Зарубежный период творчества Н. А. Бердяева Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ИДЕИ, КОНЦЕПЦИИ, ПОЛИТИКА

М.Н. Громов

ГРОМОВ

Михаил

Николаевич,

доктор

философских

наук,

профессор, Институт философии РАН

зарубежный период творчества н.а. бердяева

Николай Александрович Бердяев (1874-1948) был одной из самых ярких и выдающихся творческих личностей русского зарубежья. Всемирно знаменитый философ, блестящий публицист, обладатель несомненного литературного дарования, умелый организатор и видный общественный деятель - по широте своей натуры, мощи разностороннего таланта он не вместим в рамки отдельных определений. Велико его значение не только для русской эмиграции, но и для европейской культуры и для нынешней возрождающейся посткоммунистической России, которую он предвидел и чаял узреть в годы трагического отрыва от Родины, но дожить до появления которой ему не было суждено.

Из отпущенных Бердяеву 74 лет жизни, 26 он прожил в эмиграции; на зарубежье приходится итоговый финальный период его творчества. Высланный из Советской России в 1922 г., он около двух лет проводит в Берлине, где пишет и издает ряд работ, в том числе эссе «Новое средневековье», переведенное на несколько языков и принесшее ему не только европейскую, но и мировую известность. Однако вольнолюбивый мыслитель не очень уютно чувствует себя в цитадели прусской государственности и стремится дальше на Запад. Во Франции, бывшей родиной его предков по материнской линии, он находит прибежище под Парижем, в Кламаре. Здесь, в доступной близости от центра русской эмиграции и разумной удаленности от шумной столичной жизни, он проводит уединенные и вместе с тем напряженные годы завершающей творческой работы, плодами которой явились капитальные труды «Философия свободного духа» (1-2, 1927-1928), «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» (1931), «Я и мир объектов» (1934), «О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии» (1939),

«Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX» (1946) и «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация» (1947), а также ряд более малых сочинений. После кончины философа были посмертно изданы «Самопознание. Опыт философской автобиографии» (1949), «Царство Духа и царство Кесаря» (1951), «Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого» (1952) и продолжали выходить многочисленные переиздания и переводы. Наиболее обстоятельное 5-томное издание трудов Бердяева дважды издано В. Дитрихом на немецком языке1. В Париже вышло 4-х томное издание на русском языке2; с 1953 г. выпускается также франкоязычный непериодический «Bulletin de l'Association Nicolas Berdiaeff». Несмотря на все многочисленные издания, обширное творческое наследие Бердяева частично еще не опубликовано и ожидает академического издания, а также и фундаментального исследования.

Немалое место в жизни мыслителя занимала его кипучая организационная деятельность в области философии: руководство Религиозно-философской академией в Париже, явившейся продолжением Вольной академии духовной культуры, которая была им создана в послереволюционной Москве и действовала вплоть до его высылки за рубеж в 1922 г., работа на посту главного редактора издательства YMCA-Press и особенно издание ежеквартального журнала «Путь», преемственного дореволюционному московскому одноименному издательству и определявшего себя как «орган русской религиозной мысли». Помимо редактирования журнала, Бердяев поместил в нем как автор наибольшее число статей и рецензий (48 и 51, соответственно)3. Выходивший с 1925 по 1940 год журнал стал заметным событием в истории не только русской эмигрантской, но и европейской мысли. Вокруг него сосредоточивались, с ним сотрудни-

чали практически все наиболее интересные и значительные представители русской философской и религиозной мысли, а также многие католические, протестантские, англиканские авторы.

Заслуги Бердяева высоко ценились в цивилизованной Европе. Ему было присвоено почетное звание доктора теологии Кембриджского университета в 1947 г. Незадолго до его смерти рассматривался вопрос о его выдвижении на звание лауреата Нобелевской премии. В годы нацистской оккупации немцы, среди которых нашлись поклонники бердяевской философии, не тронули русского мыслителя, хотя он занял недвусмысленную патриотическую позицию и всем сердцем желал победы СССР, за что прослыл левым в среде русской эмиграции. Впрочем, у него были и ранее сложные с ней отношения.

Эмоционально переживая изгнание из большевистской России, где подавлялась столь дорогая ему свобода духа, он не находил этой свободы и в среде эмиграции, и в демократической Европе: «Я был выслан из советской России именно за реакцию свободы духа. Но в Западной Европе я вновь пережил психическую реакцию, и притом двойную, реакцию против русской эмиграции и против буржуазно-капиталистического общества Европы. В русской эмиграции я увидел то же отвращение к свободе, такое же ее отрицание, как и в коммунистической Рос-сии»4.

И большевизм и антибольшевизм обоюдно несвободны, по мнению Бердяева. Русскую революцию и последующие перемены на многострадальной Родине он оценивает не с крайних апологетических или, напротив, враждебных позиций, но как социальный взрыв, тектонический сдвиг, цивилизационный и мировоззренческий переворот. Вместе с тем, он, однако, усматривает единство и глубокий внутренний онтологический смысл в развитии древней, старой и новой России.

В полу-популярной форме, для поверхностного западного читателя, он представил эти позиции в книге «Истоки и смысл русского коммунизма»5. Показательно также название одной из его статей -«Правда и ложь коммунизма»6.

