CC BY
120
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2011. № 2
Г.В. Москвин ЗАПРОС ЛЮБВИ
(источник и энергия прозы М.Ю. Лермонтова)
В статье рассматривается роль любовного конфликта в развитии прозы Лермонтова на четырех этапах: роман «Вадим»(1831—1832/34), «Княгиня Лиговская» (1836—1838), «Герой нашего времени» (1837—1840), «Штосс» (1841). Исходным тезисом работы явилось наблюдение, что каждое из отмеченных прозаических произведений совпадает с отчетливо выделяемым периодом жизни и творчества писателя, отмечая таким образом актуальный для него уровень и характер понимания фундаментальной оппозиции общее бытие — частная судьба. Жизнеполагающей и основной категорией в объеме этой оппозиции является для Лермонтова — любовь. Особое внимание при обращении к идейной структуре прозы Лермонтова, учитывая высокую степень автобиографичности его творчества, уделяется соотношению в ней биографического и художественного. В статье показана динамика изменения в подходе Лермонтова к художественному исследованию феномена любви: в юношеском романе «Вадим» отразились стихийные силы чувства любви; роман «Княгиня Лиговская» переводит тему в социально-психологический, экзистенциальный план; роман «Герой нашего времени» основывается на теме утраты и жажды обретения любви, охватывающей все пространство произведения в ее главных типологических представлениях. «Штосс» позволяет предполагать, что с него начиналась новая «прозаическая» волна в творчестве Лермонтова и, вероятно, иное рассуждение о любви.
Ключевые слова: Лермонтов, проза, романтический дуализм, мотив измены, идеал.
This article proposes a reconsideration of the role of love conflict in the development of Lermontov's prose over four stages: the novel Vadim (1831—1832/34), Princess Ligovskaia (1836—1838), A Hero of Our Time (1837—1840), and Shtoss (1841). The article's thesis emerges from the observation that each of the named prose works corresponds to a distinct period in the writer's life, each marking distinctive levels in the writer's understanding of the fundamental opposition between entitative existence and personal fate. For Lermontov the life-centered and most essential category within this opposition was love. Regarding the ideation-al/conceptual structure of Lermontov's prose, considering the high degree of autobiographical material in his work, particular attention is given to the relationship between the biographical and artistic. This article traces the momentum of change in Lermontov's attitude towards artistic investigation into the phenomenon of love: his juvenile novel Vadim reflects the elemental forces of the feeling of love; the novel Princess Ligovskaia moves the theme to a socio-psycho-logical, existentialist plane, and the novel A Hero of Our Time — the work's entirety in terms of its principal typologies — is based on the theme of loss and the
thirst to acquire love. Shtoss allows for the possibility that it marked a new "prosaic" wave in Lermontov's prose and, likely, yet a new line in his reasoning on the theme of love.
Key words: Lermontov, prose, romantic dualism, motive of unfaithfulness, ideal.
I
Творчество Лермонтова охватывается «прозаическими волнами». Их четыре: «Вадим» (ключевой год создания — 1832), «Княгиня Лиговская» (1836), «Герой нашего времени» (1837—1840), «Штосс» (1841). Они с большой точностью отмечают периоды творчества писателя и выполняют разные задачи, в зависимости от уплотнения идейного и эстетического «ядра» литературы Лермонтова. Так, роман «Вадим» призван был обнять все раннее творчество (1828—1832); «Княгиня Лиговская» — компенсировать безудержное буйство «Вадима» социальной психологией, жизненностью и усмирить душевную смуту; «Герой нашего времени» — вобрать все двенадцать лет творчества и обобщить их в новой жанровой форме, выведя его идеи за пределы обычного рационального суждения; и, наконец, «Штосс» — произведение, безусловно, начинавшее вторую половину жизни и творчества, поразительным образом совпавшее с новой эрой в русской литературе и обществе и несшее в себе «этическую, психологическую, литературную и даже общефилософскую проблематику»1 современной жизни.
