CC BY
30
УДК 93/94 ББК 63.3
ЗАПИСКИ О ДУШЕ. МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛИЗМ В ЕВРОПЕЙСКОМ ТРАВЕЛОГЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ
| Г.В. Шпак
Аннотация. В статье рассматривается важная для понимания исследовательской оптики Нового времени категория души. При сравнении травелогов XVII века с текстами второй половины XVIII - первой половины XIX века заметна трансформация авторских установок, сделавшая возможным включение в авторский инструментарий описания собственных ощущений, постоянной рефлексии и фиксации непримечательных перемен эмоционального фона. В результате пространство теряет свойства независимого объекта, становясь полем для выражения субъективности автора. На примере текстов Л. Стерна «Сентиментальное путешествие», Р.М. Цебрикова «Путешествие из Петербурга в Харьков» и М.Н. Загоскина «Москва и москвичи» проанализированы особенности новой субъективности травелога, выходящей за пределы традиции описания путешествия XVII - первой половины XVIII века.
238
Ключевые слова: травелог, материалистический идеализм, душа, интуитивное знание, история идей, интеллектуальная история, репрезентация пространства, репрезентация времени.
NOTES ON THE SOUL.MATERIALISTIC IDEALISM IN EUROPEAN TRAVELOGUE OF MODERN TIMES
| G.V. Shpak
Abstract. The article deals with such category of research optics of Modern times as the soul. When comparing travelogues of the 17th century with texts of the second half of the 18th - the first half of the 19th centuries, one can notice the transformation of author's views which has made it possible to present personal feelings, constant reflection and fixing of apparently inconspicuous changes of an emotional background. The space loses properties of an independent object becoming the field for expressing the author's subjectivity. On the example of L. Stern's "A sentimental travel", R. M. Tsebrikov's "A travel from St. Petersburg to Kharkov", M.N. Zagoskin's "Moscow and
Muscovites" the features of the new subjectivity of the travelogue which is going beyond the tradition of the description of a travel of 17th - the first half of the 18th century are analyzed.
Keywords: travelogue, materialistic idealism, soul, intuitive knowledge, the history of ideas, intellectual history, representation of space, representation of time.
Репрезентация пространства — очень сложный и многослойный процесс. Формат травелога ставит автора перед необходимостью выбора одной из возможных стратегий фиксации реальности. Зачастую выбор этот имплицитен, и нам требуется особая оптика для вычитывания авторских стратегий. Отношение к пространству, акцентировка отдельных уровней реальности связана как с научной парадигмой, в которой работает автор, так и с традициями написания травелога, присущими эпохе и обществу, в котором возникает и которому адресуется текст. В данной статье автор ставит перед собой задачу рассмотреть травелоги, созданные в эпоху модернити, когда просвещение с идеалами разума взывало к рефлексии, а именно к критике, своеобразной экзаменовке рационального мышления. М. Фуко писал: «Критика — это своего рода книга о пределе разума, ставшего главным в Просвещении, а Просвещение, в свою очередь, — это век Критики» [1, с. 137]. На примере травелогов рассматривается новый тип восприятия пространства-времени, возникший как ответ на механистичность и им-персональность рационального восприятия реальности.
Существует немало исследований, рассматривающих предпосылки возникновения новых стратегий
репрезентаций в России последней четверти XVIII века. Стоит учесть, что аналитические традиции характерные для механистического описания, встречаются в европейских странах начиная с XVII века, а традиция сентиментального описания в это время только формируется, открывая новые когнитивные возможности для описания реальности. Как отмечал Артур Шёнле: «Во второй половине восемнадцатого столетия у русских путешественников, благодаря ослаблению профессиональной и культурной связности с Россией, отчасти и некоторому пониманию западных нравов, идей и языков, стало проявляться не только разнообразие интересов, но и способность к разным типам восприятия, начиная с острой аналитической критики и вплоть до экстатического эстетизма» [2, с. 7]. Мы не станем углубляться здесь в то, насколько верно А. Шёнле вычленяет предпосылки трансформации типов восприятия, — остановимся на том, что он называет «экстатическим эстетизмом».
