CC BY
38DOI: 10.24411/2588-0276-2019-10014
Памятные даты России
К 200-летию со дня рождения М. Н. Каткова (1818-1887)
А. Э. Котов
«ЗЕВСА В АКРОПОЛЕ СЛЕПОК»:
РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА НАД МОГИЛОЙ М.Н. КАТКОВА*
Посмертная полемика 1887г. о значении М.Н. Каткова оказала серьезное влияние на последующее «каткововедение». Пост своеобразных часовых над гробом Каткова заняли «Московские ведомости» и «Свет». Их поддерживали региональные газеты катковского направления — «Варшавский дневник», «Киевлянин», харьковский «Южный край», а также примкнувшее к ним суворинское «Новое время». Впрочем, эти издания не идеализировали Каткова, находя в его деятельности определенные «перегибы». Их оценки лишь некоторыми акцентами отличались от оценок умеренно-либеральных изданий: «Санкт-Петербургских ведомостей», «Сына отечества» и гайдебуровской «Недели». Попытался сохранить объективность и либеральный «Русский курьер» — однако вскоре втянулся в полемику с «катковцами». Проигнорировали смерть Каткова традиционно враждебные ему «Русские ведомости». С резкой критикой в адрес умершего выступили «Новости» О. К. Нотовича. Но самым неожиданным для непосвященного в закулисные противоречия читателя оказался отклик, появившийся на страницах консервативного «Гражданина».
Ключевые слова: Консерватизм, национализм, славянофильство, журналистика, М. Н. Катков, А. С. Суворин, В. П. Мещерский, С. Ф. Шарапов, Н. П. Гиляров-Пла-тонов, П. А. Гайдебуров, П. А. Кулаковский.
«Классицизм» М. Н. Каткова был неизменным предметом иронии со стороны как врагов, так и друзей московского публициста. «Олимпиец», «московский громовержец», «обуянный гневом Ахилл», — эти прозвища сопровождали Михаила Никифоровича на протяжении всей его жизни и во многом свидетельствовали о признании обществом роли, которую взял на себя сам публицист: отчасти классического, отчасти романтического героя, возглавляющего борьбу обитателей своего «полиса» и с «приносящим дары» Бисмарком, и с «презрительными Терситами» отечественного либерализма. Не удивительно, что после того, как 21 июля 1887 г. газеты оповестили публику о смерти Каткова, над гробом покойного развернулась настоящая литературная «битва над телом Патрокла».
По доброй русской традиции, похороны крупного общественного деятеля стали очередным поводом для сведения счетов, а также личных и партийных размежеваний. История этой посмертной полемики представляет несомненный интерес хотя бы потому, что грань между ней и последующим «научным» каткововедением далеко не так прочна и герметична, как убеждения и тогдашних, и нынешних полемистов. Пост своеобразных часовых над гробом Каткова заняли «Московские ведомости» и «Свет» В. В. Комарова — где сотрудничал бывший alter ego Каткова, переехавший в Петербург профессор Н. А. Любимов. Их поддерживали региональные газеты катковского направления — «Варшавский дневник», «Киевлянин», харьковский «Южный
Александр Эдуардович Котов — доктор исторических наук, доцент Института истории СПбГУ ([email protected]).
* Исследование подготовлено при поддержке гранта президента Российской Федерации № МД-5387.2018.6. «Российская консервативная печать 1860-1890-х гг. в борьбе с революционным и национальным радикализмом».
край», а также примкнувшее к ним суво-ринское «Новое время». Впрочем, эти издания не идеализировали Каткова, находя в его деятельности определенные «перегибы». Их оценки лишь некоторыми акцентами отличались от оценок умеренно-либеральных изданий: «Санкт-Петербургских ведомостей», «Сына отечества» и гайдебу-ровской «Недели». Попытался сохранить объективность и либеральный «Русский курьер» — однако вскоре втянулся в полемику с «катковцами». Проигнорировали смерть Каткова традиционно враждебные ему «Русские ведомости». С резкой критикой в адрес умершего выступили «Новости» О. К. Нотовича. Но самым неожиданным для непосвященного в закулисные противоречия читателя оказался отклик, появившийся на страницах консервативного «Гражданина».
Многие газеты в эти дни перепечатывали бесчисленные телеграммы с соболезнованиями, направленные в редакцию на Страстном бульваре и лично С. П. Катковой — в том числе, и слова самого Государя: «Сильное слово покойного мужа вашего, одушевленное горячей любовью к отечеству, возбуждало русское чувство и укрепляло здравую мысль в смутные времена. Россия не забудет его заслуги, и все соединяются с вами в единодушной молитве об упокоении души его»1.
Но куда больше интересовали русскую публику иностранные отклики. Так, «Новое время» отмечало, что во Франции «газеты всех партий сходятся в одном общем мнении о том, что Россия лишилась одной из своих слав, а Франция потеряла одного из своих преданнейших и вернейших друзей, тогда как Германия избавилась от своего самого ярого, систематического и убежденного противника». Русская газета обращала внимание на строки Matin : «Профессор либеральной философии стал во главе русского движения, того естественного движения, которое приводит юные народы к освобождению от их опеки, чтоб жить самостоятельно, чтоб летать на своих собственных крыльях. И вся последующая карьера Каткова выражалась в двух лозунгах: вера в живучесть России и вера в Царя»2.
В рубриках, посвященных откликам враждебной Каткову немецкой и австро-венгерской печати, цитировалась "Post": «После реакции 1863 г. Катков стал ревнителем всего коренного русского и любовался восходившим светилом Бисмарка, как достойным подражания примером автократического гения. Затем ему показалось, что гений этот препятствует исключительному господству обруселого славянства и тогда он наполнился непримиримою ненавистью к Бисмарку и немцам. В лице его ясно обозначились характеристические черты славянского темперамента». Еще более льстили покойному строки из "Kolnische Zeitung", утверждавшей, что в 1880-е гг. «почти в каждом правительственном распоряжении можно разыскать следы наущений
1 Гражданин. 1887. 26 июля. №60.
2 Новое время. 1887. 25 июля. №4095.
Распятие на могиле М. Н. Каткова в Алексеевском монастыре. Фотография из «Собрания передовых статей „Московских ведомостей"» за 1887 г.
Каткова. В замене военных мундиров европейского образца бараньими шапками, широкими шароварами и кафтанами без пуговиц, в отречении ли кавалерии от общеармейского идеала конницы и подражании ею казачьему типу, в стеснении ли немцев и их производительной деятельности, во всем делалось так, как указывалось московским профессором»3.
«Варшавский дневник» приводил отрывки из статьи «молодого французского публициста» Л. Мильвуа: «Могила, история, бессмертие в один и тот же миг открываются для этого человека, которого сопровождают народная вера, горесть, преданность. На его похоронах будет две отчизны. Трехцветное знамя считает за честь перед ним преклониться...Мы оплакиваем его как учителя. Он будет чтиться у нас как дед. Катков — имя отныне заветное; дети наши и внуки научатся читать его в книге отечества и чести»4.
«Русский курьер» в числе прочих зарубежных откликов приводил и такой: «Ирландцы, проживающие в Париже, устроили митинг, для обсуждения вопроса о том, в какой форме выразить семье М. Н. Каткова свое соболезнование о кончине его. После непродолжительных дебатов, была принята единогласно следующая резолюция: „В виду того, что национальное горе постигло Россию со смертью Каткова, предводителя славянской партии в этой стране, и что Катков во все время своей долголетней и честной карьеры государственного человека и журналиста никогда не отказывал в симпатиях ирландскому делу, защищая безбоязненным голосом и пером наши неотъемлемые права на национальную независимость и поощряя тайно и явно стремления наших сограждан, что Катков был проникнут благородной ненавистью к британской империи, врагу Ирландии, и был одним из лучших друзей Франции, крайне дружественно расположенной к Ирландии, решено нами, что мы не можем не выразить нашего сожаления об утрате, постигшей Россию со смертью одного из ее самых благородных сынов"»5.
«Московские ведомости», наоборот, с гордостью цитировали британскую "Pall Mall Gazette": «Есть нечто феноменальное в положении, занятом этим журналистом, имевшим влияние в сердце самодержавной России, на которое не может даже претендовать ни один печатный орган демократических государства Старого и Нового света»6. Впрочем, знающий читатель при желании мог связать восхищение английского издания с влиянием печатавшейся там О. А. Новиковой.
Куда интереснее реакция катковской газеты на немецкие и французские отклики. Редакция объявляла недоразумением в равной степени и данное Каткову немецкими газетами прозвище «пожиратель немцев», и утверждения французской печати «о его фанатической любви к Франции». В передовице «Московских ведомостей» в очередной раз разъяснялась концепция национального эгоизма и утверждалось, что покойный редактор любил только Россию: «иностранным государствам мы можем только симпатизировать, насколько и они симпатизируют нашему отечеству и насколько эта обоюдная симпатия оправдывается нашими обоюдными с ним интересами... Отвлеченной, предвзятой сентиментальности у государственного деятеля быть не может; он лично, как христианин, может жертвовать своими собственными интересами на благо своих ближних, к какой бы народности они ни принадлежали; но в политике ближними его являются только его соотечественники, и он не имеет права жертвовать их интересами в пользу интересов чужеземных... Этою неизменно стойкою и прозорливою защитой русских интересов объясняются, между прочим, и те мнимые "противоречия", в которых тщатся обвинить М. Н. Каткова некоторые из наиболее близоруких представителей нашей отечественной печати». В передовице отмечалось, что Катков ценил прежних немцев за «их усидчивость, трудолюбие, аккуратность и добродушие», однако «с тех пор как гегемония в Германии... перешла в руки
3 Там же.
