CC BY
51
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 8 (223). Филология. Искусствоведение. Вып. 51. С. 115-118.
Т. В. Пустошкина
«ЗАОБЛАЧНОЕ» ДЕТСТВО КОНСТАНТИНА АКСАКОВА: ВОПЛОЩЕНИЕ НЕМЕЦКОГО МИФА В СУДЬБЕ И ТВОРЧЕСТВЕ ПОЭТА
В статье предлагается рефлексия немецкого романтического мифа о детстве в творчестве и биографии К. С. Аксакова. Рассматривается аналогия романтической концепции детства Л. Тика в «Странствиях Франца Штернбальда» и ее русского, аксаковского, варианта, воплощенного в лирике писателя и в повести «Облако». Утверждается, что в русской романтической литературе 20-40-х годов XIX века К. Аксаков является одним из немногих писателей, сумевших приблизиться к самой сути немецкого романтического мифа о детстве.
Ключевые слова: принцип романтического жизнестроения, заоблачная страна детства, романтический миф о детстве, томление, возвращение в детство, высшее переживание любви.
Известный романтический принцип жиз-нетворчества «жизнь и поэзия одно» как нельзя более точно характеризует неожиданные параллели, которые прослеживаются в личной судьбе и творчестве К. С. Аксакова, сумевшего не только глубоко проникнуть в тайны немецкой неомифологии, но и воплотить немецкий романтический миф о детстве в жизнь: в творчестве и в биографии.
Действительно, 1830-е годы в жизни Аксакова отмечены необычайным интересом к Германии. В кружке Н. В. Станкевича он проходит сложную школу философско-эстетических исканий, усваивая учения Шеллинга, Канта. Фихте, Гегеля, - словом, те источники, которые послужили основой для создания нового универсального романтического мировоззрения, а именно «новой мифологии».
О своей привязанности к Германии поэт говорит в стихотворении «Путь» (1835), где признается: «...давно Германия манила // воображение мое»1. В аналогичной устремленности воображения лирического героя Аксакова угадывается и сам «путь» поэта и его конечная цель («И часто я к стране избранной // Летел воздушною мечтой»), поскольку именно Германия, пленяя «красотой туманной», способна вызвать в душе лирического героя романтический порыв, нашедший свое выражение в устойчивой поэтической формуле «Туда, туда!». Не случайно поэтому достижение романтического идеала, по Аксакову, возможно лишь на немецкой почве. Эту мысль он выражает в своем письме к М. Г. Карташевской, в котором восклицая: «Как хороши немецкие песни, как хороша немецкая поэзия, как хороша немецкая жизнь, как хороша Германия!», - пытается подвести собеседницу
к мысли о том, что в стране, «где поют стихи Шиллера и Гёте, где жил Гофман и Жан-Поль Рихтер, где столько великих философий развились одна за другой», возможно то редкое явление, когда «человек является в таком благородном виде»2, иными словами, воплощает в себе романтический идеал.
Влияние всего немецкого на Аксакова настолько велико в ту пору, что это вызывает некоторое неодобрение в литературной общественности. Так, замечая в Аксакове «преобладание фантазии», С. П. Шевырев в письме к Н. В. Гоголю в 1845 году сетует на то, что «немцы напустили такого туману в эту славную русскую голову, что она до сих пор от того болит»3. Однако, несмотря на «отрицательный» контекст высказывания Шевырева, найденное им слово - ‘туман’ - оказалось одним из важнейших смысловых «пазлов» в аксаковской романтической картине мироустройства. Так, в лирике Аксакова прекрасный мир мечты с его «неземной» гармоничностью в первую очередь ассоциируется с «чудесным краем в туманных облаках» («Меня зовет какой-то тайный голос...» (С. 334), 1837), сокрытым от человека не только «дымом серых облаков» (С. 333), но и прожитыми годами:
Далеко от меня прелесть прошлого дня,
И туманами день тот одет, -Но тревожит меня, но счастливит меня Память прежних младенческих лет (С. 328). Именно туманные серые облака, по Аксакову, заставляют звучать в душе «тайный голос», пробуждающий «неясное, далекое», и главное, утерянное, вызывающее Sehnsucht4:
Смотрю вперед: вдали передо мною Несется дым по серым облакам.