Говоря о Бердяеве эмигрантского периода, нельзя не вспомнить всю его сложную жизненную и духовную одиссею, напоминающую эволюцию русской мысли в целом и в концентрированном виде выражающую осмысление русской интеллигенцией трагического опыта России в XX веке. Он не шарахался из стороны в сторону и не менял легковесно своих взглядов, но подобно о. Сергию Булгакову, П.Б. Струве, С.Л. Франку и другим современникам, с напряженными усилиями пробирался к истине, к все более сущностному пониманию перемен, происходивших с ним и его страной, его народом, культурой. Вместе с тем, творчество его отличают и яркие индивидуальные черты: страстность эмоционального сопереживания, удивительные пророческие прозрения и глубина экзистенциального погружения в стихию бытия. Обозрим бегло истоки этого творчества.

Родившись в Киеве и прожив здесь более 20 лет в начальный, структурообразующий период своей жизни, он не мог не воспринять и не укрепить в себе то, что дает человеку пребывание в этом граде, наделенном многими особенностями. Ощущение ауры «матери городов русских», созерцание древних святынь и памятников культуры, пребывание «под сигнатурой Софии» (С.Б. Крымский), т.е. под покровительством Премудрости Бо-жией, понимание того, что ниже города проходила некогда граница «леса» и «степи» - цивилизационное порубежье между христианской Европой и пестрой Азией, почтительное отношение к духовной аскезе печерских старцев и вместе с тем нежелание ограничить свою широкую, буйную полуязыческую славянскую натуру - все

это, как и многое другое, было впитано, воспитано, заложено в Киеве7.

Мы часто ищем в биографии философа теоретические основы его творчества, забывая про невербальные источники вдохновения, которые могут оказаться не менее, а порою и более важными для его генезиса и формирования. Особенно существенны они могут быть, когда речь идет о таком ярко публицистичном, художественно одаренном, эмоционально выразительном мыслителе, каковым являлся Николай Бердяев. Воспринятые им первоначальные визуальные, экспрессивные, смутные образы трансформировались позднее в вербализованные, рационализированные, отчетливо выраженные философемы, воплощенные в блестящей стилистике.

При чтении зрелых работ Бердяева сразу бросается в глаза и подчиняет себе его вдохновенный, увлекающий, пророческий склад мышления и образный стиль воплощения мысли, столь характерный для отечественного способа философствования, от Илариона Киевского до Льва Толстого. Можно вспомнить здесь, как совсем недавно тех советских читателей, кому теми или иными путями делались доступны тексты запретных философов, сразу же покоряли слог, стилистика, поэтика этих текстов, являвшие неизмеримый контраст по сравнению с суконным, жестко регламентированным, обезличенным языком тогдашней официальной философии. Почетное место среди этих текстов занимали труды Бердяева.

Эта особенность отечественной философской традиции, присущая лучшим ее представителям (и вовсе не исключающая иных манер владения речью, вплоть до тех, которые делают ее темной, косноязычной), связана с благотворным влиянием греческого - эллинского, византийского - синтеза слова и мысли, любви к Логосу и Софии, союза филологии и философии. Наиболее почитаемые и читаемые в России и во всем православном мире

Иоанн Златоуст, Василий Великий, Максим Исповедник, Иоанн Дамаскин и другие представители восточной патристики воспитывали искусство владения словом и мыслью в их неразрывном единстве. Благотворно и воздействие кирилло-мефодиевской школы, сформировавшей на основе византийских образцов литературную, богословскую и философскую традицию, взятые в их единстве, в регионе 81ау1а оЛЬо^ха, т.е. в восточно- и юж-

8

нославянском православном ареале .

Вместе с тем, восхищаясь языком творений Бердяева, следует заметить, что его индивидуальный стиль иногда чрезмерно эмоционален, напорист, экстатичен, а это тенденциозно заостряет, даже деформирует мысль. Креативная, пассионарная работа его мозга выплескивала льющиеся слова на страницы, написанные зачастую без абзацев и иных визуальных ограничений, отражая скорее поток непрерывно пульсирующего сознания, нежели трезвую, обстоятельную работу интеллекта. Он сам признавался, что пишет «единым порывом, почти в состоянии экстаза», что его мышление «интуитивно и афористично», что в нем отсутствует «дискурсивное развитие мысли»9. Неспособность остановиться и объективно оценить ход своих размышлений зачастую приводила его к неоправданно крайним оценкам. В качестве примера можно привести пассаж из «Русской идеи», где говорится о полемике преподобных Нила Сорского и Иосифа Волоцкого: последний в резких словах изображается «сторонником христианства жесткого, почти садического, властолюбивого, врага всякой свободы»10 Передержки здесь столь же очевидны, сколь и показательны.

Стремление заострить свою мысль, довести ее до предела, сделать шокирующим тезисом невольно порождает обратное стремление, уравновесить эту мысль антитезисом, столь же заостренным и парадоксальным. В гибкой манере исполь-

зования отчасти античного диалога, отчасти немецкой диалектики построен ряд произведений Бердяева, где видно его стремление упорядочить необузданную стихию своего мышления. Удачно в этом отношении его эссе «Душа России». Здесь истоки антиномичности национального бытия раскрываются в антиномичности национального самосознания, и крайнему тезису: «Россия - самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире» противопоставлен не менее тенденциозный: «Россия - самая государственная и самая бюрократическая страна в мире». Сопряжение противоположностей выделяется и в духовной жизни: «Ангельская святость и зверская низость - вот вечные колебания русского народа, неведомые более средним западным народам». Достаточно вспомнить здесь образы страстотерпцев Бориса и Глеба и их убийцы Свя-тополка11.