Все названные прозаические произведения должны были стать романами, и даже в известном смысле оборванный текст «Штос-са». Эти произведения объединяет наличие в них организующего сюжет любовного конфликта, что, безусловно, — общее явление в литературе. Однако с прозой Лермонтова дело обстоит значительно тоньше, ибо любовь для автора — жизнеполагающая категория. Лермонтов начал писать прозу, по нашему предположению, в 1831 г.2, в тот период, когда романтизм вступал в свое завершающее десятилетие. Если вспомнить концепцию любви в романтизме в пору его расцвета в русской литературе (будем считать вершинным проявлением романтизма в отечественной словесности — «Кавказский пленник» Пушкина (1821)), то следует признать по сути не вызывающими сомнения слова Ю.В. Манна: «Романтическое переживание любви — есть то новое, что прокламировано на исходе XVIII <...> заключалось в крайнем повышении ее идеального зна-
1 Вацуро В.Э. Последняя повесть Лермонтова // Вацуро В.Э. О Лермонтове. Работы разных лет. М., 2008. С. 171.
2 См.: Москвин Г.В. Начало прозы Лермонтова (К вопросу о датировке «Вадима») // Тарханский вестник. 2004. № 17.
чения <...> любимая женщина возвеличивается — она обожествляется, так как представляет в глазах поэта высшие субстанциональные силы бытия»3. Для Лермонтова в 1830-е и в 1840—1841 гг. идеальное (романтическое) значение любви неуклонно ослабевает: любовь не столько высшая ценность, сколько абсолютное экзи-стенциональное условие, sine qua non бытия.
В полном согласии с принципом романтического дуализма (в эстетическом отношении — антитезы земли и неба), Лермонтов в юношеской лирике «небом мерит землю, ангелами — людей»4. Нужно отдать должное проф. П.Н. Сакулину в том, что он не остановился на этом изящном и тонком определении поэзии Лермонтова, а развил его, представив эволюцию темы «земля-небо» у Лермонтова, определив ее постоянные акценты: «земля изгнание, небо — родина»5. Сакулин высказал важнейшее наблюдение: «Лермонтов не ждет от небес чуда»6. Сказанное означает, что тема поиска, обретения любви будет обнаруживаться в творчестве Лермонтова только во взаимоисключении двух идей: необходимости любви и ее невозможности. Первая из них исходит «от неба», вторая — осознается «на земле». Отличие понимания любви у Лермонтова от традиционной романтической концепции состоит в том, что любовь «небесная» и любовь «земная» не разделены, а составляют реальность действительной жизни. Именно это осознание любви в человеке побуждает Лермонтова не стремиться к любви, что обычно свойственно романтику, а искать ее определения:
Я не могу любовь определить, Но это страсть сильнейшая! — любить Необходимость мне; и я любил Всем напряжением душевных сил7.
Эта красноречивая полустрофа 12 октавы «1831 июня 11 дня» подтверждает необходимость для юноши-поэта всеохватной любви. Он не преследует любовь, она существует в нем как данность, и главное — понять ее сущность, природу, феномен.8.
3 Манн Ю.В. Русская литература XIX века: Эпоха романтизма: Учебное пособие для вузов. М., 2001. С. 43.
4 Сакулин П.Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову. Юбилейный сборник. М.; Пг., 1914. С. 10—11.
5 Там же. С. 28.
6 Там же. С. 19.
7 Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М.; Л., 1954. С. 180. Далее тексты Лермонтова цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы.
8 Не случайно А.И. Журавлева пишет об этом стихотворении как об одной из первых попыток в русской литературе «передать "объемность" человеческого мышления». См.: Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002. С. 65.
Итак, проза Лермонтова начинается в 1831 г. Потребность Лермонтова в прозе убедительно была показана Б.М. Эйхенбаумом, Е.Н. Михайловой и другими, нам же хотелось бы дополнить литературу вопроса двумя примерами и следующими из них соображениями. Известны возможности прозы, главным образом романа, изображать судьбу человека в объемном жизненном пространстве. Наиболее искренними в жизни человека обычно бывают детские признания и предсмертные откровения. В случае Лермонтова ярче всего его характер и судьбу показывают две автобиографические записки: «<3>. Записка 1830 года, 8 июля. Ночь» и «<5> 1830» (6: 386—387). Первая начинается: «Кто мне поверит, что я знал любовь, имея 10 лет от роду?» В ней содержится описание детского чувства, события весьма общего и знакомого, однако описание это сопровождается настойчивыми заверениями в необыкновенности пережитого чувства: «эта была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! — И так рано!..». И в конце записки юноша повторяет почти те же слова, словно сам поражается впечатлению, оставшемуся столь сильным и живым спустя 6 лет, а также значению, которое он до сих пор придает этой истории. Безусловно, следует учесть аффектацию стиля юноши-поэта, однако трудно усомниться в его искренности. И все же постороннему сознанию не верится в серьезность этой декларации — здесь, конечно, и влияние обстоятельств, и настроение (время написания записки совпадает с началом влюбленности в Н.Ф. Иванову).