И что за чувство пробудилось смутно В душе моей? Мне грустно, тяжело, Неясное, далекое я вспомнил (С. 334). «Неясные» воспоминания поэта сосредоточены зачастую на той поре, когда «в невинной простоте // На лоне матери природы, // Среди младенческой свободы» возможно было наслаждаться «жизнью полной», другими словами, - на «времени детства золотом» («Воспоминание» (С. 294), 1833), приобретающем у Аксакова, как и в немецком романтическом мифе о детстве, бытийное концептуальное значение.
Так, воспоминание детства видится поэту смыслом человеческого существования. В его представлении «воспоминание святое» (т. е. воспоминание детства) есть не что иное, как восстановление в памяти картины счастья, когда «природа <...> доверчиво раскрывает чистой душе младенца свои заветные тайны, кладет на него впечатления, нежно лелеет и развивает его чувство»5.
Подобное воспоминание, однако, дается не каждому, оно всегда сопряжено с преодолением себя, с неким внутренним усилием над собой, необходимым для воспоминания детства, что и демонстрирует Аксаков при помощи многократного повтора фразы «Помнишь ли ты?» (С. 329) в одноименном стихотворении. Повторяя снова и снова, словно заклинание, «Помнишь.», поэт как бы проникает вглубь времени, чтобы вызвать из прошлого «чудные светлые детства мечты // Счастье с улыбкою, с радостью вечной» и возвратиться в «детства прекрасного ясные дни», которые, - и здесь автор вновь соотносит детство с образом облака, - «промчались» сквозь его жизнь «облаком легким». Вспоминая же детство, лирический герой одновременно забывает взрослый мир, представляющий собой «шум света», «злой свет», «коварную землю».
Таким образом, догнать «легкое облако» детства - в представлении Аксакова - значит противопоставить себя злу света, исключить свою причастность к действительности, пре-существив тем самым романтическую мечту
о соприкосновении человека с заоблачными тайнами мироздания. Свое «облако» Аксаков догнал дважды: в фантастической повести «Облако», написанной в 1836 году, позднее названном им «средоточием его жизни», и в своей личной судьбе.
По свидетельству многих современников Аксакова, было в нем нечто такое, что начисто отсутствовало у большинства людей и
делало его фигурой исключительной, «выламывающейся» из общей массы. Исключительность поэта была связана в первую очередь с сохраненной и оберегаемой им детскостью, которую он пронес по жизни словно сосуд, не расплескав из этого «ковша душевной глуби» (так называл детство Б. Пастернак) ни капли. В своих письмах к М. Г. Карташевской Аксаков сам отмечает, что способен быть ребенком, чувствуя при этом то же самое, что чувствовал в детстве: «.часто испытывая какое-нибудь ощущение, я думаю себе: я уже испытывал это, но когда? - о, верно, в то чудное непостижимое время младенчества.»6. О присущей Аксакову детскости свидетельствует и суждение И. И. Панаева: «Константин Аксаков в житейском, практическом смысле оставался до сорока с лишком лет, то есть до самой смерти своей, совершенным ребенком», что, по его мысли, выражалось в неспособности поэта жить «самостоятельной, отдельной жизнью, без подпоры семейства»7. Яркое впечатление о детскости Аксакова дают и рисунки Э. Дмитриева-Мамонова, на одном из которых он вместе с матерью Ольгой Семеновной едет в коляске. Маленькая фигурка матери. На Константине помятый сюртук, на голове картуз непонятной формы, из-под которого пробиваются растрепанные волосы. Поражает выражение его лица: детски чистыми глазами он смотрит куда-то в сторону, как мальчик, которого в первый раз повезли кататься, и для которого удивительны самые простые вещи.
Подобное ощущение аксаковской детскости передал и Л. Н. Толстой в суждении о том, что «Константин был чистая, благородная натура. Он сорока лет умер девственником.»8. Возьмем на себя смелость предположить, что Толстому в этом высказывании важно подчеркнуть, что основанием аксаковских представлений о мире была детская чистота, непосредственность взгляда на мир, оставшаяся в нем, как известно, до самого последнего дня. Так, греческий священник, исповедуя умирающего русского (Аксаков умер в Греции, на острове Занте, куда родные привезли его для лечения) был поражен услышанным. Эта сцена описана в воспоминаниях друга Аксакова по университету Н. Бицына: «Грек, призванный к умирающему и спешивший попросту справить требу, был изумлен исповедью, причащением и кончиной столь необыкновенного человека. Самым простодушным образом выражал он свое удивление и недоумение: праведник скончался.»9.