В борьбе подобных начал видит Бердяев динамику отечественной истории, и с этой позицией можно согласиться. Но как перейти от общего утверждения к конкретной и обоснованной теории? Для этого требуется представить панораму подлинного исторического развития, вскрыть механизм действия социальных институтов, показать борьбу разнообразных течений мысли и выразить ход непредсказуемой цивилизационной эволюции. Эскизно философ пытается это сделать, но мазки его экспрессивной кисти неровны, они то попадают в цель - и мы видим проницательные прозрения, то выражают скорее внутренний мир художника, нежели им изображаемое - и мы видим яркую самохарактеристику. Впрочем, это общее свойство креативной манеры гениев, где бы и как бы они ни творили: в живописи, в музыке, в слове. Поэтому творения Бердяева представляют помимо прочего яркий творческий автопортрет, и тем они еще более интересны.

Помимо эллинского, переданного через византийское посредничество, влияния на восточнославянскую мысль, сильным было и воздействие ближневосточной, библейской (в ветхо- и новозаветной интерпретациях) культуры. И Бердяев прекрасно вписывается в эту давнюю отечественную традицию. Неслучайно в различных его характеристиках сплошь и рядом встречаются слова «пророк» и «апостол». Как «пророк» и «апостол свободы» он запомнился современникам. В нем явственно проступает библейский пафос творения, дар мистического прозрения, сочетаемый с беспощадным обличением греха и непримиримым отвращением к мерзостям мира сего, в том числе к безбожной власти и бездуховной цивилизации. Бердяев был несомненно философом профетического типа, подобным Вл. Соловьеву. Свободное обличение, свершаемое свободной мыслью, исходящее от свободного пророка - такова максима его философской воли.

Часто говорят и пишут о публицистичности Бердяева; но, признавая за ним это качество, следует понимать его не в смысле поверхностно-злободневного характера его творчества, а в смысле открытости широкому читателю, убедительности и ясности стиля. Он является едва ли не самым переводимым и читаемым в мире русским философом. В нем отечественная мысль обрела одного из великих продолжателей давней учительной, просветительской, наставнической традиции. Он предстает не как затворившийся в келье схоласт, не как утонувший среди книг кабинетный ученый, весьма уважаемый и мало понимаемый людьми, но как открытый им проповедник, исповедник и мученик своих идей, чувствующий пульс жизни, напряжение социума, поступь истории. Что, впрочем, не мешало ему иметь прекрасную библиотеку, наслаждаться уединенным чтением книг, духовно общаться с великими предшественниками и пребывать, когда это требовалось, в со-

средоточенном молчании. Равно как не мешало активно участвовать в научной и культурной жизни тех стран, где ему приходилось бывать и жить. Разумеется, он не был трибуном на площадях, он обращался к современникам в остроумных беседах, концептуальных докладах, многочисленных статьях и главное - в книгах, носящих исповедальный характер, независимо от сюжетов и проблем, в них затрагиваемых.

Здесь следует отметить, что помимо следования традициям отечественного философствования, у Бердяева налицо и самые глубокие связи с западноевропейской мыслью, влияния латинской культуры, развитого европейского менталитета. Его вдохновляла средневековая немецкая мистика, и в концепциях Якоба Беме о «безосновной основе» (и^гапф он находил онтологическое обоснование своего понимания свободы. Он также сетовал на отсутствие рыцарства на Руси и считал свою Родину слишком мягкой, женственной, пассивной, требующей активного, мужского, волевого дополнения, к которому призывал ради ее преображения. Впрочем, снова следует заметить, что увлечение Западом, притяжение к иному, манящему, чужеземному, также является одной из типичных черт отечественной культуры и в особенности философской мысли, рвущейся за пределы привычного, ближайшего круга идей и явлений.

Тяга к иноземному (сочетающаяся с уравновешивающей ее тенденцией неприятия всего инородного, тенденцией к инстинктивной защите своего родного) отражает стремление преодолеть культурное и геополитическое периферийное положение дореволюционной России, которая при всей своей огромности, являлась, по словам Бердяева, «уединенной провинцией». Нахождение в стороне от центров западной и восточных цивилизаций издавна возбуждало интерес к ним. Менялись векторы притяжения, но само желание преодолеть местную ограниченность

существовало всегда. Вначале доминировал южный вектор: общение с восточно-средиземноморской ойкуменой - Византией, Святой землей, Балканами. После османского нашествия и падения Константинополя южный вектор ослабевает, и начинает постепенно возрастать действие вектора западного, сначала на Украине и в Белоруссии, а затем и в Московской Руси; после петровских реформ западные влияния достигают своего апогея. В XX веке в Европе и в России начинают все более обращать взоры на Восток, в России усиливаются евразийские настроения. В трудах Бердяева предсказывается особая историческая миссия России, являющейся «узлом всемирной истории», в преодолении европоцентризма и создании планетарной макроцивилизации, ибо она, Россия, в широком смысле слова, занимающая место посредника между Востоком и Западом, «являющаяся Востоко-Западом,

призвана сыграть всемирную роль в при-

12

ведении человечества к единству» .

