CC BY
47
ЗАМЯТИНСКИИ ТЕКСТ КАК ОБЪЕКТ ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИИ
Фауна и флора письменного стола - гораздо богаче, чем думают, она еще мало изучена.
Евгений Замятин
Творческое наследие Евгения Замятина по праву занимает одно из ведущих мест в исследовательской проблематике тамбовских филологов. Несмотря на то, что минуло уже 125 лет со времени рождения писателя, мы еще не можем утверждать, что представление о творческом методе писателя сложилось во всей полноте, непредвзятости и непротиворечивости. Достаточный ли это срок, чтобы делать какие-то - не конъюнктурные и сиюминутные, но отстоявшиеся и свободные от всего наносного - выводы, ставить диагнозы и принимать окончательные решения? Наверное, на этот вопрос трудно ответить однозначно. И дело здесь не в неумолимом течении времени, не в характере общественного устройства и не в трудолюбии критиков и ученых. Дело в самом Замятине - в живом дыхании его творений, пульсирующих «ритмических преступлений в прозе», в затягивающей в свой омут магии его слова и стиля, в его страстной и сильной натуре евразийца, сумевшей объединить в себе гений бытописательства и дар провозвестничества, силу реализма и загадочную красоту и изящество модернизма. Дело еще и в том, что Замятину до сих пор есть, что сказать человечеству. Его феномен, несмотря на многочисленные исследования, -еще далеко не прочитанная книга. И если отечественное и зарубежное литературоведение уже накопило достаточный опыт исследования этого уникального явления, то язык произведений Замятина пока остается «терра инкогнита», он ждет, очень ждет своего исследователя, поскольку именно он, язык, может стать ключом к разгадке глубинного смысла его творений. Замятинский стиль, в котором блестяще реализовано изобразительное мастерство автора, - принципиально актуальный объект научных изысканий. Тем не менее, работ такого плана весьма немного, тем более системных исследований [Алтабаева 1993: 46-49, 1996: 168-170, 1997: 5255, 2000: 91-102, 2004: 217-223; Алтабаева, Рыжков 1997: 59-68; Рыжков 2004]. Лингвистическая лаборатория, в 2006 г. учрежденная в Мичуринском государственном педагогическом институте как филиал Международного Замятинского центра Тамбовского государственного университета имени Г.Р. Державина, в этом смысле объективно оказывается одним из первых научных центров, занимающихся проблемами замятинского теста с позиций лингвокультурной парадигмы.
Во главу угла нашей деятельности мы ставим замятинский текст как самодостаточный феномен национальной культуры, как крупное явление русского
Е.В. Алтабаева
В работе представлено обоснование феномена замятинский текст, рассмотрены методологические предпосылки его лингвокультурологи-ческого анализа, выявлены и описаны дифференциальные признаки замятинского текста, особенности его языка и концепто-сферы.
Ключевые слова: замятинский текст, лингво-культурология, идиостиль, национально-культурные концепты, концептосфера.
языкового сознания, как национальное достояние России. Тем самым задачи лаборатории заключаются в системном исследовании замятинского текста как особого национально-культурного явления, с одной стороны, и уникального языкового феномена - с другой. Здесь необходимо остановиться на теоретических основаниях исследования, т. е. обратиться к вопросам методологии, а именно: с каких методологических позиций мы осуществляем изучение языка произведений Замятина.
Во-первых, учитывая, что Замятин является ярчайшим выразителем русской национальной ментальности, мы подходим к изучению его языка с позиций лингвокультурной парадигмы, которая, в свою очередь, представляет собой одну из реализаций антропоцентрического подхода в науке о языке.
Во-вторых, мы рассматриваем языковые особенности его произведений не разрозненно и фрагментарно, но как репрезентацию индивидуально-авторской кон-цептосферы.
В-третьих, в своих разысканиях и рассуждениях мы опираемся на базовое для нас понятие: «замятинский текст». На понятии «замятинский текст» следует остановиться особо. Всем известны такие, по словам В.Н. Топорова, конструкты, как петербургский текст, пушкинский текст, гоголевский текст. Мы знаем, что эти обороты, каждый в свое время, введены в научный обиход как термины и активно используются в научных филологических разысканиях.