Именно такому человеку, как Аксаков, не утратившему изначальный образ детскости, суждено было - как никому другому в русской романтической литературе 20-40-х годов XIX века - приблизиться к самой сути романтического мифа о детстве и воплотить его в повести «Облако», ставшей своеобразным русским вариантом немецкого мифа о детстве.
Как известно, романтический мифологический сюжет о детстве связан, в первую очередь, со стремлением романтиков к углубленному пониманию окружающего и единству с миром, таящем в себе «немые, молчаливые иероглифы жизни»10, расшифровать которые, по их мысли, можно только будучи младенцем, ибо детство - это «отзвук неведомого сновидения, из которого мы вышли на свет»11.
Вместе с тем взрослея, человек «просыпается», теряя при этом не только ощущение «глубокой прелести» детства, но также и нить, связывающую человека с окружающим его миром. Отсюда цель человеческого существования видится романтикам в восстановлении утраченного, т. е. в возвращении себе состояния «неведомого сна», когда «добрые гении <.> будят дремлющие ощущения», для того, чтобы окружить человека «фантастическим миром волшебства» (С. 259).
Однако в каждой авторской мифологической системе подобное «возвращение» имеет свои особенности. Новалис, например, предвосхищая мысль Х. Стеффенса о том, что «искусство <.> является в художнике дитятей» и что, соответственно, в художнике заключено «все умение ребенка» (С. 489), соотносил - на примере жизненного и творческого пути Генриха фон Офтердингена - возвращение в детство с взращиванием в себе поэтического дара.
Иной «путь в детство» представлен в мифологической концепции Л. Тика, окружавшего ореолом высшего смысла не только детство, но и любовь как средство освобождения из плена взрослости, ибо, как это представлено в трактате «О Рунге», именно дитя «отпущено природой на волю, перенесено в иной, более высокий мир, оно рождено, чтобы носила его на руках Любовь» (С. 488). Следовательно, только через Любовь открывается путь к познанию гармоничной первозданности детства.
Похожее путешествие совершил главный герой романа Л. Тика «Странствия Франца Штернбальда» (1798), который, обретя любовь, смог сказать: «Я вернулся в детство!.. я снова владею всем тем, что было когда-то моим, и
больше уже этого не потеряю»12. Нечто подобное испытывает и герой повети Аксакова «Облако» Лотарий, которому лишь наедине с любимой «вспоминались лета детства»13. Отсюда и Франц и Лотарий, связывая наслаждение любовью с детством, признают, что впервые они испытали это чувство именно детьми. Данная параллель не случайна: еще в философии Шеллинга утверждалась мысль о женственности как о начале, составляющем основу бытия. Поэтому ребенку, которому открыты, по мысли романтиков, все тайны мироздания, дано соприкоснуться уже в детстве с любовью высшего порядка. Так, будучи ребенком, Франц встречает девочку-ангела, светлый образ которой превратился для героя в «восхитительный сон», отличный от «обычных чувств, обычных игр, обычной повседневной жизни» (С. 24). Лотарий же в десятилетнем возрасте ощущает на себе поцелуй девушки-облака, бывшей для ребенка «его любимою мечтою», «сокровищем» (С. 486, 487), пока светские развлечения не изгладили память о ней из сердца взрослеющего Лотария.
Действительно, на пути взросления герои Тика и Аксакова пережили множество заблуждений. Так, Франц, отправившийся в странствия, чтобы найти свой путь в искусстве, в конце концов обнаружил, что ведет «легкомысленную жизнь» (С. 220), которую называет «пошлой и ничтожной». В результате из множества друзей с ним остался Кастеллани, «внутреннюю пустоту» которого тиковский герой начал ощущать слишком поздно. Встречи с Ленорой также не доставляли Францу радости, он все более убеждался в том, что не любит ее. Аксаковский же Лотарий посвящает свою взрослую жизнь «удовольствию бала» (С. 487). При этом он вел «внешнюю жизнь», где важен лишь его визуальный образ, в котором у Ло-тария проглядывала «смешная суетливость и тщеславие, какое-то глупое самодовольство».