4 Варшавский дневник. 1887. 27 июля. № 161.
5 Русский курьер. 1887. 27 июля. № 204.
6 Московские ведомости. 1887. 28 июля. № 206.
прусского юнкерства... с тех пор в характере немцев, как в общественной, так и в политической жизни, явилась надменная гордость, напыщенная заносчивость, цинический эгоизм и безмерное властолюбие, — качества, которые во всяком случае симпатичными назваться не могут». В заключение добавлялась и небольшая шпилька в адрес традиционно критиковавшегося Катковым Министерства иностранных дел: «Не в Германии, не в князе Бисмарке разочаровался М. Н. Катков, а в способности наших дипломатии поддерживать дружбу с Германией без явного ущерба для достоинства и интересов России»7.
«Московские ведомости», разумеется, писали о своем умершем редакторе исключительно в панегирическом тоне. Под пером своих эпигонов Михаил Никифорович представал воплощением даже не общественного мнения, но «народной совести, которая может быть не всегда и не везде ясно, но всегда и везде незыблемо таится Платон Андреевич Кулаковский
в душе многомиллионного русского
народа»: «Не М. Н. Катков выдумал ту идею православия и самодержавия, которую он начертал на своем знамени и защищал до последней минуты жизни: он нашел ее сложившейся веками в духовном мировоззрении русского народа; не он изобрел идею единства и целости русского государства: эта идея проходит яркою чертою чрез всю историю России. Бессмертная заслуга усопшего состоит в том, что он эти две великие русские идеи довел до полного, ясного и определенного сознания той части русского народа, которая под влиянием западных доктрин и иных обстоятельств временно отшатнулась от вековых преданий Русского государства. Не он создал Русскую идею, а Русская идея создала его... А если так, может ли идея, существовавшая и до него в неясно выраженной форме, прекратить свое существование теперь, когда он придал ей тот законченный образ, который обеспечивает за нею еще большую силу, распространенность и живучесть?»8
Более мрачно смотрел в будущее «Варшавский дневник», выходивший под редакцией П. А. Кулаковского — считавшего себя учеником одновременно Каткова и Аксакова. В траурной передовице редактор провинциального официоза восклицал: «Умер Катков! Не раздастся больше могучего, полного мысли, полного силы, преданности к государю, любви к родине, ума, таланта русского слова из уст Каткова! Не услышит более русский человек поучения и не получит более указаний, как ему думать и быть, от этого великого русского патриота и публициста!» Вслед за «Московскими ведомостями» Кулаковский заявлял, что «Катков был не только великий сын русской земли — это был деятель европейский, мировой. Его слово было взвешиваемо, ценимо как в старом, так и в новом свете... Удивительная сила логики, замечательная сила выражения, глубина знания поражали всякого в статьях Михаила Никифоровича Каткова». Однако акцент публицист-«западнорус» делал на региональную специфику — напоминая, что именно Катков в 1863 г. «прямо, резко, решительно, резко, восстал на защиту западно-русской земли и русской правды»: «Кто, как не Катков, ясно понял тогда, что Западной Европе, ополчавшейся в то время на Россию, нет дела
7 Там же. 5 августа. № 214.
8 Там же. 28 июля. № 206.
ни до русских, ни до поляков, что дело идет лишь о том, чтобы воспользоваться „спором славян между собою", для целей эгоистических, для ослабления Русской державы? Он ясно в ту пору провидел, что польское восстание есть дело польского безумия, что притязания поляков на русские земли никогда и ничем не могут быть оправданы»9.
По мнению Кулаковского, «не было области, в которой Катков своим могучим словом не содействовал упорядочению и развитию русской жизни». В этом отношении автор считал возможным сравнить Каткова с Карамзиным, причем даже «с некоторым преимуществом» в пользу первого: «Карамзин положил начало русской словесности, был первым русским историком, создал русский литературный язык, был тоже советником у трона: Катков создал русскую газету, он положил начало той русской публицистике, которая служит выражением
Никита Петрович Гиляров-Платонов мнений и мыслей всего русск°г° с^щ^та^
он умел раскрыть в могучем своем слове тайники русской души, думающей о судьбах своего Отечества... Катков был полный жизни и силы боец за русскую правду, и он показал, как до конца неубоязненно можно служить печатным словом государю и Отечеству»10.
Не обошлось и без поэзии: в одном из последующих номеров варшавской газеты появилось стихотворение одного из ее сотрудников, А. Наумова, вносившее свой вклад в формирование «классицистского» образа «московского громовержца»:
С хоругвью священною всех впереди Стоял он, незыблем и крепок, В броне и доспехах на мощной груди, Как Зевса в Акрополе слепок11.
Весьма критически относившийся к Каткову при жизни, в 1887 г. Н. П. Гиля-ров-Платонов выпустил серьезный и взвешенный некролог. Редактор «Современных известий» отметил в своем могущественном сопернике «явление небывалое, беспримерное, положение исключительное... Постоянное соединение государственного деятеля и публициста в одном лице, самое понимание обязанностей публициста как стража государственных интересов, — это явилось с Катковым и, должно полагать, с ним прекратится». Называя покойного «человеком борьбы», Гиляров констатировал: «Чем бы вышел в спокойное время автор замечательной филологической диссертации, мы не знаем. Но во времена государственного и общественного шатания приходилось тратить силы на то, чтобы отбивать разрушительные нашествия... Отсюда нередкие противоречия в его частных положениях: их должно судить с точки зрения общей идеи, которой они подчинялись. А идея эта одна: Единство Русского государства и его мощь; частные факты, теоретические права и интересы преклонялись пред ней, исчезали в ней»12. Уход Каткова Гиляров-Платонов воспринимал
9 Варшавский дневник. 1887. 21 июля. № 157.
10 Там же.
11 Там же. 27 июля. № 161.
12 Современные известия. 1887. 25 июля. № 202.
как невосполнимую потерю, «отшествие сдерживающей силы»: «Если кому казался Катков силою, задерживающею движение вперед, то не покатимся ли мы назад с неудержимою быстротою... Если в государственных сферах порадуются некоторые, что исчезла помеха административному механизму отправлять свое ординарное течение, то радующимися окажутся не те ли именно, кого почивший наш передовой собрат... обзывал „изменниками"?»13
Схожей была позиция «Нового времени». В 1870-х гг. А. С. Суворин обращался к уже могущественному Каткову с издевательскими вопросами: «Итак, это вы, великан, потушили пожары в Петербурге, усмирили в Польше мятеж, уничтожили внутренние недоразумения и обманы и воспрепятствовали наводнению наших городов и сел прокламациями. Так это вы, почтенный собрат, были столь деятельным брандмейстером, столь храбрым военачальником и столь неподкупным следователем? А! Все это вы!.. Но я позволил бы спросить у вас: что делало правительство, что дело русское общество в то время, когда вы тушили, усмиряли, открывали обманы и прокламации? Они бездействовали, они сидели сложа руки и не знали, что начать?»14 Однако в июле 1887 г. Суворин отказался печатать15 крайне резкий некролог, написанный Н. С. Лесковым — в котором Катков представал «московским Талейраном, забывшим как раз основное правило последнего: toujours pas trop de zèle (всегда без лишнего усердия)», «грамотным наследником Ивана Яковлевича Корейши на Шиллинговой подкладке»16.
Однако ко второй половине 1880-х и в общественно-политической жизни страны, и во взглядах и положении самого Суворина произошли серьезные изменения. В его газете давно сотрудничали последователи Каткова: П. А. Кулаковский, Ю. С. Карцов, С. С. Татищев. Как и многие другие русские издания, «Новое время» поддерживало и агитацию Каткова в пользу союза с Францией, и борьбу «московского трибуна» с «нашей внеземельной дипломатией». Ю. С. Карцов вспоминал реакцию своего окружения на известие о смертельной болезни «вождя»: «Потребовав перо и бумагу, тут же по поводу болезни Каткова набросали мы краткую прочувствованную заметку. Пассек повез ее в редакцию, а мы с Сорокиным потолкались немного в публике и затем вернулись домой. Появившаяся на следующее утро заметка наша министерству иностранных дел пришлась весьма не по вкусу. Зиновьев посылал даже чиновника, между департаментом и редакциею „Нового времени" служившего звеном, с поручением разведать — кто автор заметки»17.