У Бердяева, как и у многих отечественных мыслителей, начиная с летописца Нестора, проступает глубокая историосо-фичность мышления. Традиционный интерес к проблемам исторического, геополитического, цивилизационного развития в русской философии не случаен. Он определяется действием многих факторов. Одним из них является незавершенность, неоформленность, неясность в освоении того огромного пространства, которое, располагаясь на евразийском разломе, постоянно находится под действием сильнейших внешних заинтересованных сил. От летописного эпизода выбора веры при князе Владимире до современных попыток выработки устойчивой геополитической позиции между Европой, Азией и Америкой идет постоянный политический. цивилизационный, интеллектуальный поиск, сопровождающийся напряженной работой мысли, в первую очередь,

философской, на тему судьбы России в меняющемся мире.

Напряженность поиска особенно возрастает в переломные, катастрофические эпохи. Бердяев пытался понять сокрытый глубинный смысл войн и революций, предвосхитить те великие тектонические сдвиги, к которым они могут привести. Он мог ошибаться по поводу конкретного хода и предварительных итогов Первой мировой войны, как то показывает сборник статей «Судьба России», вышедший в 1918 г., однако основные тенденции европейского и мирового развития - не в их внешней событийной последовательности, а в их внутренней причинной связи -он своим пророческим чутьем ощущал верно. Бердяев предвосхитил и «новое средневековье», и появление тоталитарных режимов, и наступление технократии, и рост влияния США и азиатских государств, в том числе Китая, и даже рост фундаменталистских настроений и погружение в длительный период межэтнических, межконфессиональных, межциви-лизационных конфликтов. Не оставаясь безучастным к развитию событий, он выступал против отчуждения, дегуманизации, подавления человека, всегда оставаясь рыцарем свободы, иногда одиноким и, быть может, несколько странным, напоминая образ Дон Кихота для нашего расчетливого и циничного времени.

Историософичность Бердяева тесно связана с эсхатологичностью и мессианизмом; и опять-таки это также присуще не ему одному, и даже не столько отдельным нашим мыслителям, сколько отечественной мысли в целом. Эсхатология проистекает из христианского финалист-ского учения о конце света и Страшном суде, которые Бердяевым интерпретируются как конец земной истории и начало вечной, где в божественной гармонии будут сняты предшествовавшие противоречия. Мессианизм же порожден религиозным ветхозаветным сознанием, имеет

вселенскую направленность и весьма различные варианты, интерпретации. Бердяев рассматривает еврейский мессианизм богоизбранного народа, германский -высшей расы, страдательный польский мессианизм и наконец, русский - «по преимуществу апокалиптический».

Отечественный мессианизм существует не в чистом виде, он смешан с национализмом и великодержавностью. Христианское смирение противостоит имперской гордыне, горний мир Святой Руси -земному царству кесаря. В качестве такового выступали державы царей московского периода, императоров петербургского, партийных вождей советского. Через века пронесена скрепляющая российскую государственность доктрина «Москва - Третий Рим», имеющая мессианское содержание, но служащая политическим целям. Пожалуй, Бердяев преувеличивает «империалистический соблазн» данной доктрины, ибо она была не столько утверждением гегемонизма России, сколько средством упрочения ее позиции в европейском мире, где концепция Roma aeterna (Рима вечного) являлась общезначимой и вписываемой в политическое и правовое западное самосознание. Русские же истоки ее уходят в эпоху домонгольской Руси, к политическим взглядам древнерусских мыслителей, к «Слову о Законе и Благодати» Илариона, где выражена идея величия Киевской Руси, а Владимир Святой назван «новым Константином» восточнославянской державы.

Кто знает, если бы монгольское нашествие не разрушило единства Древней Руси (которое существовало, несмотря на междоусобицу и соперничество отдельных земель и княжеств), то, возможно, Киев как восточнославянская столица мог бы претендовать на роль «Третьего Рима». Во всяком случае, под «Третьим Римом» подразумевался не конкретный город, а столица православного восточнославянского царства, каким в силу исторических обстоятельств стала Москва.

Затем эта роль перешла к Петербургу, а позднее снова вернулась в Москву.

Что же касается III Интернационала, являющегося, по мнению Бердяева, новейшей разновидностью классической имперской идеи, то здесь им верно уловлена тенденция эволюции российского большевизма от открытого интернационализма революционного периода до закрытого тоталитаризма позднейшей советской эпохи. Вместе с о. Сергием Булгаковым и другими проницательными критиками марксизма он отмечал религиозную его подоснову, указывал на мессианские чаяния, квазинаучную терминологию, фанатизм неофитского характера, стремление утвердить себя в мировом масштабе в качестве новой веры, нетерпимой к другим и потому их неистово преследующей. Атеизм им представлен как разновидность богоборческого сатанизма.