Для начала рассмотрим травелог Р.М. Цебрикова «Путешествие из Петербурга в Харьков». Путешествие совершается в 1813-1814 гг. и содержит рассуждения, знаковые для рассматриваемой эпохи.
Ссылаясь на отсутствие времени для детальной фиксации передви-
239
жения, автор пишет: «Я предваряю вас, что описание мое будет походить на тело без души, на скелет сущий» [3, с. 31]. Сразу бросается в глаза дихотомия «душа — скелет». Душа, наделена положительными коннотациями, скелет — отрицательными. Душа — ключевое понятие, на которое ориентируются авторы рассматриваемых нами травелогов. Пространство больше не является отстраненным механизмом, как в текстах путешественников ХУП—ХУШ веков. Отныне это полотно, на которое автор наносит краски своего восприятия. Пейзаж становится одним из ключевых жанров живописи, сентиментальные зарисовки открывают для поэзии простого человека, государство перестает быть царством регламента и стремится стать царством людей. Человек становится объектом описания. Во многом это связано с научными программами Г.В. Лейбница и И. Канта, возникающими в ХУП—ХУШ веках, когда и происходит очередное переосмысление пространства. П. Гайденко пи-240 шет: «Пространство у Канта — это априорная форма созерцания, его невозможно мыслить, но оно не дается и через ощущения. Оно само есть условие познания чувственного мира» [4, с. 177]. В связи с подобной трактовкой, а также органистским представлением Лейбница о пространстве как сумме одушевленных монад, интуитивное восприятие мира приобретает большую познавательную силу, чем наблюдение. Отсюда вытекают и романтические тра-велоги и пейзажные описания, как способ фиксации пространства. Во
многом развитие подобного жанра связано с формированием камерного мира индивидуального человека. На это обратил внимание еще М. Бахтин, говоря об изменении восприятия природы в Древнем Риме: «Сама природа, вовлеченная в этот новый приватно-камерный мир, начинает существенно меняться. Зарождается "пейзаж", то есть природа как кругозор (предмет видения) и окружение (фон, обстановка) вполне приватного и одиноко-бездействующего человека. <...> В камерный мир приватного человека природа входит живописными обрывками в часы прогулок, отдыха, в моменты случайного взгляда на раскрывшийся вид» [5, с. 179]. Однако характеристика души, как инструмента познания, представлена намного раньше - уже в диалогах Платона, ставившего под сомнение достоверность чувственного восприятия свойств вещей, но признававшего возможность познать вещь саму по себе с помощью души. Душа воспринимается и как мыслящий субъект и как книга, содержащая ключевые паттерны, определяющие наше восприятие реальности1.
Вернемся к травелогу Р.М. Цеб-рикова. Говоря о необходимости фиксации увиденного, он пишет: «Вы сами знаете, что чувствования и мысли, при взоре на предметы рождающиеся, погружаются в бездну забвения, коль скоро рука с помощью пера или карандаша не переведет их из глубины сердца на бумагу в самую минуту появления их; итак, сие описание мое единственно зависеть будет от памяти, которая в теперешних летах моих ежечасно мне из-
См. диалоги Платона «Филеб», «Теэтет», «Софист»
меняет» [3, с. 31]. В одном этом предложении уже видна суть произошедших трансформаций восприятия пространства-времени. Пространство как таковое больше не является объектом фиксации. Его место занимают чувствования и мысли, возникающие в момент взаимопроникновения авторского «я» и внешнего мира. Не случайно автор вспоминает про писательские инструменты — перо и карандаш, они являются своеобразными посредниками в цепочке «чувство — сердце — бумага».
Одним из ключевых инструментов познания у Лейбница является интуиция. «Лейбниц полагал, — пишет Ян Асмус, — что "первичное отчетливое понятие мы можем познать только интуитивно", что "мы не имеем идей даже относительно тех предметов, которые мы познаем отчетливо, если мы не пользуемся интуитивным знанием"» [6, с. 19]. В письме к королеве Софье-Шарлотте Лейбниц отмечает: «Так как чувства и индуктивные заключения не могут дать нам вполне всеобщие и абсолютно необходимые истины, а говорят лишь о том, что есть и что обычно бывает в частных случаях, и так как мы тем не менее знаем всеобщие и необходимые истины наук, — в чем и состоит преимущество, возвышающее нас над животными, — то отсюда следует, что мы почерпнули эти истины в какой-то мере из того, что находится в нас...» [там же].