Уже 21 июля 1887 г. на первой странице суворинского издания появился обширный некролог, в котором утверждалось: «скончался русский публицист, поднявший на небывалую у нас высоту общественное значение печатного слова, которое под его пером приобрело общеевропейский вес. Европа прислушивалась к голосу Каткова и многие из передовых статей „Московских ведомостей" имели значение политических событий. Это был публицист высокопросвещенный, государственный ум которого обнимал с поразительной точностью наиболее сложные вопросы политической жизни; обсуждая их со смелостью и доблестью гражданина и горячего патриота, он мог иногда заблуждаться, но никогда и никому не льстил. Классическая ясность и зрелость мысли сочеталась у М. Н. Каткова с образцовой, ему одному свойственной силой и выразительностью языка». «Новое время» указывало на то, что покойный первым «заговорил языком русского гражданина во всеоружии исторического знания», благодаря чему «поставил русскую политическую печать на высоту руководительницы общества», оказал «великие услуги нашему политическому сознанию» и содействовал «разрешению польского вопроса в русском духе и смысле», а также
13 Там же.
14 Суворин А. С. Очерки и картинки. Т. 2. СПб.: Типография А. С. Суворина, 1875. С. 270.
15 СоколовН.И. Неизвестная статья Н. Лескова о М.Н. Каткове // Русская литература. 1960. №3. С. 161-165.
16 Лесков Н. С. На смерть М. Н. Каткова // Он же. Собрание сочинений в 11т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. Т. 11. С. 159-163.
17 ДРЗ.Ф.1. М-76(2) Л.10.
«энергически и смело стал разить все, что не русское, не боясь административных как и преследований»18.
Указывалось в некрологе и на определенные разногласия с покойным — однако при этом оговаривалось, что «патриотические побуждения его были всегда вне сомнения. Вот почему самые ошибки его казались увлекательными и статьи его вызывали похвалы не в одних только единомышленниках, а во всех, кто знает, что значит писать с горячим убеждением». Поэтому «в числе... врагов не было ни одного, который осмеливался бы открыто предъявить публицисту какой бы то ни было упрек личного свойства. Вражда против него никогда не сходила с почвы политических взглядов и мнений. Так, за содействие крестьянской реформе Катков нажил себе врагов-крепостников; разоблачение антирусских начал, вводившихся в русскую жизнь в начале 60-х годов, доставило ему неприязненность в среде тогдашнего правительства; раскрытие польской крамолы вызвало против него укоры в фанатизме; за отстаивание классического образования его объявили ретроградом. Но в действительности во всей своей публицистической деятельности Катков никогда не плыл по течению, а был и оставался убежденным апостолом национально-русской политики во всех вопросах внутренних и внешних»19.
На следующий день «Новое время» поместило еще один некролог, написанный знаменитым генералом и публицистом М. Г. Черняевым. Отставной главнокомандующий сербской армией утверждал, что М. Н. Катков и И. С. Аксаков «были первыми представителями и двигателями той начавшейся складываться, вследствие реформ прошедшего царствования, русской самостоятельной общественной силы, дотоле проявлявшейся только урывками в отчаянные эпохи государственной жизни. Катков и Аксаков обратили ее в непрерывно действовавшую, пока были живы»20.
Другой номер газеты украшал подготовленный К. К. Случевским поэтический реферат катковских взглядов:
Две мысли мощные схоронены с тобою... Так к сроку сыплется, чтоб возрасти зерно! Дитя, рожденное родимою землею, Для новых, лучших дней ссыпается оно.
И первой мысли мысль, основа всем свершеньям, — Любовь к своей земле, для многих смех иль срам, Любовь ко всем ее великим исключеньям, В укор бесчисленным, мучительным скорбям; Любовь ко всем ее непреходящим славам, В честь православного, древнейшего Креста, В честь особничества ко всем другим державам. И та любовь его была звучна, чиста; Он воспитал ее в себе со дня рожденья, Носил ее в себе сквозь много, много лет, Без унизительных уступок в час сомненья И без отчаянья в годины всяких бед!
Другая мысль его — единоличность власти, С которой жили мы и стройно возросли, Сложивши в целое разрозненные части, Еще не сплоченной в окраинах земли.
18 Новое время. 1887. 21 июля. №4091.
19 Там же.
20 Там же. 22 июля. № 4092.
Он ясно понимал, учил детей и внуков, что верноподданный неправ, когда молчит, Что силен речью стал к Петру — князь Долгоруков, К Ивану Грозному — Филипп-митрополит! В нем эта мысль взросла воспитана годами, Она сказалась в нем, во времени, сполна, Он ей принадлежал всей явью, всеми снами, До завершительного в этой жизни сна!21
В последующих публикациях «Нового времени» все более отчетливо звучала тема неоднозначности деятельности Каткова и непостоянства его политических взглядов. Уже спустя неделю после кончины публициста в передовице газеты говорилось: «Как Вольтер, Катков изображал из себя не человека только, но целое направление, целую партию. Он характеризует именно эпоху нового „смутного" времени на Руси». Подводя общий итог деятельности покойного, Суворин приходил к выводу, что «она была главным образом критическая. Катков был даровитый полемист, проницательный, но не чуждый увлечений. Очень заблуждаются те иностранцы, которые в Каткове видят носителя определенных доктрин и предсказывают, что у власти из него вышел бы замечательный министр. Из всей массы статей Каткова, которые составляют наверное десятки томов, нельзя извлечь какого-либо положительного политического учения. Он пытался иногда сформулировать свои воззрения, но в этом случае воззрения его не выходили из области красноречивой софистики. Сила Каткова была именно в полемике и отрицании... Для полемики Катков обладал замечательными свойствами. Классическое воспитание давало его мыслям логическое и последовательное течение, ясность и полноту, речь правильную и богатую. При этом он метко владел словом... Некоторые речения Каткова сделались поговорками, вроде знаменитых „разбойников пера и мошенников печати", приложенных им в виде клейма к двуличной и увертливой редакции покойного „Голоса"... Катков, в сущности, был самым ярким представителем оппозиции. Вся карьера его прошла в оппозиции и не было почти случая, когда он был вполне доволен Петербургом, как еще реже, мы думаем, были случаи, когда Катковым были довольны в Петербурге!» Ставились под сомнение Сувориным и результаты катковской пропаганды последних десятилетий: если университетская реформа 1884 г. была к моменту смерти публициста реализована, то в судебной части и местном самоуправлении «все остается по-старому и клич Каткова „правительство идет!" остался без применения»22.
Схожими красками рисовали посмертный портрет Каткова региональные националистические газеты. Харьковский «Южный край» подчеркивал свою солидарность с внешнеполитическими взглядами Каткова и указывал, что из-за складывающейся международной обстановки «Катков особенно был нужен именно в настоящую
21 Там же. 27 июля. № 4097.
22 Там же. 28 июля. №4098.
минуту». Однако наряду со стандартными дифирамбами оговаривалось, что «нельзя принять целиком миросозерцание Каткова, нельзя согласиться со многими и из его частных взглядов, как, например, со многими его взглядами на высшее и среднее образование. Но ведь это уже давно сказано: „не ошибается тот, кто ничего не делает"; а Катков так много делал, что сравнительно с огромностью его работы, его ошибки являются ничтожными». В итоге автор передовицы приходил к выводу, что «к Каткову не приложима мерка шаблонной „благонамеренности" — и если даже и его друзья часто оскорбляли его этим эпитетом, то единственно по недоразумению и по неумению понять смысл и значению деятельности знаменитого публициста. Повторяем, Катков вовсе не был шаблонно-благонамеренный публицист; он был „истинно-верно-подданный" и как таковой во многих случаях имел право повторять знаменитые слова шекспировского Кента... Эта черта высокого благородства и духовного мужества»23.
В одном из следующих номеров редакция подчеркивала свою классовую солидарность с покойным, который — в противоположность аристократам — был «просто русский мещанин», а также сочувственно цитировала некролог примыкавшего к «русскому направлению» «Киевлянина»: «Катков не был публицист принципа, и его противники совершенно справедливо указывали, что его убеждения изменялись радикально. Действительно, в Каткове 70-х и 80-х гг. трудно узнать либерала-англомана 50-х гг. Но Катков не менял своих убеждений, а переживал их: одни взгляды отпадали, а другие вырастали у него под могучим влиянием жизни... Но если он впадал в заблуждения, то это были заблуждения крупного таланта»24.
Сдержанной (отчасти из цензурных соображений) была позиция большинства либеральных изданий. Так, «Сын отечества», не соглашаясь со многими катковски-ми взглядами, подчеркивал его заслуги во внешней политике: «Особенно огромную услугу для русского общества и государства он оказал своими блестящими и весьма умными разоблачениями тех махинаций, которые проявляли в области своих отношений к России наши ближайшие заграничные соседи — германцы и австро-венгер-цы»25. «Санкт-Петербургские ведомости» отмечали, что «ныне еще не настало время для беспристрастной оценки тех отношений, в какие за этот долгий период времени руководимая М. Н. Каткова газета становилась к лицам и событиям, выдвигавшимся на сцену жизни... Даже враги не отрицали яркого и сильного таланта М<ихаила> Н<икифоровича> и его блестящей проницательности, преимущественно в вопросах внешней политики». Газета подчеркивала, что публицист «никогда не угождал публике», но и писал не для нее: «его лучшие, самые обдуманные и обработанные статьи всегда были обращены к властным правительственным сферам. Это был публицист не столько газетный, сколько государственный»26.