Интересны мысли Бердяева о связи ландшафта природного и мыслительного в отечественном самосознании: «Есть соответствие между необъятностью, безграничностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной»13. Огромность слабо освоенного пространства не только порождает чувство приволья, но и лишает дисциплины, формы. Бердяев говорит вполне справедливо о доминировании в России экстенсивных способов развития в ущерб интенсивным. Эта же привычка связана с максимализмом, желанием построить нечто новое либо на другом месте, либо путем разрушения, а не идти по пути совершенствования старого. Так уходили в степь казаки, в Сибирь - переселенцы, на Балтику -Петр I, основывая нечто невиданное в отечественной истории: по-немецки названную и на западный лад построенную новую столицу, протестантски противопоставившую себя старой православной Москве и католическому Риму как хранителю престола святого апостола Петра.

Бердяев немало говорит о темной, нутряной, «языческой дионисической стихии» славянского народа, которую веками пыталось усмирить христианство. Эта стихия прорывалась в бунтах, восстаниях и разразилась в XX столетии разрушительными революциями, которые смели старую Россию с ее привычным укладом жизни и традиционными ценностями. Подняла же темные силы народа радикально настроенная часть просвещенной интеллигенции, вместо света знания давшая массам факел всеобщего пожара, гражданской войны и классовой ненависти. Языческие славянские силы смели и церковь, построенную по греческому образцу, и бюрократию, созданную по образцу германскому. Когда же народная стихия вошла обратно в берега, обнаружились новые правители страны, новые лозунги, новая идеология и новый порядок вещей, который оказался тяжелее царского. Бердяев предчувствовал недолговечность коммунизма на родной земле и надеялся на другую, новую, постсоветскую Отчизну. Его пророческие видения помогают лучше осмыслить наш современный путь и реалии современной России.

Любовь к родной природе, истории, культуре у Бердяева сочетается с враждебным отношением к «гипертрофии государства» и «тоталитарному режиму» власти, подавляющим все живое, вольное, самобытное. Умом он понимает, что без сильной государственности стране не выжить, не удержать огромные пространства, не преодолеть эгоизм этносов, социальных слоев и регионов. Но сердце «апостола свободы» протестует и возмущается против несвободы. В извечной оппозиции «власть - человек» он без сомнений занимает позицию защиты личности и оправдания ее суверенитета, но не в правовом, гражданском, рациональном отношении, как сделал бы это типичный западный философ, а в нравственном, религиозном, иррациональном, как это делали в боль-

шинстве своем отечественные мыслители. Бердяев предстает ярким представителем христианского персонализма, поборником антроподицеи, отстаивая самоценность индивида, неповторимость человеческой души, безусловное право личности на свободу, которая предстает у него важнейшей категорией бытия, неподвластной даже Создателю и онтологически присутствовавшей еще в дотварный период. В бердяевской апологии свободы можно усмотреть еретический и, если идти дальше, богоборческий соблазн. Но это был бунт не против Бога, а против несвободы во всех ее проявлениях, и аргумент в борьбе был избран самый сильный из всех, какие может выбрать философ, -онтологический.

В старой России в условиях тотальной несвободы всегда существовало социальное напряжение, которое породило своеобразный предэкзистенциализм в лице Достоевского и Шестова. Бердяев, говоривший о себе: «я - дитя Достоевского», примыкает к этой линии развития отечественной мысли14. Контраст между всепо-давляющим государством и жертвенно подвластным ему человеком не мог не вызывать нравственной и экзистенциальной тревоги, но вместе с тем нельзя было не признать и того, что Отечество нуждалось в преданно служащих ему гражданах, в сильном служилом сословии. Драма Бердяева состоит в том, что он, будучи дворянином, потомственным военным, по долгу призванным к государевой службе, отринул семейную традицию. Он бросает учебу в кадетском корпусе, ввязывается в революционную деятельность, оказывается исключен из университета и становится типичным антигосударственным элементом, из которых вербовались будущие разрушители Российской империи. Быть может, здесь сказалась бунтующая горячая казацкая кровь предков по отцовской линии или проявилось рыцарское достоинство не терпящей деспотизма француз-

ской крови по материнской, доставшееся от прабабушки графини де Шуазель. Во всяком случае, генетический код представителей анархизма, бунтарства, революционизма, к которым в определенной степени принадлежал Бердяев, не должен быть исключен из рассмотрения как один из возможных действующих факторов.

Выступая против российской и любой иной тирании, Бердяев видел спасение человека не в отстаивании своего эгоистического индивидуализма, но в защите права на достойное существование, на созидательное творчество, реализуемое в духовном прорыве к истине и соборном соединении людей. Вместе с апологией свободы, его главным мотивом является апология творчества. Человек, созидая новое, до него не существовавшее, становится сопричастным Творцу. Творение мира продолжается, креационизм непрерывен. Особенно значим он в деятельности наиболее одаренных и творчески продуктивных людей. Не случайно в «Смысле творчества», важнейшем из ранних сочинений мыслителя, оставшимся для него программным на всю жизнь, утверждается: «Культ святости должен быть дополнен культом гениальности»15. Эта максима, невозможная для благочестивого сознания верующего человека, давно стала реальностью в секуляризированном обществе, достигая иногда гипертрофированного идолопоклонства перед кумирами толпы.