Думается, что есть все основания дополнить этот ряд новым понятием, равно как и утверждать бытие замятинского текста как самостоятельного объекта научного исследования, как той самой исходной реальности филологии, каковой, по словам С.С. Аверин-цева, и является всякий текст. И в этом проблемном поле важно и интересно следующее: каковы критерии выделения замятинского текста в русской литературе, в чем и как проявляется его особый облик? Естественно предположить, что содержательная сторона его свойств как лингвокультурного, художественного и языкового
феномена не столько отражает поэтическую установку автора, сколько является прямым следствием его мироощущения, миропонимания, «мирочувствия». Реализация этой содержательной стороны в произведении формирует собственно читательское восприятие замя-тинского текста, во-первых, и воплощает индивидуально-авторскую картину мира, во-вторых.
Коль скоро лингвокультурные, художественные и языковые свойства замятинского текста можно считать основой, каркасом здания, то возникает вопрос о признаках, формирующих и наполняющих, так сказать, полотно замятинского текста и обеспечивающих то самое впечатление, которое уловил и выразил К. Федин, подметивший, что «Замятина не хитро угадать по любой фразе. Он вытачивал вещи как из кости...» [Федин 1967: 78].
Определяющими чертами, можно сказать, дифференциальными признаками, замятинского текста, с нашей точки зрения, являются следующие.
Особая концептосфера, национально специфицированная в ткани текста. При исследовании концепто-сферы художественного текста вообще и замятинского текста в частности целесообразно, по нашему мнению, применять многоаспектный подход. Именно он позволяет учитывать сложную, многоплановую природу национально-культурных концептов, разнообразие способов их формирования, специфичность репрезентации в тексте и т. д. Можно выделить следующие наиболее значимые аспекты исследования концептов: лингвофи-лософский, логический, психолингвистический, социолингвистический, лингвокультурологический, лингвокогнитивный и собственно лингвистический. Такой подход к исследованию концептосферы художественного текста сочетает в себе классические и новые методы и как нельзя лучше подтверждает антропоцентрическую природу языка и текста [Алтабаева 2006: 280]. Естественно, что при его использовании следует опираться на четкие методологические основания каждого из вышеназванных аспектов, чтобы избежать противоречивости в системном описании. Так, методологически значимым является тезис В.В. Колесова о том, что «исторически каждое ключевое слово национального языка проходит путь семантического развития от туманного «нечто» (как С. Аскольдов называл концепт) к культурному символу со все усложняющейся специализацией дифференциальных признаков и с одновременным преобразованием содержания понятия, сигнификатов семы и пр.» [Колесов 1992: 64]. К сожалению, в исследовательской практике нередко приходится сталкиваться с неразличением, смешением концептов языка, извлеченных из различных языковых форм, и концептов ментальных, имманентно присущих нашему сознанию. Концепт - сложнейший феномен человеческого языкового сознания и с необходимостью требует онтологического подхода при выяснении и описании его природы. Тем важнее проводить исследование концептосферы художественного произведения методологически корректно, не допуская нарушения вышеназванных критериев. В этом плане значимую роль играет понятие ключевого смысла художественного текста.
Ключевой смысл (смыслы) соотносится с категорией содержания как особая интерпретация того, о чем сообщается в тексте. Будучи интерпретационным компонентом текста, ключевой смысл (смыслы) имеет концептуальную природу, поскольку отражает содержание соответствующего концепта и структурирует концепто-сферу художественного текста, являясь ее «стержневым» образованием. Исследование ключевых смыслов текстовой модели картины мира позволяет вскрыть глубинные механизмы их сосуществования и взаимодействия в индивидуально-авторской концептосфере.
За ключевыми текстовыми смыслами стоят фундаментальные концепты языкового сознания нации, отражающие в художественном тексте систему «миров личности» и являющиеся национально-культурными константами. Так, в важнейших текстовых смыслах отражены фоновые знания носителей русского языка. Кроме того, в них получают свое образное воплощение универсальные и общенациональные концепты русского языкового сознания. При этом, есть основания полагать, что в содержании ряда концептов (время, пространство, человек, ум, тело, совесть, вера, надежда, любовь, желание, возможность, необходимость и др.) сосуществуют и переплетаются универсальное и национально-культурное «коллективное бессознательное». Очевидно, что «в рамках культурного концепта смыслы постоянно уточняются и модифицируются, приводятся в соответствие с вновь получаемой информацией» [Алефиренко 2005: 9], а сам концепт выступает в качестве посредника между языковой и внеязыковой действительностью, соединяя и связывая эти два мира. Для русской языковой картины мира характерны собственные, национально специфицированные концепты (душа, судьба, тоска, кручина, неприкаянность, удаль, приволье, размах, авось и др.). Для понимания сущности таких концептов людьми, не говорящими по-русски, важно учитывать дискурсивную функцию их репрезентантов в тексте художественного произведения. Полотно замятинского текста организуется системой разнообразных концептов, образующих индивидуально-авторскую концептосферу и располагающих собственной системой средств представления. Изучение данной системы составляет одну из главных задач современного замяти-новедения.