Редактор либерально-народнической «Недели» П. А. Гайдебуров признавал: «Первоначальные воззрения М. Н. Каткова и в особенности приемы его публицистической деятельности с течением времени постепенно изменялись, доходя порой до крайних форм исключительности и нетерпимости, что привело его к разрыву даже с одним из самых видных и искренних его сторонников, И. С. Аксаковым. Но с какой бы точки зрения ни смотреть на его деятельность, во всяком случае нельзя не признать, что она носила отпечаток яркого и сильного таланта»27.
Более подробный очерк деятельности Каткова «Неделя» поместила уже после его похорон. Гайдебуров не без зависти писал: «Никогда никто в России не чувствовал себя так независимо и удобно в роли редактора, никто не третировал так свободно самых высших государственных лиц и самые высшие государственные должности, и ни к кому из русских журналистов не прислушивались с таким вниманием как в России, так и за границей, как к Каткову. Словом, это была сила — не идейная
23 Южный край. 1887. 22 июля. №2253.
24 Там же. № 2255.
25 Сын отечества. 1887. 21 июля. № 187.
26 Санкт-Петербургские ведомости. 1887. 21 июля. № 198.
27 Неделя. 1887. 26 июля. № 30.
или фиктивная, но материальная, практическая, подробно которой не имел еще ни один публицист в России». При этом, в защите внешнеполитических интересов страны, а также «в воззрениях на польский вопрос с Катковым сходились даже многие из тех, кто были его противниками в других отношениях». Однако во внутренней политике дело обстояло иначе: «Всю силу своего таланта употребил на борьбу с реформами предыдущего царствования. Откуда бы ни явилась в нем такая систематическая оппозиция, во всяком случае несомненно, что источником ее не был опыт этих реформ. Как умный человек, Катков не мог не понимать, что для такого опыта нужны десятилетия, а не годы».
Гайдебуров соглашался с тем, что серьезная оппозиция реформаторскому курсу была уместна и даже необходима — «но оппозиция Каткова имела совсем особенный характер: благодаря его выдающимся качествам, занятой им позиции и обстоятельствам самой эпохи, она получила преобладающее, а вскоре и почти решающее значение. Дело в том, что в среде противников Каткова не успело сложиться и ясно выразиться такое направление, которое, соответствуя духу реформ, вместе с тем находилось бы в согласии с историческими основами русской жизни. Все, что выступало на почве реформ — радикализм, либерализм, аристократизм, славянофильство — все это страдало или неопределенностью, или неприменимостью к русскому быту, а кое-что грозило даже опасностью государству. Катков все свое внимание сосредоточил на опасности; но указывая ее там, где она имелась действительно, он стал открывать ее и во всем, что только противоречило его взглядам... мало-помалу сам Катков стал смотреть на себя и действовать так, как может действовать только диктатор... Между тем, насколько Катков был силен как критик-отрицатель, настолько же он был слаб как созидатель, и в этом отношении он уступал даже Аксакову, у которого при всей неопределенности его практических идеалов, все-таки было больше положительного содержания, чем у Каткова».
Именно то, что Катков был «чистый государственник», «решительный и последовательный до радикализма», придавало его внешнеполитическим статьям такой блеск; в делах же внутренних, по мнению Гайдебурова, подобная позиция была уместна «только в смутные моменты, когда, как и в военное время, всякие частные и вообще гражданские интересы отступают на последний план; при нормальных же условиях она оказывается несостоятельной, ибо ведет к отрицанию всего, на чем зиждется и из чего состоит общественный строй». Впрочем, Гайдебуров не считал Каткова безыдейным оппортунистом: «В газетном смысле „Московские ведомости" страдали большими недостатками и мало кого могли удовлетворить; но как политический орган известного направления они представляли собой образцовое издание. В них не только не было противоречий одних статей или отделов с другими, но господствовало единство, можно сказать, изумительное, точно всю газету писал один человек»28.
Враждебные Каткову либеральные «Русские ведомости» и «Новости» 21 июля ограничились лишь краткими сообщениями о его смерти. Однако последнее издание охотно поддалось на провокацию «Нового времени», связавшего молчание либеральной газеты с этническим происхождением ее редактора29. Газета О. К. Нотовича приняла вызов, напечатав в конце июля своеобразный манифест под названием «Теперь поговоримте». Начиналась заметка крайне эмоционально: «Теперь, когда могила М. Н. Каткова закрылась и как деятельность, так и личность покойного вступили в область истории; теперь, когда „величайшего или, вернее, единственного русского публициста не стало" и „родное слово осиротело"; теперь, когда русская печать, еще вчера представлявшая "могучую силу"... вдруг, со смертью „единственного ее публициста", превратилась в сплошную пустыню, так что в ней, пожалуй, и разговаривать более не с кем, — теперь поговоримте...» Многочисленных авторов некрологов и соболезнований издание Нотовича характеризовало термином, в свое время
28 Там же. 2 августа. № 31.
29 Новое время. 1887. 23 июля. №4093.
неоднократно употреблявшимся и самим Катковым — «Панургово стадо»: «Мы скорбели о позорнейшей в летописях слова картине лицемерия, которую представляла печать, превозносившая сегодня то, что она еще вчера топтала в грязь или осыпала насмешками и даже проклятиями... Мы душевно скорбели о том обществе, которое благодаря своему равнодушию к истинно-государственным интересам, удостоилось очутиться под руководством такой беспринципной, лицемерной и чуждой всяких идеалов печати».
По мнению либерального издания, сторонники Каткова требовали «полной нивелировки всех идей, мнений и суждений, сведения всех понятий и взглядов к одним и тем же выводам, подчинения мыслительной работы целого общества одним и тем же принципам! Где же, в какой истории почерпнули вы представление о таком удивительном государстве? И зачем — государство! Покажите нам хотя одну супружескую пару с подобным нивелированным образом мыслей! Если же вы постигли этот идеал путем собственного опыта, если смерть одного только публициста, хотя и очень почтенного, талантливого, даже гениального, могла привести вас к такому радостному заключению, то теперь ваша очередь добровольно упразднить себя с арены публичного слова. Раз борьбы мнений не полагается, то вам на этой арене делать нечего, кроме повторения задов из „Московских ведомостей", о продолжении которых, по вашему общему признанию, и мечтать не позволительно».
Цитируя рассуждения «Нового времени» об отсутствии у Каткова собственной политической доктрины, его непоследовательности и отрицательно-полемическом характере его публицистики, «Новости» задавались целой серией риторических вопросов: «Какого же сорта „признанием заслуг покойного" должны были в день его смерти, проникнуться мы, „мошенники пера", „разбойники печати" и „государственные воры", не удовлетворяющиеся в вопросах государственной важности „воззрениями, не выходящими из области красноречивой софистики"..?»30
Несколько более милосердно обошлось «Новое время» с другим либеральным изданием — «Русским курьером», которому «разница взглядов не помешала воздать полную справедливость заслугам Каткова и верно оценить различные стороны его деятельности»31. Эта газета в самом деле признавала смерть московского редактора «фактом, имеющим серьезное общественное значение», и подобно большинству либеральных изданий подчеркивала свою солидарность с внешнеполитическими воззрениями покойного: «Справедливо сравнение Каткова с Гамбеттою, по его значению для Франции и с Скобелевым для России... С грустию и со скорбию смотрим мы на то время, когда английские и немецкие политические кружки не будут с тревогою читать энергическую отповедь Каткова, когда не будут смущаться и тревожиться ею русские немцы».
Однако критическая часть некролога «Русского курьера» оказалась даже более суровой, чем упреки Гайдебурова: «Западные и преимущественно немецкие писатели и публицисты давным уже давно причислили и причисляют М. Н. Каткова к славянофилам и, как выражаются они, панславистам. Это совершенно не верно. М. Н. к кружку славянофилов никогда не принадлежал и во все время существования кружка относился к нему даже более или менее враждебно, как англоман того времени. Не своим считали его славянофилы и не скорбели о его отсутствии, как скорбели они об отсутствии Грановского. Даже о славянах и славянских интересах заговорил он только тогда, когда заговорила о них уже все Россия. Не стоял он никогда и за предания русского народа, за святость старины, не перешагивал за грань петербургского периода русской истории, не требовал исторического преемства в нововведениях. Нет! И в качестве англомана, и в позднейший период он стоял всегда на стороне абстрактных и потому необходимо абсолютных мероприятий. Очевидно, он никогда не был славянофилом. Но он в некотором смысле всегда, даже и в костюме англомана
30 Новости. 1887. 29 июля. № 205.
31 Новое время. 1887. 24 июля. №4094.