Не сразу можно понять, как быть исследователю, работающему в данной парадигме. Конечно, ничто не запрещает оперировать понятием «рацио» или делать умозаключения, ссылаясь на эмпирику, но истина будет идти от сердца. Источник сужде-
ний о пространстве настоящего — сердце, но стоит заметить, что настоящее не единственное измерение, которым оперирует автор. Прошлое порой даже превосходит в своем значении сиюминутность настоящего, а память является резервуаром, хранящим чувства и переживания былого. «Едва родится мысль, едва оживотворится чувство, как уже внезапно попираются другими мыслями, другими чувствами; не успеешь обдумать одного предмета, как уже представляется множество других, понуждающих делать новые суждения, новые по обстоятельствам соображения <...>» [1, с. 32]. Суждение теряет статус непреложности. «Мы все суть человеки», — пишет Цебри-ков, задаваясь вопросом о причинах войн. Нет ничего драгоценнее человеческой жизни, а она так хрупка. «Так, на поле вымышленной чести единый удар меча, штыка, ядра, картечи, бомбы, сих адских орудий, изобретенных умом человеческим на погубление человека человеком, прерывает драгоценнейшую нить нашей жизни, останавливает внезапно благороднейшие действия души нашей, прекращает. Но пора и мне прекратить бредни мои» [там же, с. 45].
Любопытно, что такое понятие, как соотечественник, особенно часто встречается в текстах от 1808 до 1825 года. Еще две наивысших точки частотности его употребления приходятся на годы Первой и Второй мировых войн, а также на постреволюционные годы. Можно сделать вывод, что уверенность в ближнем, обеспечиваемая принципом принадлежности к государству, становится особенно актуальной в годы острых социальных
241
потрясений. Показательным является диалог между Цебриковым и его попутчиком математиком — «Да почему вы считаете математиков неспособных к восчуствованию любовных прелестей? — Потому что они всегда заняты цифрами, в коих нет ни сердца, ни души. — Разве количество не есть тело? — Положим так, но только бесчувственное, бездушное; собирайте ваших количеств в длину, ширину, высоту, сколько вам угодно, все это будут одни неодушевленные цифры» [там же, с. 46].
Как видим, математические расчеты в рассуждении Цебрикова не могут служить основой истинного познания в силу отсутствия в числах душевного начала. Только душа и сердце могут привести нас к пониманию истины. В травелоге мы почти не встретим точных измерений, которых было множество, например, в травелоге Г.Ф. Миллера. Особое место отведено человеку, его чувствам и переживаниям. Даже сны, увиденные в пути, значат больше, чем окру-пяп жающее пространство, так как сооб-242 щают нам об истинных «душевных» метаниях автора. Но не только собственная личность фиксируется в тексте Цебрикова. Критерии личности, заслуживающей внимания, к XIX веку сдвигаются. Французская революция и война способствует росту интереса к простым, ничем не примечательным людям. Причем зачастую стираются как социальные, так и национальные и религиозные границы: «Пусть в том и в другом от нас более отличаются монголы, китайцы, японцы, индиане, но и сии, а равно и другие народы, — все суть че-ловеки, сотворенные тем же всемирным Отцом. Богом, которому и мы, и
они поклоняются, которого чтят, и коему служат» [там же, с. 44]. Можем найти в его травелоге и описание крестьянки, жалующейся на своего помещика, и старухи-прялки и встречного извозчика. Причем описание людей и цитирование их речей составляет значительную часть текста. Люди, таким образом, становятся объектом фиксации, сами выступая в качестве агентов репрезентации пространства.
Похожую оптику обнаруживаем в описании Москвы М.Н. Загоскина. Любопытно, что Михаил Загоскин приходится троюродным братом Лаврентию Загоскину, написавшему «Путешествие к американским берегам». Некоторые главы из произведения Михаила Загоскина «Москва и москвичи» по своему содержанию можно отнести к травелогам. Их сюжет строится в виде очерка поездок по Москве. К тому же сам феномен путешествия выступает в качестве объекта рефлексии: «У меня и теперь еще волосы становятся дыбом, когда я вспомню про эту каменную мостовую, перед которой всякая городская мостовая показалась бы вам гладким и роскошным паркетом, и эта-то мостовая была для путешественника отдохновением, когда он выезжал на нее, проехав верст триста по дорожной бревенчатой настилке, которую уж, верно бы, Данте поместил в свой ад, если б ему случилось прокатиться по ней в телеге верст полтораста или двести» [7, с. 150].
