда очерчивание своей этико-эстетической позиции, чаще всего оформленной афористически точно и определенно: «В искусстве понятие «долженствования» несостоятельно. Мне не интересен роман, спектакль, если они сделаны по схеме долженствования» [1, I, с. 60]; «Чем более ты заслужил доверия у читателя, тем строже и требовательнее он
99
становится к тебе» [1, I, с. 61]; «Поэт не обязан быть великим - достаточно быть подлинным, незаменим на своем месте» [1, II, с. 25]; «Настоящее чтение - чтение постижение» [1, II, с. 233]; «Поэзия - это способ оставаться естественным в искусственной форме, расширить объем естественности, открыть те уголки и слои естественности, о которых лишенная опыта посредственность и грубость не мечтает и не догадывается» [1, II, с. 351]; «Искусство пребывает и удерживается на высоте не само по себе, не в силу законов художественной формы, но благодаря нарушениям и исключениям» [1, II, с. 351]. Очевидно, что литературная рефлексия в рабочих записях нередко оборачивается авторефлексией. Это и случаи прямого аннотирования и оценки своего творчества. Это и оценка сделанного и всегдашняя неожиданность того, «как наше слово отзовется». Это и возможность высокой оценки своего творчества, что для Твардовского было немыслимо было сделать «на людях»: «на «Теркине», как говорится, обревелся: много раз вставал из-за стола, чтобы не разрыдаться. Поистине книга необычная, беспрецедентная в литературе отечественной, и, пожалуй, мировой, хотя последней до нее дела нет сегодня» [1, II, с. 479]. Это и сопоставление своей судьбы с чужой творческой судьбой, например, казалось бы, столь неожиданное для Твардовского, как по-особому задевшее его «дело Бродского»: «Налицо очевиднейший факт беззакония: пять лет за то, что работал с перерывами, мало зарабатывал, хотя никаких нетрудовых источников существования - отец и мать пенсионеры. Парнишка, вообще противноватый, но безусловно одаренный, м.б., больше, чем Евтушенко с Вознесенским, вместе взятые. Почему это меня как-то по-особому задевает (ну, конечно, права личности и пр.)? М.б., потому, что в молодости я длительный срок был таким «тунеядцем», т.е. нигде не работал, мало, очень мало и случайно зарабатывал (...). Но я тянул и тянул эту постыдную и мучительную жизнь, как-то угадывая, что служба, работа в штате (...) может подрубить все мои мечтания, и, в конце концов, выходит, что я был прав, идя на этот риск» [1, I, с. 241].
Рабочие тетради - книга-рефлексия более, нежели книга-фиксация. Незадолго до обрыва своих записей, в 1970-м (год начала смертельной болезни), Твардовский сам оценил значимость «рабочих тетрадей» для своей жизни: «Сколько всего проходит мимо этой тетради, много раз за много лет возникало желание бросить записывать, но уже поздно бросать. Даже невозможно представить, как бы я обходился без этой прерывчатой, неполной, скомканной летописи. Верный почти признак на протяжении всех лет - нет записей, нет работы. Смолоду - еще не такая беда, запас был, а под старость - уже тяни да тяни хоть это» [1, II, с. 440].
Итак, литературная рефлексия в рабочих записях русских писателей соотносима с целым комплексом сложного превращения внутреннего бытия художника в открытое творческое волеизъявление. Она приоткрывает тайну индивидуальной психологии творчества, подтверждает тезис о том, что литература, как и жизнь, является источником творческого вдохновения и
100
творческого самопознания, характеризуется чистотой непосредственной реакции, особой открытостью и меткой афористичностью слова. Когда русский писатель пишет о литературе, он «пишет литературу», возводя филологию в художество, ибо всегда совершает акт самопознания, реализуя его в присущую таланту необычную, но безусловную не только с этической, но и с эстетической точки зрения прозу.
Список литературы
1. Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. - М.: ПРОЗАиК, 2009.
И. Б. Ничипоров
«Словом, просто - красота...»: сферы эстетического и их интерпретация в поэме А. Твардовского «Василий Теркин»
Основополагающий для знаменитой поэмы А. Твардовского военный материал предопределяет трагедийную доминанту художественного мировидения и, казалось бы, трудно совместим со сферой эстетического. Однако в исследованиях не раз обращалось внимание на присутствие в поэтической картине мира авторской рефлексии о прекрасном и путях его воплощения в эмпирической действительности; на то, что сам «Василий Теркин заявлен как носитель эстетического идеала» [2, с. 158]. Эти наблюдения носят, впрочем, спорадический характер, не уясненными остаются как соотношение различных сфер эстетического, так и авторские подходы к их интерпретации.
Начиная с вводной главки («От автора»), прорисовывается сквозная для поэмы художническая рефлексия о создаваемом произведении - «книге про бойца... без начала, без конца» [1, с. 8]. Впоследствии эти размышления входят в дискурсивное поле прямых обращений к читателю-собеседнику («Я - любитель жизни мирной - // На войне пою войну»), оборачиваются моделированием воображаемого диалога с ним: А читатель той порою / Скажет: / - Где же про героя? / Это больше про себя. // Про себя? Упрек уместный, / Может быть, меня пресек.
Стержневым в лирических отступлениях становится лейтмотив дружбы автора с центральным героем («Не шутя, Василий Теркин, // Подружились мы с тобой»), через которого устанавливается атмосфера задушевного общения с читателем («Всем придешься ты по нраву, // А иным войдешь в сердца»), а в конечном итоге выстраивается целостная система взаимодействия субъектов эстетического переживания: автор - произведение - герой - читатель. Поэт предстает в образе «певца смущенного, петь привыкшего на войне» и постигает особенности бытования и восприятия художественного текста во фронтовой повседневности, его усвоения сознанием воюющего бойца: На войне, как на привале, / Отдыхали про запас, / Жили, «Теркина» читали / На
101