Особое взаимодействие и взаимопроникновение макрокосма и микрокосма. Эту черту, реализованную в пространстве замятинского текста, прекрасно иллюстрируют слова самого Замятина из работы «О синтетизме»: «Как будто реально и бесспорно: ваша рука. Вы видите гладкую, розовую кожу, покрытую легчайшим пушком. Так просто и бесспорно. И вот - кусочек этой кожи, освященный жестокой иронией микроскопа (здесь и далее выделено нами - Е. А.): канавы, ямы, межи; толстые стебли неведомых растений - некогда волосы; огромная серая глыба земли - или метеорит, свалившийся с бесконечно далекого неба - потолка, - то, что недавно еще было пылинкой; целый фантастический мир - быть может, равнина где-нибудь на Марсе ... Синтез подошел к миру со сложным набором стекол
- ему открываются гротескные, странные множества миров; открывается, что человек - это вселенная, где солнце - атом, планеты - молекулы, и рука - конечно, сияющее, необъятное созвездие Руки, открывается, что Земля - лейкоцит, Орион - только уродливая родинка на губе, и лет солнечной системы к Геркулесу - это только гигантская перистальтика кишок. Открывается красота полена - и трупное безобразие луны, открывается ничтожнейшее, грандиознейшее величие человека, открывается - относительность всего. И разве не естественно, что в философии неореализма - одновременно - влюбленность в жизнь и взрывание жизни страшнейшим из динамитов: улыбкой?» [Замятин 2004: 167-168]. Текст самого Замятина - отнюдь не искусно сконструированное образование прекрасного мастера. Это язык и образ, это звук полной мощности и изображение максимальной яркости. Это кровь и плоть, биение сердец в унисон и нешуточный накал страстей (как тут не вспомнить Матисса с его девизом: «искусство должно быть страстным»?). Это совершенно особое четырехмерное пространство, это огромный мир, вмещающий в себя и «одну какую-то точку в уголку ее губ» - точку «сгущенного солнца», и целую вселенную с лунами, звездами, «миллионоверст-ными воздушными льдами» ... Это тот самый сплав, тайну которого так хорошо знали Иероним Босх и «адский» Питер Брейгель».
Полифоничность (многоголосие), когда автор, рассказчик, герой речедействуют в тексте на равных. При этом важно, на наш взгляд, различать адресации воз-действенности. Ближайшая, внутритекстовая адресация типа «автор - герой» представляет собой организацию воздействия в пределах текстового (композиционно-сюжетного) пространства по отношению к действующим лицам как участникам текстовой коммуникации.
Авторским замыслом и параметрами смоделированной ситуации предопределяется характер речевого или неречевого реагирования адресата (рациональное, эмоциональное, позитивное, негативное, нейтральное и т.д.). Чаще всего такой тип адресации воздейственности встречается в диалогической речи персонажей, где мы сталкиваемся с непосредственным воздействием, например:
«За окном торговались, кричали, скрипели. Полковник не выдержал:
- Иван Арефьич, да закройте окно! Голова трещит. Что за манера - базар перед самым кабинетом!
Иван Арефьич, на цыпочках, закрыл окно и позвал:
- Следующий» (Уездное). [Замятин 2003: 128].
Или:
«В дверях - очки на кончике носа:
- Елисей Елисеич, велели - чтоб на собрание. Скорее.
- Ну вот, только за книгу сядешь ... Ну, что еще такое? - У лысенького мальчика в голосе слезы.
- Не могу знать. А только чтоб скорее... Дверь каюты захлопнулась, очки понеслись дальше... » (Мамай) [Замятин 2003: 477].
При дальнейшей, надтекстовой адресации типа «автор - герой - читатель» воздействие выходит за пределы текстового пространства и делает своим адреса-
том читателя или исследователя текста, не оставляя без внимания героя, внутренний мир и душевное состояние которого автор обычно раскрывает в форме либо авторской, либо несобственно-прямой речи, где выступает как соучастник происходящего, «доверенное лицо» своего персонажа, например: «Забиться бы куда-нибудь, залезть в какую-нибудь щель тараканом...» (Уездное); «Нет того слаще, как девичьи слезы унять, увидеть улыбку, осветленную слезами, как лист - дождем» (Африка).