был своего рода демагогом... Этот многозначительный характер демагога точно так же хорошо объясняет многое в его позднейшей публицистической деятельности, как и классическое прозвание Олимпийца. И Цезарь, и Марий, и Катилина были в свое время демагогами. Катков признавал численное, нумерическое значение русского народа, гордился в душе этим значением, и бил им Европу...»32
Еще более строгой оказалась опубликованная «Русским курьером» осенью статья О. Ф. Миллера «Славянофилы и Катков». Придерживавшийся лево-славянофильских взглядов профессор петербургского университета отказывал бывшему профессору университета московского в принадлежности к «народно-русскому направлению»: «Хомяков, Самарин, Аксаков утверждали, что государство почерпает свою настоящую силу в постоянном общении с землею... Катков предоставлял государство его собственным средствам, той самодовлеющей власти, которая, выдаваемая за сильную, часто оказывается прямо слабою, потому что опирается только на служилых людей... Понятие Каткова о государстве было не то русское понятие, которое исповедовал... Посошков... Тот государственный тип, к которому от прежнего своего увлечения западным конституционализмом, был старый, по преимуществу немецкий тип полицейского государства... Из-за него отчасти выглядывал у Каткова и тот византийский государственный тип, который являлся для нас соблазном в ту древнюю пору, когда... греки играли у нас роль, впоследствии перешедшую к немцам...» Миллер намекал на то, что Катков не щадил памяти Александра II и «чем далее, тем решительнее преследовал... великую эпоху нашего возрождения». Агитируя за устаревший тип государства, Катков, по мнению Миллера, подрывал мощь России, «действовал на руку нашим врагам»33.
За эту статью О. Ф. Миллер был уволен из университета. Впрочем, «Новое время» подвело итог своей полемике с либеральной журналистикой еще 1 августа. В этот день на страницах газеты появился «Московский фельетон», повествовавший о похоронах Каткова. Автор насчитал семь речей, две из которых принадлежали представителям духовенства, остальные же — по преимуществу, выпускникам и служащим катковского лицея: «Университет, пресса, прокуратура, дума безмолвствовали, внимая лицейским „незнакомцам", которые говорили может быть очень хорошие и трезвенные слова, но слова без значения для общества, — у гроба сильного человека мы имели право слышать сильных людей, представителей общественных интересов, каким служил Катков, а не его получастного учреждения... Отчего отсохли языки эти как раз в ту минуту, когда можно и должно было „глаголом жечь сердца людей" во имя человека, спалившего свою жизнь в вещем служении пророческого этого глагола? Признаемся, мы увидели в этом некрасивом с лица молчании некрасивую изнанку: трусость».
По мнению автора фельетона, «москвич-интеллигент — самое бесхарактерное из политических существ. Убеждений у него немного: „Что ему книжка последняя скажет, то ему в душу сверху и ляжет". Книжку пишут и „обскуранты-консерваторы", и „интеллигенты-либералы". Все политическое мышление москвича заключается в ловком, по мере сил и возможностей, балансировании между теми и другими. Заповедный идеал московского деятеля — стяжание популярности у либералов, не вызывая и мести со стороны консерваторов. Во имя дешевой, безжертвенной популярности он продает любое из общественных чувств; страх за ее потерю удержит его от любого порыва. Так и теперь. Повинуясь чувству благоговения к титанической жертве, взятой у России смертью, Москва сошлась к могиле Каткова, молилась, плакала, но высказаться за него словом не решилась: помешал ложный страх попасть в ряды „обскурантов", главою каких „интеллигенты" именовали Михаила Никифо-ровича — этот светоч всестороннего знания, отдавший все свое духовное сокровище делу родного просвещения! Как видите, — „княгиня Марья Алексеевна" жива еще
32 Русский курьер. 1887. 23 июля. №200.
33 Там же. 2 октября. № 267.
в Москве и по-прежнему судит „Фамусовых", но на старости лет она вдалась в тон жиденького бабьего либерализма и горе Фамусовым, если они не поддакивают ехидной старухе: без зубов загрызет. Не потворствовать салопнице-княгине, сказать несколько слезных слов на могиле ненавистного человека и на сей раз решились только те, кому и без того нечего терять в глазах гг. либералов: г. Назаревский — цензор, Шарапов — издатель „Русского дела" и наставники непопулярного лицея». Досталось от фельетониста и промолчавшим изданиям — таким, как «Русские ведомости»: «О, партия! Партия! А как шумят эти господа, когда надо создать дутую популярность для лица своей среды!»34
Впрочем, либеральная печать давно уже не была серьезным оппонентом печати консервативной. И куда более серьезный удар по «катковцам» и «нововременцам» был нанесен именно из консервативного лагеря.
Князь В. П. Мещерский в своем «Дневнике» назвал смерть Каткова «печальным событием, наталкивающим на бесконечное
Владимир Петрович Мещерский множество размышлений». П°д°бн° осталь-
ным консерваторам, редактор «Гражданина» отвергал возводимые на Каткова обвинения в непоследовательности: «Богатая плодами духовная жизнь Каткова прошла в Москве, видевшей его и философом-деистом, и англоманом-парламентаристом, и противником славянофилов, и фритредером в политической экономии, и твердо убежденным защитником старого русского самодержавия, и другом германского союза, и мечтателем за свободу славян, и союзником славянофилов, и врагом германизма, и служителем православия... Все это были ясные, резкие и глубокие перемены в его духовном мире, — да; но все это было живыми явлениями его восприимчивой души, его общения со всеми жизненными вопросами в России»35.
Однако от апологии князь немедленно переходил к обвинению, вполне совпадавшему с ненапечатанным обвинением Лескова — предупреждавшего об опасности «общения неограниченного монарха с самым открытым и победным воплощением республиканской власти»36. Эту же мысль Мещерский излагал более развернуто: «Смерть... застала его в минуту увлечения идеею, по-моему, неверною, в том историческом смысле, коего чутье у Каткова было сильнее, чем у кого-либо очень долго, — идеею, что Россия православная и самодержавная может, кроме помощи от Бога и от своего по-божески живущего народа, дорожить помощью отвергнувшего Бога народа; не впадал ли он тут в двойное противоречие: историческое, мечтая о призвании России на Востоке с помощью французской анархии, и в противоречие с самим собою, мечтая про союз с Францией в ту минуту, когда он, по поводу страха Германо-австрийского тройственного союза, так верно требовал от России свободы от всяких союзов...»
Из этого редактор «Гражданина» делал вывод о том, что «Россия, пока она есть то, чем создал ее Бог, государством-народом, в коем душа есть — неиссякаемый
34 Новое время. 1887. 1 августа. №4102.
35 Гражданин 1887. 23 июля. № 59.
36 Лесков Н. С. На смерть М. Н. Каткова. С. 162.
источник жизни и неисчерпаемая сокровищница духовных сил, доблестей и дарований, — то есть Православная Церковь — не может быть научаема одним публицистом, как бы он силен и одинок по своему таланту и уму ни был...» Единственное, в чем Мещерский соглашался с Катковым, было убеждение в том, «что русское государство есть отождествление лучшего из народов мира с самодержавным своим Государем и уметь понимать — кто его враги и где его враги: вот что составляло главный дар и главную силу Каткова в лучшие годы его доблестной государственной службы. Здесь, паря как орел, над людскими плоскостями, он прозревал века и стихии своего народа, и слушал откровения вековой правды, он был неуязвим и непобедим в мощи своего слова... И повторяю, вот этот Катков, увы, незаменим!»37 В следующем номере князь обрушивался уже на «Новое время», заявив, что предпочитает либеральные «Новости» с их кратким формальным сообщением (заметка «Теперь поговоримте» на тот момент еще не вышла) «тем, например, петербуржцам, которые потому говорят о величии Каткова сегодня, что они внутри себя очень довольны тем, что Каткова уже нет... Не менее фальши в этих похвалах и хвалебных статьях французской печати, расточаемых над гробом Каткова и столь по-видимому льстящих нашим газетам... Это антигерманская демонстрация — и больше ничего, разыгрываемая у гроба Каткова, и не надо давать Европе зрелища нашего простодушия и казаться перед нею осчастливленными французскими комплиментами в честь Каткова, цена которым — грош».
Но куда больший эффект вызвал помещенный в том же номере некролог, написанный влиятельным союзником Мещерского и покровителем К. Н. Леонтьева — государственным контролером Т. И. Филипповым. Этот соперник К. П. Победоносцева признавал за покойным немалые, хоть и вторичные заслуги: «Самые основы его исповедания, которые, после первоначальных скитаний мысли, он принял из готового, правда, источника, но придал им своеобразную окраску, почти вполне совпадают с теми началами, на которых созидалась наша история, на коих стоит и — если Бог не отвратит от нас лица своего — будет до конца стоять Русская земля и Русское государство». Наряду с ритуальными фразами о «важных заслугах родной земле и родному слову», Филиппов не преминул отметить, что в отношении «правительственных учреждений разных степеней» Катков «нередко забывал меру, обобщая частности и придавая иным явлениям такое значение, которого они не имели». И даже заключительные прощальные слова были восприняты катковскими наследниками как двусмысленный намек: «Глубокая признательность, которою покроются все прискорбные эпизоды, подобные тем, коими омрачены были последние эпизоды его жизни. Почти неизбежные при спешной, напряженной работе и при беспрерывном страстном состязании, они были искуплены им ценою предсмертных душевных мук»38.