Посетив московский кремль, Загоскин пишет: «Здесь все напоминает вам и бедствия и славу ваших предков, их страдания, их частные смуты и всегдашнюю веру в провиде-
ние, которое, так быстро и так дивно возвеличив Россию, хранит ее как избранное орудие для свершения неисповедимых судеб своих. Здесь вы окружены древнею русской святынею, вы беседуете с нею о небесной вашей родине. Как прилипший прах, душа ваша отрясает с себя все земные помыслы. Мысль о бесконечном дает ей крылья, и она возносится туда, где не станут уже делить людей на поколения и народы, где не будет уже ни веков, ни времени, ни плача, ни страданий...» [там же, с. 168]. Обратим внимание, что и в тексте Загоскина прослеживается тема единства людей и неделимости человечества. Здесь также душа выступает основным инструментом восприятия. В данном случае восприятия прошлого. Как и в травелогах Карамзина, непосредственно обозреваемое пространство неотделимо от коннотаций прошлого, вплетаемых автором в описание.
В тексте Загоскина сталкиваемся и с открытым вызовом материализму. Так, рассуждая о глупцах, он пишет: «Одним словом, эти господа походят на бесчисленные колеса какой-нибудь огромной и сложной машины; каждое из этих колес вертится очень хорошо на своей оси, но уж больше этого ничего и не требуйте, само собою оно не зацепит другого колеса, не приведет в движение рычага, не заставит вертеться шестерню: для этого нужна мысль и воля великого художника, под творческой рукой которого все эти бесчисленные колеса будут действовать заодно: станут подымать тяжести, чеканить монету, прясть бумагу, ткать узорчатые ковры; как птица, полетят по железной дороге и, как рыба, без ве-
сел и парусов, вспашут волны беспредельного океана» [там же, с. 165]. Творческое начало ставится выше бездумного и бездушного механического воспроизведения. Как отметим далее, деление на живое (разумное, одухотворенное) и мертвое (бездушное, механическое) является общим местом в рассматриваемых текстах.
Загоскин приводит, возможно, и шуточный, но довольно характерный фрагмент из пьесы некого Неофита Платоновича Ералашного «Душа в хрустальном бокале»:
«Ступай! — прогремел невидимый голос. — Ступай, гостья неземная; давно желанный час твоей свободы наступил! Ты путем страданий достигла до самопознания; для тебя нет вещественных преград!.. И вдруг с громовым треском блестящей пылью рассыпался хрустальный бокал, и обновленная душа на радужных своих крылах взвилась огненной струею к небесам. Как призраки, замелькали вокруг ее бесчисленные миры; казалось, они тонули в какой-то бездонной мрачной бездне, а душа парила все выше и выше! Она стремилась туда, где нет ни времени, ни пространства, — туда, где конечное, сливаясь с бесконечным, исчезает и в то же время живет новой, непостижимой для нас жизнию!» [там же, с. 232]. И снова душа выступает, в качестве наделенного сознанием субъекта. Обратим внимание на последнее предложение. Душа априори находится вне времени и пространства, именно это помогает ей быть наиболее объективным инструментом познания. Так или иначе, по мнению автора, душа вещественна и разумна.
Любопытно, что путешествия, совершенные в далеком прошлом, так-
243
244
же входят в травелог на правах воспоминаний о былом: «После нашей беседы удалился я в свою комнату отдыхать; тогда пришло мне на мысль вообразить отроческие мои занятия и прогулки в окрестностях города; между прочим, вспомнил я о путешествиях моих в отстоящий от города на десять верст Куряжский монастырь, на богомолье в день святого Георгия весною в мае месяце и в день Спаса летом» [1, с. 141]. Автор акцентирует наше внимание на том, какой эффект производит на него окружающее пространство, какие перемены в душе вызывает погода или напомнившее о прошлом сооружение. То есть мы наблюдаем, как фиксация материального мира заменяется демонстрацией чувственных образов реальности.