В сочетании со сказовой манерой повествования несобственно-прямая речь становится одним из важнейших компонентов механизма воздейственности в прозе Замятина, являясь в то же время средством индивидуализации носителей речи, персонификации повествования. Умело пользуясь традициями сказового жанра, Замятин-автор как бы прячется за маской рассказчика -представителя той социальной среды, которая описывается в произведении. Эффект воздействия здесь заключается в том, что, «с одной стороны, рассказчик стремится подчинить «чужую» речь своей собственной, а с другой - сквозь восприятие рассказчика проступает индивидуальная манера персонажей говорить, думать, чувствовать» [Мущенко [и др.] 1978: 156]. Подобное многоголосие, создаваемое, прежде всего, использованием несобственно-прямой речи, относится к сугубо сказовым поэтическим возможностям, но в то же время участвует в системе художественного воздействия как текстообразующее средство. Для автора важно в этом плане представлять, «чей «голос» воспринимает в каждый данный момент реципиент - голос автора (действительного или внутритекстового) или голос передразнивания, или голос рассказчика и проч.» [Богин 1996: 5].
Естественно, что вплетение элементов несобственно-прямой речи в речь рассказчика не только индивидуализирует, но и динамизирует повествование, облегчает процесс формирования смыслов в художественном тексте, т. е., по существу, служит одним из средств воздейственности произведений.
Особый хронотоп замятинского текста, позволяющий говорить об авторском пространственно-временном континууме. Мир воспринимается и оценивается человеком, прежде всего, в категориях времени и пространства, причем можно предположить, что это особенно характерно для русского человека. И время, и пространство являются весьма значимыми фрагментами национальной языковой картины мира, а в замятинском тексте выступают доминирующими концептами, являясь в то же время основными характеристиками героев. Следует также отметить, что для замятинского текста время и пространство - особые, организующие концепты, создающие тот самый хронотоп, в который погружает своих героев Замятин. Не случайно сами названия многих его произведений являются репрезентантами именно этих концептов - пространства («Уездное», «На куличках», «Алатырь», «Русь», «Островитяне», «Пещера», «Африка», «Север» и др.) и времени («Три дня», «Апрель», «Полуденница», «Четверг», «Наводнение», «Встреча»).
Анализ замятинского хронотопа показывает явную его специфику, заключающуюся, в том числе, в динамичности пространства и цикличности времени. Мы уже обращались к этой проблеме [Алтабаева, Бреденко 2004: 201-206; Алтабаева, Фотинова 2004: 206-210 и др.], однако она нуждается в более детальном рассмотрении и специальных исследованиях. Такие исследования в течение ряда лет ведутся в лингвистической замятин-ской лаборатории, и их результаты оформляются в диссертационные работы.
Особый, былинно-бытовой (или бытово-былинный?) тип героя. Замятинские образы полны жизни, они вполне реальны, пластичны, естественны, осязаемы даже при их былинности (Марей в «Севере», Федор Волков в «Африке», Цыбин в «Еле») или гротесковости (викарий Дьюли в «Островитянах», Краггс в «Ловце человеков», дьякон Индикоплев в «Иксе»). Поймав образ, Замятин одевает его словами, в которых - «и цвет и звук: живопись и музыка дальше идут рядом» [Замятин 1989: 32]. Читателю удается не только увидеть героя, но и услышать его, почувствовать, войти в его ближний круг, в его мир, ощутить себя соучастником проходящего. Исследование средств речевой и неречевой характеристики героев Замятина позволит приблизиться к постижению их сущности, с одной стороны, и механизма «вылепливания» уникальных художественных образов - с другой.