Во второй записке привлекает внимание заметка:
«Я помню один сон; когда я был еще 8-ми лет, он сильно подействовал на мою душу. В те же лета я один раз ехал в грозу, куда-то; и помню облако, которое небольшое, как бы оторванный клочок черного плаща, быстро неслось по небу: это так живо передо мною, как будто вижу».
Заметим, что по времени первым было воспоминание о черном облаке (8 лет), второе — о любви (10 лет). Они одинаково живы в памяти поэта, поскольку со временем оба воспоминания соединились в одно душевное пространство, сопутствуя друг другу в твор-честве9. Сон об оторванном клочке облака — черного плаща — по-
9 С.В. Савинков пишет о первопереживаниях Лермонтова — «неразрешимом конфликте», «утрате» матери и «разрыве» с отцом, определивших смысловые координаты его творчества. Это верно, однако речь в любом случае идет о причинах, пусть, возможно, и основных, одиночества. Мы же говорим об одиночестве как факте, сложившемся состоянии души. См.: Савинков С.В. Творческая логика Лермонтова. Воронеж, 2004. С. 6.
родил, надо полагать, постоянную внутреннюю ассоциацию со своей судьбой («так живо передо мною, как будто вижу», — пишет Лермонтов через 8 лет) — безмерным, бездонным, как небо, личным одиночеством, чувством изгоя («оторванный клочок», «быстро неслось по небу»). Вот почему такое важное значение имеет ранняя любовь, к которой апеллирует мальчик. Дело, разумеется, не в конкретном чувстве к какой-то девочке, а в ранней потребности в любви как спасении от страха одиночества. Отсюда мы склонны предложить следующее соображение: как бы сильно Лермонтов ни был увлечен женщиной, верен он остается только «мечты своей созданью», ибо эта верность, или твердость веры в любовь — есть условие его жизни.
В рассмотренных воспоминаниях следует усматривать психологические истоки обращения к истории одинокого, отвергнутого горбача (горб — клеймо отверженности) и его обреченной на поражение любви. В страстной речи, обращенной к Ольге, Вадим восклицает: «...и безобразный горбач остался один. один, как черная тучка, забытая на ясном небе, на которую ни люди, ни солнце не хотят и взглянуть. да ты этого не можешь понять. ты прекрасна, ты ангел, тебя не любить — невозможно.»10. Помимо прямого обращения к детскому сну, Лермонтов словами «не любить — невозможно» говорит о необходимости любить для Вадима. Обратим внимание, как от конкретного сюжетного чувства Лермонтов переходит к нравственным обобщениям. Во-первых, Вадим говорит о сострадании и милосердии («Послушай, если бы бедная собака, иссохшая, полуживая от голода и жажды, с визгом приползла к ногам твоим, и у тебя был бы кусок хлеба, один кусок хлеба. отвечай, что бы ты сделала?..»). Во-вторых, как бы предвосхищая возможное обвинение в инцесте (Вадим и Ольга — брат и сестра) и ложное толкование его мысли, Лермонтов поясняет, что речь идет отнюдь не об обычной любви между мужчиной и женщиной: «Если мне скажут, что нельзя любить сестру так пылко, вот мой ответ: любовь — везде любовь, то есть самозабвение, сумасшествие, назовите как вам угодно; — и человек, который ненавидит всё, и любит единое существо в мире, кто бы оно ни было, мать, сестра или дочь, его любовь сильней всех наших произвольных страстей». И, в-третьих, смысловая перспектива романа строится на идее «приведения» героя к любви через ненависть и презрение. Вспомним рассуждение Вадима в первой главе романа: «.другое дело человек; чтобы кончить презрением, он должен начать с ненависти», — или фрагмент письма Лермонтова к М.А. Лопухиной (от 28 августа 1828 г.), в котором он сообщает о провале
10 В раннем творчестве Лермонтова сон о туче появляется также в тексте юношеской драмы «Испанцы».