Одним из первых произведений, в котором четко выделяется описание пространства через чувственные образы, является «Сентиментальное путешествие» Л. Стерна (1768 г.). Доставая кошелек, чтобы подать милостыню, герой Стерна рассуждает: «Поступая так, я чувствовал, что в теле моем расширяется каждый сосуд — все артерии бьются в радостном согласии, а жизнедеятельная сила выполняет свою работу с таким малым трением, что это смутило бы самую сведущую в физике ргеаеше во Франции: при всем своем материализме она едва ли назвала бы меня машиной» [8, с. 544]. Автор проводит границу между живым и мертвым, человеком и машиной. Вспомним дихотомию «душа — скелет». Здесь сталкиваются две парадигмы — механистическая, в которой человек является механизмом, и органистская, в которой человек возносится до духа.
Стерн отмечает, что в путешествии, которое в том числе является метафорой жизни, наши фантазии, выраженные в духе, обладают подчас большим значением, чем непосредственно наблюдаемое и ощущаемое: «Милая податливость человеческого духа, который способен вдруг погрузиться в мир иллюзий, скрашивающих тяжелые минуты ожидания и горя! — Давно-давно уже завершили бы вы счет дней моих, не проводи я большую их часть в этом волшебном краю. Когда путь мой бывает слишком тяжел для моих ног или слишком крут для моих сил, я сворачиваю на какую-нибудь гладкую бархатную тропинку, которую фантазия усыпала розовыми бутонами наслаждений, и, прогулявшись по ней, возвращаюсь назад, окрепший и посвежевший» [там же, с. 612]. Дух становится эквивалентен сознанию, он рождает фантазии, способные отвлечь нас от же-стокостей реальности, но в тоже время и, напротив, способен преувеличивать негатив увиденного: «Душа наша приходит в ужас при виде предметов, которые сама же преувеличила и очернила; верните им их настоящие размеры и цвета, и она их даже не заметит» [там же, с. 698]. И снова именно душа является судьей, который отбирает окружающие явления и наделяет их смыслами. Сама реальность теряет свою форму. Она больше неподвластна нейтральному наблюдателю. Беспристрастная фиксация невозможно, ведь душа всегда влияет на наше отношение к увиденному, и сама отбирает факты, которые с помощью пера и чернил, будут запечатлены на бумаге.
Утирая слезы возлюбленной, герой Стерна чувствует то, что, по его
мнению, не может быть описано не математически, не эмпирически. Стерн пишет: «Когда я это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое, я уверен, невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения. Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном» [там же, с.663]. Есть нечто недоступное математическому описанию, нечто остающееся скрытым, что можно объяснить только посредством души. Граница между материализмом и идеализмом четко видна во всех рассмотренных нами текстах — травелогах Л. Стерна (1768 г.), Р. Цебрикова (1813-1814 гг.) и М. Загоскина (1842-1850 гг.). В каждом из них, так или иначе, прослеживается особый тип репрезентации пространства и времени, в котором непосредственная реальность является только источником для проникнутых чувством зарисовок. Душа выступает в качестве инструмента фиксации реальности и наделяется положительными коннотациями в отличие от нейтрального математического анализа или механистического описания. Человек и его чувства становятся основным объектом авторского описания, сны и фантазии становятся инструментами передачи знания о реальности, прошлое, заключенное в настоящем, воздействует на автора так же, как погодные условия или окружающая природа, влияя на его чувства и направляя сюжетную линию его повествования.
А. Шёнле приводит характерный для русских путешественников начала XIX века эпитет, заимствованный
ими у Шарля Дюпати, путешественника, который наравне с Лоренсом Стерном считается одним из авторов первых сентиментальных травелогов: «Другие взяли бы мраморы, медали, произведения натуральной истории: но я привез ощущения, чувства и идеи» [2, с. 9]. Можно предположить, что этот поворот в рецепции и репрезентации пространства являлся одной из причин, сделавших травелог столь популярным жанром в России в конце XVШ—XIX веков, как это произошло в Англии в XVIII века: «Письма русского путешественника» Карамзина, впервые опубликованные в 1797 г., в течение тридцати лет были переизданы семь раз. Шёнле указывает, что до XIX столетия в России публиковались в основном травелоги в виде отчетов иностранных географов, переводы художественных травелогов, таких как произведения Свифта и Смоллета и хождения [там же, с. 10].
Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что эпоха Просвещения с ее идеалами разума как высшей инстанции суждения выдвинула на первый план человека и его внутренний, скрытый от постороннего глаза мир. Формат травелога, в котором фиксируются впечатления от путешествия, требует открытого взаимодействия автора и пространства, что позволяет исследователям фиксировать субъективизацию рациональности во второй половине XVIII — первой половине XIX века.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Фуко, М. Что такое Просвещение?
[Текст] / М. Фуко // Вестник Московского
университета. Сер. 9. Филология. - 1999.
- № 2. - С. 132-149.
245
2. Шёнле, А. Подлинность и вымысел в авторском самосознании русской литературы путешествий. 1790-1840 [Текст] /
A. Шёнле; пер. с англ. Д. Соловьева. - СПб.: Академический проект, 2004. - 272 с.
3. Цебриков, Р.М. Путешествие из Петербурга в Харьков [Текст] / Р.М. Цебриков; сост., авт. вступ. статьи и коммент.
B.Ю. Иващенко. - Харьков, 2013. - 236 с.
4. Гайденко, П.П. Эволюция понятия науки: Становление и развитие первых научных программ [Текст] / П.П. Гайденко. - М.: Наука, 1980.
5. Бахтин, М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике [Текст] / М.М. Бахтин // Вопросы литературы и эстетики. - М.: Художественная литература, 1975.
6. Асмус, В.Ф. Проблема интуиции в философии и математике (Очерк истории: XVII - начало XX в.) [Текст] / В.Ф. Асмус. - М.: Мысль, 1965.
7. Полное собрание сочинений М.Н. Загоскина в двух томах. Т. 2 [Текст]. - СПб: Изд. В.И. Губинского, 1902.
8. Стерн, Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. Сентиментальное путешествие по Франции и Италии [Текст] / Л. Стерн. - М.: Художественная литература, 1968. - 687 с.
REFERENCES
1. Asmus V.F., Problema intuicii v filosofii i matematike (Ocherk istorii: XVII - nachalo XXvv.), Moscow, Mysl, 1965. (in Russian)
2. Bahtin M.M., "Formy vremeni i hronotopa v romane. Ocherki po istoricheskoj pojetike", in: Voprosy literatury i jestetiki, Moscow, Hudozhestvennaya literatura, 1975. (in Russian)
3. Cebrikov R.M., Puteshestvie iz Peterburga v Harkov, ed. V.Ju. Ivashhenko, Harkov, 2013, 236 p. (in Russian)
4. Fuko M., Chto takoe Prosveshchenie, Vest-nik Moskovskogo universiteta, Ser. 9. Filologiya, 1999, No. 2, pp. 132-149. (in Russian)
5. Gajdenko P.P., Jevoljucija ponjatija nauki: Stanovlenie i razvitie pervyh nauchnyh programm, Moscow, Nauka, 1980. (in Russian)
6. Polnoe sobranie sochinenij M. N. Zagoskina v dvuh tomah, Izd. V. I. Gubinskogo, Sankt-Peterburg, 1902, t. 2. (in Russian)
7. Shjonle A., Podlinnost i vymysel v avtor-skom samosoznanii russkoj literatury putesh-estvij. 1790-1840, Sankt-Peterburg, Akade-micheskij proekt, 2004, 272 p.
8. Stern L., Zhizn i mnenija Tristrama Shendi, dzhentlmena. Sentimentalnoe puteshestvie po Francii i Italii, Moscow, Hudozhestven-naja literatura, 1968, 687 p. (in Russian)
246
Шпак Георгий Владимирович, магистр истории, аспирант, кафедра теории и истории гуманитарного знания, Российский государственный гуманитарный университет, geo.shpak@ gmail.com
Shpak G.V., Master of History, Post-graduate Student, History and Theory of Humanitarian Studies Department, Russian State University for the Humanities, [email protected]