«Московские ведомости» встретили это «краткое поминанье» в штыки. Начав с дежурных колкостей по поводу «Новостей» и их заметки «Теперь поговоримте», автор передовицы от 30 июля (по всей вероятности, последний оставшийся в живых член катковского «триумвирата» Н. А. Любимов) отметил, что у либеральных врагов покойного хотя бы хватило такта на девять дней «воздержаться от проявления своих восторгов». Однако теперь «перед нами другой факт, действительно возмутительный, не статья, а поступок, которому мы не находим имени». Катковскую редакцию возмутило как упоминание о «немаловажных ошибках» и «прискорбных эпизодах» последних дней жизни своего вождя, так и сомнительное великодушие Филиппова, заявившего, что «они были искуплены им ценою предсмертных душевных мук». Осудив «заглядыванье в совесть усопших со стороны лиц, не состоявших при нем духовниками», «Московские ведомости» заключали: «Не с прямым, ясным, хотя бы суровым обвинением имеем мы тут дело, а с темною, злостною фанариотскою инсинуацией». Некролог Филиппова «оставлял читателей в полном неведении, что это за эпизоды,
37 Гражданин. 1887. 23 июля. №59.
38 Там же. 26 июля. № 60.
но под впечатлением, что покойным было перед его кончиной было совершено нечто ужасное, если не позорное — нечто такое, что могло быть искуплено разве лишь ценою долгих и тяжких предсмертных душевных мук!». Досталось и В. П. Мещерскому, ставшему с этих пор постоянным объектом выпадов «Московских ведомостей»: «Редактор-издатель „Гражданина"... отвел филипповскому поминанью, — помеченному тем же 21 июля, которым помечена и Высочайшая телеграмма, самое почетное место в № 60 своей газеты, вышедшем на другой день по погребении М. Н. Каткова. Он поместил этот пасквиль на умершего непосредственно вслед за высочайшею телеграммой и воспроизведением тех строк, которые вылились из-под нашего пера по прочтении многознаменательного царского слова. Истинно-русские люди сумеют оценить по достоинству и заслуженно заклеймить это „поминанье" с его клеветническим наветом на почившего»39.
Разумеется, филипповское «поминанье» появилось не на пустом месте. Как известно, смерти московского редактора в 1887 г. предшествовал скандал, связанный с недовольством Государя по поводу антигерманских выступлений Каткова. Т. И. Филиппов злорадствовал по этому поводу в письме К. Н. Леонтьеву: «Анархическая выходка Каткова меня не удивила: мне очень хорошо известно притворство его охранительного исповедания, которое он принял как parties pris, и потом построил на нем свое position sociale. Он проповедует самодержавие только своим ближним, а сам признает его лишь до той поры, пока Власть идет с ним по одному пути. Лживая изворотливость, с которою он проводил раздельную черту между Правительством и ведомством, достойна омерзения»40.
Враждебность Т. И. Филиппова к Каткову носила не личный, но принципиальный характер. Государственный контролер был сторонником независимой и самостоятельной Церкви, московский публицист был последовательным противником любого status in statu, в том числе церковного. Поэтому в частной переписке Филиппов утверждал: «если что в нем пленяло читателей, то это сообразие его оному змию (Феофану Прокоповичу), от которого прияло начало предательство Церкви ее епископами»41. Отрицал государственный деятель и самостоятельность катковских воззрений: «Он никогда не торговал своим товаром, но был гениальным справщиком чужих понятий, с цыганскою наглостию бравшим их за себя»42.
В свою очередь, К. Н. Леонтьев, почтительно отзываясь о Каткове в печати и эпатируя либеральную публику своими требованиями поставить московскому редактору посмертный памятник, считал Михаила Никифоровича опасным либералом в церковных делах. Мыслитель смеялся над стремлением одного из своих учеников доказать, что «...что Катков не был только практиком-дельцом, что у него во всем одна руководящая идея, идея истинно русская и гораздо более справедливая, чем аксаковская». Сомневаясь в наличии у московского редактора «теоретической нити», Леонтьев вслед за многими оппонентами Каткова утверждал, что «...он с 56 года до конца жизни только и делал, что «сжигал то, чему прежде поклонялся, и поклонялся тому, что сжигал!»43 Леонтьеву же, пожалуй, лучше всех удалось сформулировать реакцию консервативных кругов на смерть Каткова: «...пуговку-то электрическую на Страстном бульваре сам Господь вовремя прижал!.. Теперь надо собирать на памятник, на который и я с радостью пожертвую по мере сил. — Suum cuique! Надо бы представить его как бы в виде трибуна с подъятой десницей и угрожающим перстом, а кругом худых и злых псов, змей и т. п. гадов, отступающих в бессильном ожесточении перед его гением. — Великий был все-таки человек М<ихаил> Н<икифорович>!»44
39 Московские ведомости. 1887. 30 июля. № 209.
40 Пророки Византизма: Переписка К. Н. Леонтьева и Т. И. Филиппова (1875-1891). СПб.: Пушкинский дом, 2012. С. 412.
41 Там же. С. 67.
42 Там же. С. 512.
43 Леонтьев К.Н. Письма Николаю Уманову (1888-1889) // Самопознание. 2015. № 3. С. 36.
44 Он же. Полное собрание сочинений и писем в 12 т. Т. 7(2). СПб.: Владимир Даль, 2006. С. 890.
В. П. Мещерский вернулся к посмертной полемике с Катковым год спустя. Поводом стала публикация одного из постоянных оппонентов «Гражданина» — неославянофильского «Русского дела». Редактор последнего, С. Ф. Шарапов, в 1887 г. не мог высказаться печатно: выпуск его газеты в тот период был приостановлен. На похоронах Каткова Шарапов выступил с речью, отрывок из которой привел десять лет спустя на страницах «Русского труда»: «В русской печати не остается никого, кто бы взял катковское знамя, в русской государственной машине нет более независимого и открыто творящего свой совет Государева слуги, пустым остается место, которое в самодержавном государстве стало важнее нескольких министерств»45. Речь Шарапова, впрочем, не имела широкого резонанса. Печатно Сергей Федорович высказался год спустя. 16 июля 1888 г. на страницах «Русского дела» появилась его передовица, посвященная приближавшейся годовщине смерти «московского трибуна». Шарапов утверждал, что «не будучи представителем никакой философской системы или учений, как Аксаков, Катков был в строгом смысле слова стражем русских интересов, каковыми они представлялись его сознанию в данную минуту». «Противоречия, бьющие иногда в глаза при сопоставлении его статей», Шарапов объяснял принадлежностью последних к «разным эпохам русской жизни».
Аксакова публицист называл «учителем, провозвестником известного мировоззрения», а Каткова — «настоящим русским трибуном», «первым проложившим дорогу и создавшим русскую независимую публицистику». Если Аксаков оценивал любое явление «с точки зрения принципа», то Катков — «с точки зрения его непосредственного вреда или пользы»: «Возникала интрига, или угрожало что-нибудь России, Катков ополчался всеми своими громами; интрига обнаруживалась, зло устранялось, и громы более не имели значения». «Капитальнейшей ошибкой» в деятельности Михаила Никифоровича Шарапов, вслед за многими либералами, называл «проповедь строгости бюрократического режима и недоверия к живой деятельности общества». Эта ошибка особенно ярко проявилась после кончины Каткова — когда оставшиеся под управлением прежних сотрудников катковской редакции «Московские ведомости» «сразу и бесповоротно упали во мнении публики»: «Оказывается, что газета держалась только личным талантом покойного, и с его смертью упала потому, что сама по себе проповедь реакции не имеет почвы в русском обществе»46.
Как бы защищая память Каткова и его воззрения от шараповских упреков в несостоятельности, Мещерский постулировал, что «главнейшей заслугой Каткова была именно его проповедь власти, строгого административного управления и недоверие к „живой", но вконец несостоятельной деятельности „общества" в смысле неорганизованного и недисциплинированного стада обывателей, в котором достоинства, добродетели и доблести должны по силе вещей тонуть в пучине грязи. Вся жизнь этого деятельно живущего общества являлась и продолжает являться блистательным подтверждением недоверия истинных консерваторов, которых Катков был вожаком». Все прочее — в том числе внешнеполитическая агитация, — представлялось Мещерскому второстепенным. Но особенно возмутило его упоминание о заслугах покойного перед русской экономикой: «Говорить же, что Катков „горячо отстаивал русский народный труд" — значит забывать, что и в последнее время и всегда ни кто как Катков мирволил еврейству и не единым словом не заступался никогда за русский народный труд»47.
Еще одним критиком Каткова выступил знаменитый историк-консерватор Д. И. Иловайский. Начиная с 1870-х гг. он выступал последовательным критиком главного катковского детища — системы классического образования. Свои впечатления от провинциальных классических гимназий он описывал следующим образом: «Во время своих поездок... я имел возможность, между прочим, наблюдать за постепенным упадком интереса к отечественной истории и древностям, по преимуществу
45 Русский труд. 1897. 26 июля. № 30.
46 Русское дело. 1888. 16 июля. №29.
47 Гражданин. 1888. 26 июля. №206.
там, где инспекторские и директорские места перешли в руки славян-классиков или где являлось сочетание западного славянина с немцем... В некоторых... чисто русских или даже древнерусских городах, известных своими замечательными памятниками, имевших в прежнее время в своем педагогическом составе людей, научно занимающихся этими памятниками, теперь я не встретил никакого к ним интереса. От заведений веяло каким-то иным, чуждым духом». Догматическому катковскому «классицизму» историк противопоставлял практический западный опыт: «После наполеоновского погрома Германии немцы начали свое национальное возрождение главным образом с того, что принялись усердно изучать свое прошлое и в самых школах сильно подняли историческое преподавание. Каких результатов они достигли, всем известно»48.