«Вадима», несмотря на то, что исчерпал всю ненависть в себе и излил ее на бумагу. Однако в романе «Вадим» Лермонтов не смог примирить одиночество и любовь, что явилось, помимо сюжетного конфликта (общий бунт и личная месть), одной из главных причин незавершенности произведения.
III
Если главы «Вадима» были написаны на фоне страстного отвергнутого чувства и бунтарских настроений, порожденных как переживанием русской истории, так и впечатлением более недавних по времени европейских событий и героических примеров11, то сюжетную основу скорее неразвившегося, чем незавершенного романа «Княгиня Лиговская» составила «мирная» социально-бытовая повседневность, психологическая и интеллектуальная среда жизни русского общества середины 1830-х гг. (переживание личной драмы и начало ее художественного освоения приходится на 1835 г.)12. Первые свидетельства удрученного состояния поэта мы получаем из его письма к А.М. Верещагиной (Петербург, весна 1835 г., франц. яз.): «Она <г-жа М.А. Углицкая, родственница Лермонтова. — Г.М.> мне еще передала, что M-lle Barbe выходит замуж за Бахметева. Я не знаю, должен ли я ей вполне верить, но во всяком случае я желаю m-lle Barbe жить в супружеской безмятежности вплоть до празднования своей серебряной свадьбы и даже долее, если она до тех пор не разочаруется!» (6: 720). Заметим, что свадьба Варвары Лопухиной с Бахметевым в мае 1835 г. не явилась для Лермонтова внезапным ударом, вызывающим острую боль и бурную реакцию, а ожидаемым итогом длящегося разочарования, что, видимо, в какой-то мере объясняет «лирическое молчание» поэта в ответ на это событие, во время которого, безусловно, требовалось новое «напряжение душевных сил». Состояние Лермонтова тех месяцев высказалось в письме к М.А. Лопухиной13: «И, может быть, оттого что вы когда-то утешили очень сильное горе, возможно и сейчас вы пожелаете рассеять милыми словами холодную иронию, которая неудержимо проскальзывает мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно» (6: 716—717). Понятно, что и «Молитва» («Я, Матерь Божия...») не могла быть написана ни в 1835, ни в 1836 гг. «Технически», конечно, могли быть сделаны наброски,
11 См., например, главу «"Тайный" цикл Андрей Шенье в лирике Лермонтова» в кн.: Вольперт Л.И. Лермонтов и литература Франции. Таллин, 2005.
12 Значение 1835 г. как переходного для русской литературы ярко подтверждается творческой деятельностью Гоголя («Миргород», «Арабески», «Ревизор», начало «Мертвых душ» и др.).
13 Датировка письма неясна, поскольку в рукописи стоят противоречивые карандашные пометы.
даже какой-то предварительный текст, но считать ее своим словом Лермонтов смог только к весне 1837 г. после в «бахтинском» смысле поступка — стихов на смерть Пушкина. Как известно, совершение жизненного выбора всегда имеет нравственную основу, и оно почти всегда касается отношения к любви. Интересно также, что, как в 1830—1831 гг. Лермонтов, прежде чем обратиться к роману, «выговаривается» в драмах «Испанцы», "Menschen und Leidenschaften", «Странный человек», так и в 1835 г. он «разбирается в себе» в пьесе «Два брата», завершая ее после встречи с В.А. Лопухиной в декабре того же года. Роман «Княгиня Лиговская» активно пишется уже в 1836 г. Он призван найти перспективу развития жизненных событий (социально-психологический, бытовой аспект) и определить глубину этих событий и отношений (нравственно-экзистенциальный аспект).
Любопытно проследить, насколько возможно, какую художественную интерпретацию получало в творчестве Лермонтова то или иное жизненное, биографическое обстоятельство и как оно становилось «сюжетным аргументом» в создании его ведущих мотивов. Так поведение Лермонтова с Е.А. Сушковой в конце 1834 — начале 1835 г. имеет различные «оправдания» и творческие перспективы. Однако такого рода разыскания требуют обстоятельных исследований. Мы ограничимся следующими утверждениями.