В связи с пониманием свободы Бердяевым стоит затронуть проблему своеобразия ее русской интерпретации, выработанной многовековым историческим опытом, поскольку по поводу этой интерпретации существует много профанаций и заблуждений. Бесспорно, русский человек ненавидит азиатский деспотизм - этому научило господство Орды. Но было бы недопустимым упрощением полагать, что противоположный полюс, Запад, есть олицетворение и средоточие свободы, что только от него исходит свобода, тогда как

несвобода - исключительно с Востока. Ливонский орден во времена ордынского нашествия был для России не менее страшным врагом, беспощадно подавляющим всякое сопротивление и уничтожающим непокорных, как были ранее им уничтожены или ассимилированы прусы, посмевшие сопротивляться немецкой колонизации. Эйзенштейн и Прокофьев в фильме «Александр Невский» создали впечатляющий образ германской военной машины, бронированной свиньей надвигающейся на Русь. Бердяев и многие его современники не только в России, но и в Европе, в частности, во Франции, накануне и во время Первой мировой войны говорили о «новом тевтонском нашествии» и германском милитаризме, угрожавшем западным и восточным соседям империи Вильгельма. В целом, как раз Европа, а не Азия гораздо чаще и опаснее угрожала России массированным целенаправленным вторжением.

Когда говорят о традиционной русской несвободе, нередко забывают о ее первопричинах. Однако же кто создал абсолютистскую всеподавляющую монархию? Наш крупнейший вестернизатор Петр Великий. Кто наводил педантичный порядок среди всех народов России по образцу прусской казармы? Поклонники оной в лице Петра III, Павла I и особенно Николая I, одевшего всех в мундиры и устроившего, по словам Бердяева, «жуткий режим прусского юнкера». Откуда пришел марксизм, ставший идеологической основой советского тоталитаризма, а также восточных тоталитарных моделей Мао и Пол Пота? Где родились нацизм, фашизм и построенные с размахом фабрики смерти? Ответ очевиден. Не следует забывать, что в благословенной Европе соседствуют рядом расположенные Веймар и Бухен-вальд, Краков и Освенцим. Из Европы шли к нам свет знания, плоды просвещения, передовые технологии, великая музыка, литература, философия. Но было и другое, о чем не следует забывать. Оцени-

вать же все следует в совокупности и объективно.

Русский человек внешне может легко казаться пассивным конформистом, внутри же он - бунтарь, который не хочет подчиняться ни восточной тирании, ни западной регламентации, одинаково лишающим его свободы. Социальная пассивность здесь выступает как форма инстинктивного самосохранения, неприятия, отторжения внешнего чужого и сбережения внутреннего своего, особенно в области духовной жизни. Бердяев в сильнейшей степени был выразителем именно этой стороны славянского духа. «Всю мою жизнь я был бунтарем», - недвусмысленно заявлял философ, который бунтовал подобно еретику против официальной церкви, подобно крестьянину -против барского произвола, подобно недоучившемуся студенту - против казенной системы образования, где умерщвляется живая творческая душа. Иногда он кажется похожим на неистового протопопа Аввакума или, скажем, идеолога казацкой вольницы, однако европейски воспитанного и увлеченного идеями немецкой мистики и романтизма. Соответственно, внешне он видится славянским по духу, но одетым в западные латы рыцарем, борющимся против тотального зла и несвободы в эпоху нового средневековья.

Однако же бунтарь свободен от всего, кроме своих страстей; он их пленник и раб. Поэтому справедливо М. Спинка переименовал Бердяева из «фанатика свободы» в «пленника свободы»16. Бердяеву чуждо уважение к преданию, к традиции, он всегда иррационально субъективен, не знает границ и рамок, пребывая постоянно в творческом забвении, творческом исступлении, творческом самовыражении -что и есть для него, в конечном счете, высший критерий и смысл существования. В этом отношении он резко отличен от о. Сергия Булгакова и о. Павла Флоренского, священников, чтивших право-

славную традицию, безоговорочно причислявших себя к ней и стремившихся ее продолжать и развивать, не отступая от ее оснований, пускай последнее и не удавалось им в полной мере. Он полемизировал с ними (особенно с Флоренским), полемизировал и с традицией в целом, однако полемика есть также разновидность связи, хотя и с отрицательным знаком, быть может, даже более глубокая и болезненная, чем спокойное отношение к традиции.

В судьбе Бердяева есть и еще одна особенность, печальная по своей сути, которая роднит его со многими нашими гениальными людьми - одиночество. Многие отечественные мыслители блистали умом и талантом, однако у них не было учеников и не создавалось школы. Тем самым, не обеспечивалось преемственности идей, систематизации знания -всего того, чем издавна отличался Запад с его последовательным накоплением материальных и духовных ценностей, в отличие от нашего расточительного к ним отношения. Бердяев подобен Сковороде, Чаадаеву, Достоевскому, Розанову - тем ярким вспышкам творческой мысли, за которыми нет учеников, последователей, направлений. Но, быть может, в нашем случае это и не так уж плохо? Представим себе учеников Достоевского, пытающихся перенять его трагический экзистенциальный опыт. Они были бы столь же забавны, сколь забавны были босоногие, обрюзгшие интеллигенты-толстовцы, своеобразные литературно-философские сектанты начала прошлого века. «Опыт философии одиночества и общения» - таков был подзаголовок труда Бердяева «Я и мир объектов» (1934), а его пафос антроподицеи вел к антропоцентризму, оправданному в условиях противостояния внешнему давлению тоталитарных систем и идей, однако расходящемуся с христианским миросозерцанием.