Однако статью Иловайского о Каткове цензура не пропустила дважды — признав его рассуждения «странными и неуместными». Посылая в начале 1888 г. И. П. Корнилову сборник своих «мелких сочинений», историк жаловался: «Известную Вам статью мою о Каткове, не допущенную цензурою.. , я хотел было поместить в конце настоящей книги с некоторыми пропусками и переменами в редакции. Но московская цензура воспретила мне ее помещение... Цензурное ведомство как бы не признает пожалованный мне монархом чин действительного статского советника за учено-литературные заслуги и, наверное, к писателям нигилистическим относится с большим уважением, судя по тому, что у нас печатается. Много предлагают напечатать статью в переводе в каком-нибудь крупном французском журнале, или в газете чешской или в сербской. Но я этого не сделаю: государственная дисциплина должна быть прежде всего. При том, крайне неприятно было бы показывать перед иностранною публикой, до какой степени русские патриоты стеснены в выражении своих мнений в русской печати; хотя бы это мнения не только не заключали в себе ничего проти-вуправительственного, но прямо имели бы своею задачею указание на строго национальную политику как на единственный якорь спасения от внешних и внутренних зол и хотя бы они проникнуты были самою искренною преданностию отечеству и государю. А между тем... украйнофилы, нигилисты, грязные романисты и тенденциозные драматурги свободно заполняют русскую печать, и строгой цензуры для них, по-видимому, не существует»49.
Одним из главных литературных событий 1888 г. стала книга С. Г. Щегловитова «Катков и его время». Книга вышла под псевдонимом «С. Неведенский» в типографии А. С. Суворина. Отдельные фрагменты этого труда появлялись в 1887 г. на страницах «Нового времени» — и во многом книга транслировала оценки суворинского окружения. Заслугу Каткова автор видел в том, что «он остался чужд обеих крайностей: критического отношения к жизни западников и искусственной идеализации прошлого, в которую ударились славянофилы». Однако Катков и «не сделался тою центральною в умственном отношении натурою, которая могла бы осветить надлежащий путь современникам и грядущим поколениям... Он был неровен и неустойчив»50.
Щегловитов последовательно отстаивал мысль об оппортунизме главного героя своего труда: «Катков не придерживался последовательно никакой системы; тем менее можно признавать его основателем какого-либо нового направления. Он иногда называл взгляды последнего периода своей деятельности русскими. Однако же, весьма трудно понять, как можно применить ту или другую национальную характеристику к внутренней политике... Уважение к национальному укладу и бытовым особенностям само собою предполагается в каждом разумном деятеле. Нельзя из этого делать особой школы, особого течения... Он, впрочем, сам признавал свою неспособность поставить себя навсегда под известное знамя. Но если не следует быть доктринером, то нельзя, с другой стороны, ставить случайные впечатления выше общих
48 Иловайский Д. И. По вопросам преподавания истории // Он же. Мелкие сочинения, статьи и письма. 1857-1887 гг. М.: Типография М. Г. Волчанинова, 1888. С. 55-56.
49 ОР РНБ. Ф. 377. Ед. 736. Л. 6-10 об.
50 Неведенский С. [Щегловитов С.Г.] Катков и его время. СПб.: А. С. Суворин, 1888. С. 555-556.
норм рассудка, а ведь к этому приводит недостаток твердых убеждений. Последнее не мешало, однако же, Каткову быть чрезвычайно нетерпимым и вносить излишнюю страстность в полемику с противниками. Он не уважал чужих убеждений. Противник его казался ему достойным не только критики, но поругания и даже казни. Много личной струи всегда слышалось в его нападках»51.
В целом, — вполне в русле «нововременского» подхода 1880-х гг., — роль Каткова Щегловитов оценивал положительно: «В уме его, правда, преобладала критическая струя. Он обладал редкою способностью подмечать и выводить наружу слабые стороны и недостатки. Но как бы мало ни указал он положительного... в его нравственном складе был все-таки символ веры. Отечество и государство, Россия и царь, — вот идейная сторона его политической проповеди, популярность которой обусловливается принадлежностью ее идеалов народному сознанию... Он путался в способах, которыми надлежит утвердить это знамя, но через всю его литературную проповедь проходит, во всяком случае, мотив: „Не растратьте среди всех шатаний мысли, по крайней мере, того, что вы получили от истории в виде национальной и политической силы"»52.
В объективности Неведенского-Щегловитова усомнился известный либеральный публицист и критик К. К. Арсеньев. Охарактеризовав автора книги как «компилятора катковских изречений», Арсеньев обвинил его в «неверном освещении некоторых фактов»53, игнорировании раннего периода и самого позднего периода деятельности Каткова, а также его неоднозначного вклада в дело отечественного образования. Таким образом, по мнению критика, книга «производит впечатление пьедестала, не увенчанного статуей или бюстом» 54.
Но главное, рецензия стала поводом высказаться по поводу самого М. Н. Каткова. Арсеньев ставил под сомнение заслуги публициста в мобилизации общества во время мятежа 1863 г.: «Неужели нескольких статей, ничем особенно не замечательных... было достаточно для возбуждения движения, так или иначе охватившего всю Россию? Не естественно ли предположить, что статьи Каткова были скорее результатом, чем причиной этого движения?..». Негативно оценивая последнее, Арсеньев осторожно замечал, что выдвигая на первый план заслуги Каткова в отстаивании территориального единства России, Щегловитов «вплел в венец Каткова такие листья, которые, при ближайшей поверке, оказались бы, быть может, вовсе не лавровыми». Сомневался критик «Вестника Европы» и в литературном таланте «московского громовержца» — в чьей публицистике «однообразию аргументов соответствует крайнее однообразие литературных приемов. Одна и та же мысль повторяется сначала в целом ряде фраз, потом в целом ряде статей; преувеличенная резкость формы заслоняет собою бедность содержания»55.
Наконец, не устроила Арсеньева и характеристика Каткова как оппортуниста. Оппортунизм, по его мнению, подразумевал неразборчивость в выборе средств — однако предполагал все же наличие некой цели. В случае же Каткова «менялись взгляды... не на средства к осуществлению целей, менялись именно самые его цели, менялись, другими словами, его идеи». Таким образом, покойный редактор «Московских ведомостей» представал «силой, которая не только ничего не создала... но постоянно меняла направление и предметы своего отрицания»56. Подобная трактовка была и в дальнейшем характерна для либеральной историографии — в частности, для знаменитой книги Р. И. Сементковского. Отошла от нее лишь историография советская.
В консервативной же среде в это время начинает формироваться и своеобразный культ «московского громовержца». Ему в немалой степени способствовали
51 Там же. С. 566-567.
52 Там же. С. 567.
53 Арсеньев К.К. Мнимое беспристрастие // Вестник Европы. 1888. № 9. С. 253-254.
54 Там же. С. 260-261.
55 Там же. С. 264-266.
56 Там же. С. 266-268.
и выход апологетической книги Н. А. Любимова, и статьи посвященного памяти Каткова номера «Русского вестника» (№ 8, 1897). В 1889 г. «Московские ведомости» поминали своего покойного редактора следующими словами: «Все, что он создал, все, чему он посвящал самые горячие заботы свои, все, за что он ратовал своим пламенным словом, — все это растет, цветет, развивается вокруг нас и уже приносит те чудные плоды, которые покойный предвидел своим зорким оком и предвещал своим мощным глаголом... Мы все окружены идеями Каткова, мы живем и дышим ими, — одного только Каткова нет!»57 Слава Каткова не давала покоя последующему поколению консерваторов. Многие из них стремились подражать «московскому громовержцу». «Я со своим славяно-русским направлением шел один своею стезею, глядел на старших, на Аксакова, да на Каткова», — вспоминал в письме к А. А. Кирееву П. А. Кулаковский58. «Занять общественное положение умершего Кат-Сергей Федорович Шарапов кова» мечтал Л. А. Тихомиров59. «Своего
Тулона» ждал и С. Ф. Шарапов: «Мне до Каткова совсем не так далеко, как это представляется со стороны, но я еще дальше смотрю. Я попытаюсь дать нечто оригинальное: попробую в роли Каткова не ходить к Полякову и не строить Ликеев. Попробую совсем не иметь никакой партии, а дать голос всем честным и порядочным людям, которые что-нибудь могут сделать для России, не деля их на „наших" и „чужих", и не ища никакой поддержки, кроме абсолютного доверия читателей. При нынешнем печальном положении правительства, я совершенно уверен, что ему и в голову не придет „конструировать" нового Каткова; оно само за ним пойдет»60.