В «Княгине Лиговской» три главных женских образа: Вера Дмит-ревна Лиговская, Лизавета Николаевна Негурова и Варенька, сестра Печорина. Содержание любовного конфликта по сравнению с «Вадимом» значительно усложнилось, и его структура отразила весьма стройную, продуманную группу идей об отношениях мужчины и женщины в светском обществе. В линии Жорж Печорин — княгиня Вера Лиговская мотив измены, бывший единственно актуальным ранее, достиг вершины, предела напряженности, требующей концептуального разрешения. Интрига Печорина и Негуровой призвана, помимо прочего, представить поведение героя, который, не желая поддаваться обману светской любви, в намерении утвердиться в обществе, т.е. не оказаться жертвой, цинично использует его порядки. В романе также получает развитие (далеко еще не полное) смысловой потенциал темы «ненависть/презрение/любовь», составившей основание этико-философской системы в прозе Лермонтова14. Что же касается юной сестры Печорина, то идея введения этого женского образа в роман двоякая: с одной стороны —
14 См.: Москвин Г.В. Ненависть, презрение, любовь в прозе Лермонтова // Тезисы докладов ежегодной научно-практической конференции Американской Ассоциации Преподавателей Русского Языка. Сан-Диего, США, 27—30 дек. 2003; а также: Москвин Г.В. Ненависть, презрение, любовь в прозе М.Ю. Лермонтова // Вестн. Те-геранск. гос. ун-та. Тегеран, 2003. № 2.
и имя героини это подтверждает — Варенька напоминает о той девушке, которую Печорин любил несколько лет назад, да и историю любви Лермонтова (именно в разделении образов Веры Ли-говской и Вареньки формируется лирический пафос «Молитвы странника» в 1836 г.). Вместе с тем благодаря образу Вареньки намечается и перспектива — в ней должна быть сосредоточена надежда на обретение любви, и проявится она в повести «Княжна Мери». В романе «Княгиня Лиговская» Лермонтов уже прописывает любовную ситуацию «двух встреч», открытую Пушкиным в «Евгении Онегине», которая позволяет художественно представить два состояния женской любви — девушки и замужней женщины. Исследуя эти состояния, Пушкин решает два основных вопроса о любви автора-мужчины: происхождение и сохранение любви. Лермонтов продолжает пушкинское исследование, распределив два состояния женской любви между двумя героинями как в «Княгине Лиговской», так и в «Княжне Мери».
IV
Переход от «княгини Лиговской» к «Герою нашего времени» обусловлен двумя группами обстоятельств: биографическими и творческими. К первой, безусловно, нужно отнести гибель Пушкина, непозволительные стихи, арест и высылку Лермонтова и Раевского из Петербурга, т.е. разрушение творческо-бытовой среды работы над романом. Эти события также сыграли терапевтическую роль в судьбе Лермонтова, освободив его от затянувшегося морока воспоминаний. Развитие сюжета также утратило перспективу, и Лермонтов попросту перестал писать роман. Объяснение этому факту он дал позже, 8 июня 1838 г. в письме Раевскому, единственному человеку, кому существовала необходимость что-то объяснять: «Роман, который мы с тобою начали, затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины». Лермонтов здесь пишет не об обстоятельствах как событиях или жизненных фактах, а о другом: он более не испытывает тех чувств, которое были живы, когда он начинал роман, следовательно, любое продолжение будет домыслом, искажающим правду; именно в этом значении Лермонтов употребляет слово «истина».
Чуткость, с которой Лермонтов откликается на новую ситуацию (Пятигорск, целебные воды, водяное общество) и адаптирует ее к сюжету «Княжны Мери», свидетельствует о том, что «замена» проблеме предыдущего романа уже созрела. Вспомним письмо Раевскому конца 1837 г.: «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки,
я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили.» (6: 440). Скорее всего, эпизод, упоминаемый Лермонтовым, относится к его приезду в Ставрополь к середине апреля 1837 г., однако художественную обработку он, видимо, получил после приезда в Пятигорск. Для нас важно то, что эпизод «меня на руках вынесли люди из повозки» совершенно согласуется с настоящим смыслом «Княжны Мери» и ее библейским подтекстом15. Можно с уверенностью утверждать, что первые наброски текста «Княжны Мери», экспозиции повести, делаются в последние дни мая — начале июня 1837 г. (Ср. с письмом М.А. Лопухиной от 31 мая: «У меня здесь очень славная квартира; из моего окна я вижу каждое утро всю цепь снеговых гор и Эльбрус. И сейчас, покуда пишу это письмо, иногда останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны» (6: 730).)