Особая воздейственность текстов Замятина, обусловленная синтезом информативных и прагматических факторов. В своих работах мы неоднократно обращали внимание на то, что произведения Е. Замятина отмечены особым «дыханием» фразы, чутьем слова-знака и слова-звука, многоголосием текстовой ткани, погружением в «отборно русскую» речевую стихию. Главное для писателя - почувствовать, «услышать ритм всей вещи», а затем добиваться желаемого эффекта, совершая «ритмические преступления в прозе», конструируя текст и совершенствуя его «медленным процессом переписывания» [Замятин 1989: 32]. При этом Замятин достигал таких вершин писательского мастерства, что его чуть ли не упрекали в формальной изысканности, в излишне рациональном механизме образов, в просвечивающейся сквозь замысел «инженерии его вещей» [Федин 1967: 78]. Что же позволяет Замятину так смело и решительно погрузить нас в многомерное пространство повествования, не ввести, а втянуть, заманить в водоворот событий? Думается, ответ на этот вопрос стоит искать в сфере глубинных механизмов воздейственности художественного текста, который, как и всякий другой текст, является высшей, а возможно, и универсальной формой коммуникации. Правильно понять текст значит правильно понять состояние той эпохи, которая стоит за этим текстом. На наш взгляд, в этом особом, образном и эстетически значимом, отражении действительности уже изначально заложены основы воздейственности художественного текста, в котором всегда конкурируют собственно информативный и прагматический компоненты. Вопрос об их соотношении и взаимодействии заслуживает отдель-
ного рассмотрения, хотя в каждом конкретном случае могут прослеживаться закономерности, характерные для художественного творчества в целом.
Применительно к замятинской прозе, видимо, можно говорить не просто о взаимодействии, а о взаимопроникновении, о слиянии информационно значимых и прагматически ориентированных элементов текста, об их, пользуясь термином самого Замятина, синтетизме: прагматизированной информативности или информативной прагматизированности. Иными словами, всякая информация у Замятина подается как «прагматически маркированная», а через прагматические средства читатель получает художественное впечатление не в чистом виде, а осложненное новыми знаниями, представлениями о том или ином герое или событии.
Рассмотрим пример из рассказа «Пещера»: «Вдруг -свет: ровно десять. И не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете - труднее, чем в темноте. И при свете ясно: лицо у него скомканное, глиняное (теперь у многих глиняные лица: назад - к Адаму). А Маша:
- И знаешь, Март, я бы попробовала - может, я встану... если ты затопишь с утра.
- Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно -с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки - каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек - и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в потолок, в стекла, в стены: «Где бы дров - где бы дров -где бы дров» [Замятин 2003: 542-543].
По существу, информация, содержащаяся в этом фрагменте, сводится к следующему: герой не в силах сказать умирающей от холода жене, что дрова кончились, и мучительно пытается найти выход - достать дрова. Но Замятин не был бы Замятиным, если бы не возвел, в общем-то, бытовую ситуацию на подлинно трагедийный пьедестал, если бы не показал всю глубину переживаний героя, обреченность его стремления сохранить в «пещерных» условиях человеческое лицо.
Писатель не пользуется типичными и, казалось бы, подходящими в данном случае средствами языка. Его авторская информативность - особого рода. Это зрительно-слуховые сигналы, посылаемые читателю через текст и формирующие образ. В начале анализируемого фрагмента посылается зрительный сигнал (в комнате темнота, и «вдруг - свет»), который подчеркивается и усиливается повторами («при свете - труднее», «и при свете ясно: лицо у него скомканное, глиняное...»). Метафора «скомканное, глиняное лицо» - это следующий сигнал, который раскрывает душевное смятение героя и иллюстрирует его реплику, столь же скомканную и глиняную («Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно - с утра»). Высветив образ, Замятин озвучивает его - «слышно... » и далее - «каменным топором колют
Мартина Мартиныча на куски». Последнее предложение фрагмента необычайно выразительно.
Оно начинается с синтеза звукового и зрительного сигналов («Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше»). В восприятии читателя отзвук от как бы расколотого, разбитого на куски героя, выписанного в эстетике «словесного кубизма», сливается воедино с видом его нелепой глиняной улыбки и перерастает в биение души-птицы, мечущейся по пещере в поисках выхода: «Где бы дров - где бы дров - где бы дров». И теперь мы уже не можем сомневаться в высоте напряжения замятинской строки: мы видим, мы слышим, мы осязаем образ и более того, мы готовы принять его именно таким, каким показывает его Замятин - движимым единственным желанием найти дрова, способным ради этого на любую жертву. Безусловно, автор еще многое добавит к характеристике своего героя, но главное уже сделано, и мы знаем ту доминанту, вокруг которой группируется художественный мир этого рассказа: «Где бы дров.».
Особый язык и стиль, позволяющие так организовать кодирование информации, что уже сами способы этого кодирования являют собой эффект сильнейшего художественного впечатления.