Впрочем, чем дальше, тем в большей степени почитателей привлекала именно роль, но не взгляды Каткова. С. Ф. Шарапов в статье, посвященной десятилетию кончины «трибуна со Страстного бульвара» иронизировал: «Статьи „Московских ведомостей", „Русского вестника", „Русского обозрения", „Русского слова" и других органов этого лагеря представляют собою одно сплошное славословие, один бесконечный акафист. Преподобный Феодосий Углицкий не удостоился стольких прославлений во время открытия его мощей, сколько вознесено по адресу тени Каткова его духовными детьми и наследниками, подлинными и лицедействующими». Разумеется, за самим «юбиляром» признавались «блестящий публицистический талант, солидные знания, великий здравый смысл, горячая любовь к России и непреклонная, ничем не сокрушимая воля. Эта воля и была характерной чертой Каткова». Однако влияние «московского громовержца» было следствием не только его таланта: «Слабость национальной мысли в обществе и правительстве создала ему диктатуру в печати, отсутствие подлинного, свободного и разностороннего общественного мнения олицетворило это мнение в одном человеке, который монополизовал надолго все творческие течения общественной мысли, один заслонив собою и общество, и правительство»61.
57 Московские ведомости. 1889. 20 июля. № 198.
58 ОР ИРЛИ. Ф. 572. Ед. 50. Л. 2.
59 Репников А.В., Милевский О.А. Две жизни Льва Тихомирова. М.: Academia, 2011. С. 213/
60 РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. 4682. Л. 76 об.
61 Русский труд. 1897. 26 июля. №30.
Далее Шарапов утверждал: «Время изменило Каткову. Россия или уже свернула, или должна будет непременно свернуть с того пути, на который, казалось, он ее бесповоротно направил, история перешивает по-своему почти все вопросы, практически решенные Катковым... Великий работник данного момента не всегда стоял на почве народного духа, народной совести, не всегда предугадывал истинные судьбы России. Текущая злоба дня, отвлекая его на борьбу, заслоняла иногда перед ним великие принципы русской истории, не давала распознать истинные чаяния народного духа, заставляла строить без фундамента...» По мнению публициста, польский вопрос и вопрос о местном самоуправлении «поднимаются вновь и готовятся к перерешению»; классическая система в образовании «привела к совершенно неожиданным результатам, нимало не отвечающим идеям своего творца»62.
С годами образ Каткова все больше мумифицируется: «черносотенцев» реальный Катков не устраивал из-за недостаточной «церковности» своих политических воззре-ний63; националистов начала XX столетия — из-за своего пренебрежения к биологической составляющей «народности». Для либералов он оставался символом оппортунизма, «борьбы власти с народом», «самоценности сосредоточения всей власти в руках правительственного аппарата»64. Своеобразная «реабилитация» Каткова — заслуга уже советской историографии. Еще А. Е. Пресняков замечал, что «ни Катков, ни Феоктистов в собственном своем сознании ничему не изменили, ничего не сжигали и уж конечно, никому не продавались"»65. В. А. Твардовская оспаривала утверждения Р. И. Сементковского о «продажности и изменчивости» Каткова, считая, что «такая точка зрения не способна объяснить влиятельность катковских изданий»66. Дочери редактора «Нового мира» принадлежит и первая научная реконструкция идеологии редактора «Русского вестника» — однако это тема отдельного историографического исследования.
Источники и литература
1. Арсеньев К. К. Мнимое беспристрастие // Вестник Европы. 1888. № 9. С. 252-270.
2. Варшавский дневник. 1887. 21 июля. № 157.
3. Варшавский дневник. 1887. 27 июля. № 161.
4. Гражданин 1887. 23 июля. № 59.
5. Гражданин. 1887. 26 июля. № 60.
6. Гражданин. 1888. 26 июля. № 206.
7. ДРЗ. Ф. 1. М-76(2). Л. 10.
8. ИловайскийД.И. По вопросам преподавания истории // Он же. Мелкие сочинения, статьи и письма. 1857-1887 гг. М.: Типография М. Г. Волчанинова, 1888. С. 3-93.
9. Котов А. Э. «Русское латинство» 1860-х годов как элемент идеологии бюрократического национализма // Новое литературное обозрение. 2017. № 1. С. 428-435.
10. ЛеонтьевК.Н. Письма Николаю Уманову (1888-1889) // Самопознание. 2015. №3. С. 35-36.
11. ЛеонтьевК.Н. Полное собрание сочинений и писем в 12т. Т.7(2). СПб.: Владимир Даль, 2006. 1022 с.
62 Русский труд. 1897. 26 июля. № 30.
63 КотовА.Э. «Русское латинство» 1860-х годов как элемент идеологии бюрократического национализма // Новое литературное обозрение. 2017. № 1. С. 428-435.
64 Спор о России: В. А. Маклаков — В. В. Шульгин. Переписка 1919-1939гг. М.: РОССПЭН, 2012. С. 217.
65 ПресняковА.Е. ВоспоминанияЕ.М.Феоктистова и их значение // ФеоктистовЕ.М. За кулисами политики и литературы. М.: Новости, 1991. С. 7.
66 ТвардовскаяВ. А. Идеология пореформенного самодержавия (М.Н. Катков и его издания). М.: Наука, 1978. С. 7.
12. Лесков Н. С. На смерть М. Н. Каткова // Он же. Собрание сочинений: в 11т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. Т. 11. С. 159-163.
13. Московские ведомости. 1887. 28 июля. № 206.
14. Московские ведомости. 1887. 30 июля. № 209.
15. Московские ведомости. 1887. 5 августа. №214.
16. Московские ведомости. 1889. 20 июля. № 198.
17. Неведенский С. [Щегловитов С. Г.] Катков и его время. СПб.: А. С. Суворин, 1888. 570 с.
18. Неделя. 1887. 26 июля. № 30.
19. Неделя. 1887. 2 августа. № 31.
20. Новое время. 1887. 1 августа. № 4102.
21. Новое время. 1887. 21 июля. №4091.
22. Новое время. 1887. 22 июля. № 4092.
23. Новое время. 1887. 23 июля. № 4093.
24. Новое время. 1887. 24 июля. № 4094.
25. Новое время. 1887. 25 июля. № 4095
26. Новое время. 1887. 27 июля. № 4097.
27. Новое время. 1887. 28 июля. № 4098.
28. Новости. 1887. 29 июля. № 205.
29. ОР ИРЛИ. Ф. 572. Ед. 50.
30. ОР РНБ. Ф. 377. Ед. 736.
31. Пресняков А.Е. Воспоминания Е. М. Феоктистова и их значение // Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. М.: Новости, 1991. С. 7.
32. Пророки Византизма: ПерепискаК.Н.Леонтьева и Т.И.Филиппова (1875-1891). СПб.: Пушкинский дом, 2012.
33. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. 4682.
34. Репников А.В., Милевский О.А Две жизни Льва Тихомирова. М.: Academia, 2011. 558 с.
35. Русский курьер. 1887. 2 октября. № 267.
36. Русский курьер. 1887. 23 июля. № 200.
37. Русский курьер. 1887. 27 июля. № 204.
38. Русский труд. 1897. 26 июля. № 30.
39. Русское дело. 1888. 16 июля. №29.
40. Санкт-Петербургские ведомости. 1887. 21 июля. № 198.
41. Современные известия. 1887. 25 июля. №202.
42. СоколовН.И. Неизвестная статья Н. Лескова о М.Н. Каткове // Русская литература. 1960. №3. С. 161-165.
43. Спор о России: В.А.Маклаков — В.В.Шульгин. Переписка 1919-1939гг. М.: РОССПЭН, 2012. 438 с.
44. Суворин А. С. Очерки и картинки. Т. 2. СПб.: Типография А. С. Суворина, 1875. С. 270.
45. Сын отечества. 1887. 21 июля. № 187.
46. Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия (М. Н. Катков и его издания). М.: Наука, 1978. 279 с.
47. Южный край. 1887. 22 июля. № 2253.
48. Южный край. 1887. 25 июля. № 2255.
Alexander Kotov. "Zeus' Cast in the Acropolis": Russian Journalism over the M. N. Katkov's Grave.
Abstract: The 1887 post-mortem controversy on the significance of M. N. Katkov had a serious influence on the subsequent "Katkovology". The post of peculiar sentries over the Katkov's coffin was occupied by the "Moscow News" and "Svet" ["Light"]. They were supported by the regional newspapers of the Katkov direction such as "Warsaw Diary", "Kievlyanin", Kharkov "Yuzhnyy kray" ["Southern Territory"], and also Suvorin's "New Time" that joined them. However, these publications did not idealize Katkov, finding certain "excesses" in his work. Their assessments differed in only a few accents from the assessments
of the moderately liberal publications: "St. Petersburg News", "Syn Otechestva" ["Son of the Fatherland"], and the "Week" of the Guidel. The liberal "Russian courier" tried to preserve the objectivity but soon it became involved in controversy with the "Katkovets". "Russian News" ignored Katkov's death being traditionally hostile towards him. A sharp criticism concerning the deceased was made by the "News" of O. K. Notovich. But the most unexpected for the uninitiated in the backstage contradictions of the reader was the response, which appeared on the pages of the conservative "Grazhdanin" ["Citizen"].
Keywords: Conservatism, nationalism, Slavophilism, journalism, M. N. Katkov, A. S. Suvorin, V. P. Meshchersky, S. F. Sharapov, N. P. Gilyarov-Platonov, P. A. Gaideburov, P. A. Kulakovsky.
Alexander Eduardovich Kotov — Doctor of Historical Sciences, Associate Professor at the Institute of History, St. Petersburg State University ([email protected]).