V
Разыскания показывают, что в продолжение 1837 г. Лермонтов разрабатывает параллельно несколько сюжетных ситуаций будущих повестей романа «Героя нашего времени». Точный порядок работы над ними установить нельзя, поскольку чрезвычайно мало достоверных документов, а новые свидетельства не обнаруживаются16. Однако возможно пытаться реконструировать процесс создания текста по косвенным биографическим и художественным признакам. Есть основания предполагать, что летом 1837 г. Лермонтов занят разработкой сюжета и идеи «Княжны Мери»; видимо, перерыв в работе совпал с концом пребывания писателя в Пятигорске и Кисловодске, но главной причиной была не смена обстановки, а затруднение творческого характера. Во-первых, само существо любовного конфликта в «Княжне Мери», видимо, не могло быть глубоко постигнуто писателем без любовных коллизий «Бэлы» и «Тамани»; во-вторых, основой размышления над главной темой творчества Лермонтова — «обретением любви» — должно было стать новое понимание этого чувства, определившее продолжение разработки сюжетной линии «Печорин — Княжна». Это соображение позволяет разделить прозу Лермонтова на два периода, и граница между ними пройдет по времени, проведенном Лермонтовым в Тифлисе (октябрь 1837), когда он записывает «турецкую» сказку «Ашик-Кериб». Замечательно, что записанная сказка неизменно включается в число прозаических произведений писателя,
15 См.: Москвин Г.В. Смысл романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». М., 2007. С. 21—22, 143—151.
16 См.: Захаров В.А. Летопись жизни и творчества М.Ю. Лермонтова. М., 2003. С. 5—13.
что показывает отношение к лермонтовскому тексту «Ашик-Ке-риб» как к оригинальному, т.е. творчески обработанному и репрезентирующему художественные идеи Лермонтова.
Своеобразие трактовки любовного конфликта в «Ашик-Кери-бе» состоит в том, что исключен мотив измены. Давно замечено, что в основе сказания об Ашик-Керибе лежит типовой в мировом фольклоре и его авторских вариациях сюжет «возвращения мужа на свадебный пир жены». Хотя этот сюжет в прямом виде в прозе Лермонтова не представлен, тем не менее до 1837 г. в ней имеется сюжетный инвариант, противоположный тому, что формирует сказание об Ашик-Керибе. Речь идет о трехкомпонентной ситуации «любовь — разлука — встреча». Если сюжет «возвращения мужа на свадебный пир жены» в классической версии развивается по схеме: «любовь — разлука — верность (как правило, искушаемая) — счастливая встреча», то в ранней прозе Лермонтова происходит изменение в третьем компоненте: «любовь — разлука — измена — встреча». Именно последнее решение встречается в раннем прозаическом творчестве Лермонтова.
Запись в 1837 г. сказки «Ашик-Кериб», несущей образ идеальной любви, разделила раннюю прозу Лермонтова («Вадим» и «Княгиня Лиговская») и «Героя нашего времени». В творчестве Лермонтова начинает определяться четкий принцип: в основе любого повествования о любви присутствует ясное представление об идеале, что позволяет художнику упорядочить частные, поверхностные, случайные любовные ситуации. Любовь, освобожденная от психологических, личностных, драматических наслоений, затемняющих ее суть, становится, начиная с 1837 года, своего рода ориентиром для Лермонтова. Так, каждая из любовных коллизий в «Герое нашего времени» содержит типологическую версию «неидеальности» земной любви; эти версии в романе, надо полагать, носят системный характер. «Ашик-Кериб» безупречно выполняет роль «высокого ориентира» для Лермонтова-прозаика.
Роман «Герой нашего времени» начался с дороги, на которой расположены «сюжеты» жизни Печорина. Первая фраза романа: «Я ехал на перекладных из Тифлиса» — совпадает с тем временем, когда Лермонтов возвращается из Тифлиса, направляясь на Север к новому месту службы. Таким образом, психологически «Герой нашего времени» по своей энергии и настроению представляет собой «сюжет возвращения в жизнь», ведь Лермонтов едет в Петербург уже другим, внутренне изменившимся. Примечательны переклички в текстах «Ашик-Кериба» и «Героя нашего времени», сближающие три дороги (двух героев и самого автора).