В этой системе дифференциальных признаков за-мятинского текста мы выделяем два доминирующих, из которых вытекают и на основе которых формируются все остальные. Альфа и омега замятинского текста - две взаимосвязанные сущности: концептосфера и язык. Исследовательские перспективы лингвистической замя-тинской лаборатории, надеемся, позволят представить параметры и результаты исследования национальной концептосферы произведений Е.И. Замятина, художественная система которого в плане репрезентации русской ментальности, безусловно, представляет большой научный интерес для исследователей самых разных направлений. Процесс изучения различных способов вербализации и организации в концептуальном пространстве замятинского текста, диагностически важных для последнего, национально-культурных концептов (время, пространство, человек, ощущение, речь, желание, любовь и др.) предполагает его осуществление, во-первых, на междисциплинарном уровне с использованием всех современных данных о человеке и языке, полученных в различных областях знания, т. е. на основе многоаспектного подхода, во-вторых, с учетом основных характеристик самого объекта исследования, среди которых выделяются, прежде всего, его антропоцентрическая направленность и национально-культурная специфичность, многоплановость семантики замятинского текста и его структурно-функциональная целостность. В своей работе мы представили те основные направления лингвокультурологического исследования феномена «замятинский текст», которые заслуживают самого пристального внимания лингвистов разного профиля. Разыскания в этой области, несомненно, составят перспективу осмысления замятинского текста русистикой XXI в.
Литература
Алефиренко Н.Ф. Этнокультурные константы языкового сознания // Этнокультурные константы в русской языковой картине мира: генезис и функционирование: мат-лы Междунар. науч. конф. (Белгород, 29 сентября - 1 октября 2005 г.). Белгород; 2005. Алтабаева Е.В. Высказывания с семантикой волеизъявления как средство речевого воздействия в произведениях Е. Замятина // Творческое наследие Е. Замятина: взгляд из сегодня. Кн. VI. Тамбов, 1997. Алтабаева Е.В. Концепт «желание» в художественной прозе Е. Замятина // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня: научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы: в XIII кн. Кн. XIII / под ред. Н.Н. Комлик. Тамбов; Елец; 2004.
Алтабаева Е.В. О механизме художественного воздействия прозы Е.И. Замятина // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Кн. VII. Тамбов, 2000. Алтабаева Е.В. Поэтика сказовых форм в прозе Евгения Замятина // Литература и фольклорная традиция: тез. докл. межвуз. науч. конф. Волгоград, 1993. Алтабаева Е.В. Современные подходы к исследованию концептосферы языка (на материале концепта «желание») // Международный конгресс по когнитивной лингвистике, 26-28 сентября 2006 г.: сб. мат-лов / отв. ред. Н.Н. Болдырев. Тамбов, 2006. Алтабаева Е.В. Текстовые особенности категории волеизъявления (на материале произведений Е. Замятина) // Язык и культура: 4-я Междунар. конф.: мат-лы. Киев, 1996. Ч. 3.
Алтабаева Е.В., Бреденко Е.А. Время в языковой картине мира героев Е. Замятина // Актуальные проблемы лингвистики и методики: межвуз. сб. науч. тр. Елец; 2004. Алтабаева ЕВ, Рыжков И.А. Текстовые возможности глаголов ощущения в романе Е. Замятина «Мы»// Творческое наследие Е. Замятина: взгляд из сегодня. Кн. V. Тамбов, 1997. Алтабаева Е.В., Фотинова Ю.Ю. Категория пространства в повести Е. Замятина «Уездное» // Актуальные проблемы лингвистики и методики: межвуз. сб. науч. тр. Елец; 2004. Богин Г.И. Воздейственность текста как наличие программы рефлективных техник понимания // Художественный текст как акт речевого воздействия: мат-лы Всерос. науч. конф. Вып. 2. Ростов н/Д, 1996. Замятин Е.И. Собр. соч: в 5 т. Т. 1. Уездное. М., 2003. Замятин Е.И. О синтетизме // Замятин Е.И. Собр. соч.: в 5 т. Т. 3. Лица. М., 2004. Замятин Е.И. Как мы пишем. М., 1989. КолесовВ.В. Концепт культуры: образ - понятие - символ // Вестник С.-Петерб. ун-та. 1992. № 16. Вып. 3.: История, языкознание, литературоведение. Мущенко Е.Г., Соболев В.П., Кройчик Л.Е. Поэтика сказа. Воронеж, 1978.
Рыжков И.А. Глаголы ощущения в романе Е.И. Замятина «Мы». Мичуринск, 2004.
Федин К. Горький среди нас. Картины литературной жизни. М., 1967.