Оценивая философское наследие Н. А. Бердяева в целом, необходимо отме-

тить следующие черты. Вопреки внешней нарочитой отрывочности и кажущейся несистематичности мысли, его философия представляет собой цельное учение, объемлющее все традиционные философские разделы. Ключевые идеи сравнительно немногочисленны: это идея свободы (откуда вырастает вся онтология мыслителя), идея творчества и объективации (определяющая представления о мире явлений), идея личности (на которой основаны антропология, социальная философия и этика) и, наконец, идея эсхатологического смысла истории. Взаимосвязь этих идей создает дуалистическую картину реальности, в которой друг другу противостоят два ряда начал: с одной стороны, Бог, Дух, свобода, ноумен, субъект, с другой -мир, необходимость, феномен, объект. Эти начала характеризуют два различных рода реальности или два мира, управляемые противоположными законами. Но оба они не существуют статично и оторванно друг от друга, а взаимодействуют между собой: Дух и свобода прорываются из ноуменального в феноменальный мир и действуют, проявляются в нем. Эта бытийная картина в своих исходных интуи-циях, концепциях и структурах несет значительные влияния метафизики Канта, понятия которой Бердяев использует, подвергая переосмыслению кантовскую «вещь в себе» (или «вещь саму по себе», как это принято в новейшем переводе).

Хотя бытийный исток мира - свобода, мир реальный с неизбежностью отчуждается от нее и становится миром вынужденной необходимости. Плоды действия духа в мире при этом принимают форму объектов, отчужденных продуктов, которые отделены от субъекта и, в отличие от него, подчинены всем эмпирическим ограничениям - законам пространства-времени, причинно-следственной связи, формальной логики. Происходит ниспа-дение свободы в необходимость, именуемое объективацией. Родственное гегелевским понятиям объективности и отчужде-

ния, это понятие, однако, трактуется у Бердяева вразрез с Гегелем и в русле идей гностицизма: вхождение духа в мир есть не гегелевское раскрытие, самоосуществление объективного духа в формах мира, но, напротив, «закрытие», падение, искажение духа. Объективация - подлинная причина явлений страдания, рабства, зла. Однако в мире есть и начало, которое ей противостоит - творчество. В своей творческой активности, субъект вбирает внешний мир в себя, включает его в свою внутреннюю жизнь, открытую для свободы и духа, и тем преображает его, освобождает от объективации. Творческий акт -прорыв духа в мир объектов. Поэтому творчество - путь к преодолению объективации, а это преодоление, в свою очередь, составляет смысл и назначение мировой истории. Но в рамках эмпирии, пространственно-временного бытия, совершенное преодоление невозможно. Само время, с его несовместимостью прошлого, настоящего и будущего (Бердяев называет эту несовместимость «распадом времени»), есть также следствие объективации. Поэтому искомое исторического процесса, свободный от объективации мир, лежит вне истории и эмпирии как иной эон, мир свободного духа, отождествляемый с евангельским Царством Божи-им. Этот метаисторический эон не находится в будущем, а существует извечно в некоем эсхатологическом плане бытия, который может соприкоснуться со здешним миром в любое время и в любом месте. Творческий акт и есть такое касание, при котором в мире, в истории как вспышка является их конец и смысл: однако не в полноте, а урывочно, как исполнение и исполненность лишь некоего явления, некоего мига. Каждый подобный акт - независимое событие, так что история в своем смысловом аспекте не непрерывна, а дискретна, она есть «прерывный, прорывный творческий процесс».

В учении о человеке и обществе идея объективации приводит к тому, что фило-

софия Бердяева оказывается экзистенциальной философией, сосредоточенной на внутренней жизни человека. Как в любой сфере реальности, мыслитель прежде всего стремится выделить начала, подчиненные объективации и начала, противостоящие ей. В ряду последних на главном месте стоит личность. Это понятие у Бердяева - не эмпирическая индивидуальность, но человек, взятый как творческое и свободное существо. Свободен же человек именно в своей внутренней сфере. Поэтому личность мыслится как «внутренний экзистенциальный центр», средоточие всех духовных и душевных способностей и стремлений, воли и разума человека. Поскольку личность - носитель творчества, то именно ею осуществляется динамика бытия, творческие прорывы духа, и сам мир духа - мир личностей. Поэтому философия Бердяева есть философия личности, персонализм; а в силу интериоризованной, экзистенциальной трактовки личности, это - экзистенциальный персонализм. Именно свою философию, вслед за учениями Кьеркегора и Ницше, Бердяев полагает истинной экзистенциальной философией, настаивая, что учения современного экзистенциализма (Хайдеггера, Ясперса, Сартра и др.) не имеют подлинно экзистенциального характера в силу статичности их онтологии и неполноты учитываемого в них внутреннего опыта.