Тем не менее, детство героев тайным, загадочным образом напоминает о себе как о возможности возвращения к себе самому прежнему, оставшемуся в детстве. Не поэтому ли в руки к Францу удивительным образом попадает альбом с засохшими лесными цветами, которые он когда-то подарил девочке-ангелу. Лотария же спасает сама девушка-облако, спустившаяся на землю в образе Эльвиры и заставившая душу героя «зашевелиться», «почувствовать себя неправым», «почувствовать стыд в душе» и признать, что жизнь его «пустая и бесцветная» (С. 487), подвигая тем самым мо-
лодого человека «перенестись совершенно в лета младенчества» (С. 492). Аналогичную мысль о спасительной силе любви на «пути в детство» Аксаков выразил в написанном годом раньше стихотворении «Посмотри милый друг, как светло в небесах.» (С. 319):
Над мечтой юных лет насмехался злой свет,
Расставался я с верой моей,
Но с тобою любовь возвратила мне вновь.
Упованье младенческих дней.
Как видим, возвращение детства оказывается доступным героям Тика и Аксакова в глубоком, напряженном переживании любви, заставляющем, по словам Франца, «взлететь, как на крыльях, высоко над облаками, и там, в вышине, наполнить свою грудь новыми, более прекрасными звуками и утолить свой изнемогающий дух предельным, высочайшим благозвучием» (С. 131). Подобное заоблачное счастье испытывает в финале повести и герой Аксакова, Лотарий, скользя по небу легким облаком рядом со своей девушкой-мечтой.
В свою очередь любовную историю самого Аксакова также можно назвать «облачной». Его глубокое чувство к «милому другу Машеньке» находило выражение исключительно в мечтаниях о счастье. При этом свое пребывание в мечте Аксаков напрямую связывает с воспоминанием прошлого: «Меня так же, как и прежде, навещают чудные минуты, в которые я вспоминаю что-то и бываю счастлив: я уверяюсь все более и более, что счастие в мечте»14, - пишет он своей возлюбленной. Подобное воспоминание прошлого подводит к мысли об аксаковской сопричастности детству как моменту из прошлого, которым он дорожит и бережет, что подтверждают и факты его биографии. Таким образом, как это следует из вышесказанного, центральная в немецком романтическом мифе идея возвращения детства нашла свое отражение не только в «Облаке», но и в личной судьбе его автора.
Примечания
1 Аксаков, К. С. Путь // Поэты кружка Н. В. Станкевича. М. ; Л., 1964. С. 312. Здесь и далее цит. по этому изданию с указанием страниц в тексте статьи.
2 Цит. по: Анненкова, Е. И. Эстетические искания молодого К. Аксакова // Страницы русской литературы середины XIX века. Л., 1974. С. 111.
3 Переписка Н. В. Гоголя : в 3 т. М., 1988. Т. 2. С.317.
4 Томление (нем.). Аксаков сам предпочитает использовать немецкое слово, которое встречается как в тексте «Облака», так и в его лирике.
5 Переписка с М. Г. Карташевской // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1973 год. Л., 1976. С. 78.
6 Там же. С. 80.
7 Панаев, И. И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 151-152.
8 Лазурский, В. Ф. Дневник // Лит. наследство. М., 1939. Т. 37-38. С. 480.
9 Рус. арх. 1885. № 3. С. 410.
10 Гёррес, И. Вера и знание // Эстетика немецких романтиков. М., 1987. С. 259. Здесь и далее цит. по этому изданию с указанием страниц в тексте статьи.
11 Стеффенс, Х. О Рунге // Эстетика немецких романтиков. М., 1987. С. 524. Здесь далее цит. по этому изданию с указанием страниц в тексте статьи.
12 Тик, Л. Странствия Франца Штернбальда. М. : Наука, 1987. С. 226. Здесь и далее цит. по этому изданию с указанием страниц в тексте статьи.
13 Аксаков, К. С. Облако // Русская фантастическая проза эпохи романтизма. Л., 1991. С. 491. Здесь и далее цит. по этому изданию с указанием страниц в тексте статьи.
14 Переписка с М. Г. Карташевской. С. 76.