На свадьбе Магуль-Мегери Ашик-Кериб поет:
Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуденный намаз в городе Арзруме; перед захождением солнца творил намаз в городе Карсе, а вечерний намаз в Тифлизе.
В начале главы «Максим Максимыч» путешествующий литератор, едущий «на перекладных из Тифлиса» во Владикавказ, пишет:
Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терек-ское и Дарьяльское ущелье, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ.
Любовная ситуация и ее разрешение в «Ашик-Керибе» оказывается источником настроения и мысли «Героя нашего времени».
VI
В «Герое нашего времени» Лермонтов вывел любовь из плена основных типов любовного конфликта (их пять: «проявление стихийных сил», «столкновение особей человеческого рода», «социально-психологическая коллизия», «брачный союз», «иррациональная любовь») и обратился к самой сущности любви, мысль о которой будет высказана в 1841 г. в последней строфе «Выхожу один я на дорогу»:
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб вечно зеленея Темный дуб склонялся и шумел.
Это единственные известные нам строки в мировой литературе, в которых художественными средствами создается образ вечной жизни, достигаемой вечным научением любви. Что касается их автора, то они говорят о твердости веры Лермонтова в любовь. За несколько месяцев до их создания Лермонтов сделал в «Штоссе» следующее признание, наделив таким же упорством в стремлении к любви последнего героя своей прозы — Лугина: «.он старался осуществить на холсте свой идеал — женщину-ангела; причуда понятная в первой юности, но редкая в человеке, который сколько-нибудь испытал жизнь». Сравним также два фрагмента, первый — из «Княгини Лиговской», в котором приводится момент появления Вареньки, юной сестры Печорина: «.вдруг ему послышался шорох, подобный легким шагам, шуму платья, или движению листа бумаги. хотя он не верил привидениям.но вздрогнул, быстро поднял голову — и увидел перед собою в сумраке что <-то> белое и, казалось, воздушное. с минуту он не знал на что подумать.». Второй — видение таинственной девушки в «Штоссе»: «То было чудное и божественное видение; склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыра-
зимая... она отделялась на темных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке. Никогда жизнь не производила ничего столь воздушно неземного.». Близкая стилистика образов в этих описаниях, общий источник состояния души героя, постоянное ожидание встречи свидетельствуют о том, что Лермонтова, несмотря на не отпускающее душу безочарование17, по-прежнему не оставляла надежда на обретение любви.
Список литературы
Вацуро В.Э. Последняя повесть Лермонтова // Вацуро В.Э. О Лермонтове.
Работы разных лет. М., 2008. Вольперт Л.И. Лермонтов и литература Франции. Таллин, 2005. Гоголь Н.В. В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность // Цит. по изд.: Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. М., 1978. Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002.
Захаров В.А. Летопись жизни и творчества М.Ю. Лермонтова. М., 2003. Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч.: В 6 т. М.; Л., 1954—1957. Манн Ю.В. Русская литература XIX века: Эпоха романтизма. Учебное пособие для вузов. М., 2001. Москвин Г.В. Ненависть, презрение, любовь в прозе Лермонтова // Тезисы докладов ежегодной научно-практической конференции Американской Ассоциации Преподавателей Русского Языка. Сан-Диего, США 27—30 дек. 2003 (см. также: Ненависть, презрение, любовь в прозе М.Ю. Лермонтова // Вестник Тегеранского государственного ун-та. Тегеран, 2003. № 2). Москвин Г.В. Начало прозы Лермонтова (К вопросу о датировке «Вадима») // Тарханский вестник. 2004. № 17. Москвин Г.В. Смысл романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». М., 2007.
Савинков С.В. Творческая логика Лермонтова. Воронеж, 2004. Сакулин П.Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову. Юбилейный сб. М.; Пг., 1914.
Cведения об авторе: Москвин Георгий Владимирович, канд. филол. наук, доцент кафедры истории русской литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
17 Этим словом со ссылкой на Жуковского определил дух современной поэзии и настроение творчества Лермонтова Н.В. Гоголь в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность».