Личность, противостоящая объективации, стоит в центре социальной философии Бердяева. Носители объективации здесь - безлично-универсальные структуры коллективного, социальные институты. Они стремятся подчинить личность, всецело заключить ее в себя, что подавляет личность, которая по своей природе не должна подчиняться никаким внешним силам. Борьба с объективацией требует признать личность высшей ценностью, однако примат личного над общим не есть индивидуализм и эгоцентризм, ибо стрем-

ление к единению с иными людьми присуще личности имманентно и изначально: «Общество - часть личности», как утверждает философ. Реализацию этой свободной внутренней интенции Бердяев называет «соборностью» и противопоставляет ее принудительной социализации, которую несут личности внешние социальные институты - классы, партии, нации, церкви. Отсюда же вытекает максимализм бердяевской этической установки: высшие нравственные ценности связаны с индивидуально-личным и творческим в человеке, тогда как коллективные ценности - не добродетели, а скорее принципы стадности и рабства. Наконец, этим же определяется и религиозная позиция Бердяева. Будучи верующим человеком и при этом христианским мыслителем, он в то же время выражал критическое, а порою и негативное отношение ко всем овеществленным формам религиозного сознания -догматам, церковной организации, историческому христианству. По его мнению, объективация глубже всего поразила в христианстве догматико-богословскую сферу, а также отношение к социальной жизни и земной власти. Однако духовная суть христианства как откровения о Боге и человеке составляет непреходящую ценность, и творческое преодоление объективации должно иметь своей главной целью создание обновленного «эсхатологического христианства».

В заключение уместно задать вопрос: почему сейчас о Бердяеве сравнительно мало пишут и говорят, появляется мало его текстов и книг о нем? Одна из несомненных причин этого в том, что ни западническая, ни почвеническая традиция, поныне продолжающие оставаться господствующими тенденциями российского общественного сознания, не могут зачислить его в свои ряды. В адрес обеих он оставил и веские возражения, и язвительные высказывания. Не угождая политизированным партийным пристрастиям, хотя

и увлекаясь порою ими, стоя над схваткой, поддерживая «очистительный огонь философии»17, Бердяев дал живой пример соединения национального и европейского, сочетания любви к Отечеству и признания общечеловеческих ценностей. Родившийся в Киеве, живший в Вологде, Москве, Петербурге, Берлине, умерший в Кламаре под Парижем, он принадлежит

всему человечеству. Поэтому мы чтим его как великого отечественного и великого европейского философа, чьи идеи, образы, труды навсегда вошли в сокровищницу мировой мысли.

При написании статьи были использованы материалы, любезно предоставленные С. С. Хоружим, которому автор выражает искреннюю признательность.

Примечания

Dietrich W. Provokation der Person / N/Berdjajew in der Impulsen seines Denkens / Gelnhausen; Berlin, 1974-1979. (второе издание, первое вышло в 1965-1967). Бердяев Н.А. Собрание сочинений. - Париж, 1983-1991. - Т. 1-4.

Аржаковский Антуан. Журнал «Путь», (1925-1940). Поколение русских религиозных мыслителей в эмиграции. - Киев, 2000. - С. 29.

Написанные в 1939 г. строки содержатся во вступительной части трактата «О рабстве и свободе человека», которая носит характерное название «Вместо предисловия. О противоречиях в моей мысли» (Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. - М., 1995. - С. 10). Первоначальное издание 1937 г. вышло на английском и немецком языках, затем появились иные и только в 1955 г. в Париже ИМКА-Пресс издало книгу на русском языке, языке первоначального оригинала. На Родине мыслителя книга в последние годы издавалась многократно. Бердяев Н. Правда и ложь коммунизма // Христианство, атеизм и современность. - Париж, 1969. - С. 34.

Показателен в данном плане сборник статей, где опубликованы материалы международной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Бердяева и прошедшая в 1999 г. в его родном городе (Метаморфози свободи: спадщина Бердяеева у сучасном дискурса - Ктв, 2003).

Громов М.Н. Структура и типология русской средневековой философии. - М., 1997. - С. 54—60. Как признавался сам Бердяев: «Я никогда не был философом академического типа и никогда не хотел, чтобы философия была отвлеченной и далекой от жизни» (Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. - Указ. соч. - С. 4). Более акцентированно высказывался он в «Автобиографии»: «мое мышление интуитивное и афористическое, в нем нет дискурсивного развития мысли. Я ничего не могу толком развить и доказать» (Цит. по: Зеньковский В.В. История русской философии. - Л., 1996. - Т. 2, Ч. 2. - С. 62). Бердяев Н.А. Русская идея. Судьба России. - М., 1997. - С. 9.

«Душа России» представляет начальную статью-эссе в разделе «Психология русского народа» книги «Судьба России». Цит. по: Бердяев Н.А. Русская идея. Судьба России. - Указ. соч. -С. 226-239.

Берядев Н.А. Русская идея. Судьба России. - Указ. соч. - С. 311-332. Там же. - С. 5.

См.: «Миросозерцание Достоевского» в кн.: Н.А. Бердяев о русской философии / Сост., вступ.

ст. и примеч. Б.В. Емельянова, А.И. Новикова. - Свердловск, 1991. - С. 26-148.

Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. - М., 1989. - С. 264. Здесь вступает в

силу тезис о «свободе восьмого дня творенья» (Силантьева М.В. Экзистенциальные проблемы

этики творчества Николая Бердяева. - М., 2002. - С. 59).

Spinka M. Nicolas Berdyaev: Captive of freedom. - Philadelphia, 1950.

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. - М., 1909. - С. 21.

15