CC BY
33ЗАМЯТИН Евгений Иванович (1884-1937)
Осмысление писательского масштаба 3. в эмиграции началось после его смерти в 1937. А.Ремизов в некрологе "Стоять — негасимую свечу" обратился к значению творчества 3. для истории литературы. "Только Андрей Белый так сознательно строил свою прозу, а положил "начало" Гоголь, первый Флобер в русской литературе, а за Гоголем Слепцов... Аксаков, Гончаров" (СЗ. 1937. № 64. С. 424). И далее Ремизов разворачивает литературный контекст, в который вписано замятинское творчество: "Словесно Замятин гоголевского корня; прием некоторых его рассказов — чеховский: "Старшина" (1914), "Землемер"... В деревенском: "Чрево" (1913), "Письменно" (1916), "Кряжи" (1915) и до петербургского "Наводнения" (1930) — переодевание, что наивно называется "перевоплощением", и неизбежно навязанные мысли; тема: стихийное, а с отзвуком Толстого. В сказках или, точнее, баснях — Сологуб, сам же Сологуб от "сказок" Салтыкова, требующих комментарий, про что и про кого. В сказании "О том, как исцелен был отрок Эразм" (1920): бытовое монастырское "Уездного", "Знамения" (1918), "Сподручницы грешных" (1918) с галантностью — чуть-чуть не Кузьмин. Единственная попытка выйти из бытового и стать Андреем Белым: двухплановый "Рассказ о самом главном" (1923) дал только аллегории по Леониду Андрееву: тут дело не в лирике и не в какой-то другой памяти, которых нет у Замятина, и никаким искусством не взять, а потому что Андрей Белый — огонь. При всей словесной изощренности Замятин всегда должен был подписываться под своим" (Там же. С. 428).
А.Бем уточнил, что "Е.Замятин оказался на стыке между литературой старой и литературой новой. Он был прочно связан с традицией, и гоголевская линия русской литературы нашла в нем талантливого преемника ... Поиски нового синтеза между бытом и фантастикой, реализмом и символизмом — такова была художественная задача Замятина. Разрешению этой задачи — по-разному — посвятили себя в то время все видные советские писатели "попутчики": Л.Леонов, В.Иванов, К.Федин, И.Бабель, В.Каверин. Замятин, ранее других и более отчетливо осознавший требование сочетания быта с символом, по праву занял руководящее место в литературе периода "военного коммунизма", и с его именем прочно связано литературное объединение "Серапионовы братья", вписавшее в историю русской литературы значительную страницу.
Другая черта, роднящая Е.Замятина с русской классической литературой, это его "идеализм". Несмотря на то, что стихия его творчества — современность, что он очень редко берет сюжетом прошлое, он никогда не остается в пределах этого настоящего. Литература для него — прозрение в будущее" (Бем А. О Евг. Замятине // Меч. 1937. 23 мая).
Журнал "Грани" обратился к его творчеству в связи с 20-летием со дня кончины писателя. В статье А.Кашина говорилось, что "Замятин является как бы завершающим звеном прошлого столетия (столетия безусловной веры в прогресс, в благорастворение воздухов и в царство Божие без Бога на земле) и первым в столетии нынешнем. Он кончил то, что начал Достоевский и показал свой собственный путь к преодолению опасности — не только трудами, но и всей жизнью. Героиня Замятина в Едином Государстве, сам Замятин в СССР доказали, как крепко стоит на земле человек, согреваемый верой — пусть даже не в личного Бога, но хотя бы только в иррациональное — корень квадратный из минус единицы, насколько бессильны перед такими людьми все физические принуждения, все пытки и казни. Уж если человек перед соблазном логики устоял и не соблазнился, что для него пытка и казнь!" (Кашин А. Художник и человек // Грани. 1956. № 32. С. 116).
Автор статьи в том же журнале Н.Е.Андреев пишет: "В его творчестве сочетались, казалось бы, нелегко соединимые начала, — любовь к русскому быту и увлечение утопией, ирония и глубина чувств, трагизм и искусство сатиры, Лесков и Герберт Уэллс, бунтующая плоть и холодный расчет математика, Лондон и Лебедянь в Тамбовщине. Замятин — один из создателей советской литературы, но он же, как убедительно показал Г.П.Струве, оказал влияние на английский утопический роман в лице А.Гексли и Орвелла" (Андреев Н. "Ересь" Замятина // Грани. 1956. / № 32. С. 119). З. требовал от писателя, прежде всего от самого себя: отказ от трафарета, от "наезженных путей", и не только общее понимание литературной техники, но и овладение мастерством того жанра, в котором писатель работает. Именно для русской современной прозы эти требования З. звучат, как и в начале 20-х, "писательской программой", направленной на борьбу с кустарщиной, с возвращением к "традициям шестидесятников", на борьбу с удручающей формальной и психологической бескрылостью, характерными, к несчастью, для нынешнего "социали-стического
реализма". Само собой разумеется, что такая писательская программа неразрывно связана с проблемой творческой свободы, без наличия которой искусство не возникает" (Там же. С. 126).
Многое о литературном значении З. говорилось еще при его жизни: "Замятин унаследовал от Лескова нелегкое искусство создавать "события". Отсюда — яркость и сухость его неподражаемых рассказов. Краткие повести эти, написанные таким чистым и богатым русским языком, с таким унынием и блеском, сразу определили место Замятина в русской литературе — почти совсем неизвестный до революции, он, возвратясь из Англии, был признан "мэтром". У него учились молодые писатели, особенно те, кому стали ненавистными беспредметные описания и накопления психологических деталей в ущерб фабуле" (Голенишев-Кутузов И. Евгений Замятин // В. 1932. 18 февр.).
Говоря о месте З. в современной литературе, М.Слоним отмечал, что "влияние его было весьма значительно, и одно время казалось даже, что ему предстоит стать во главе целого литературного направления. Но потом выяснилось, что Замятин "не созвучен эпохе": он отстаивал свободный почин и независимость художника в годы социального заказа, и требовал от писателей мастерства, когда законодатели советского искусства провозгласили идеологию единственным мерилом ценности литературных произведений. "Тематика замятинского творчества тоже не вполне соответствовала тому, что обычно вдохновляло прозаиков и поэтов во время научного коммунизма, нэпа или строительства пятилетки. Замятин и в эпоху революции продолжал в насмешливой и иронической манере изображать человеческую тупость и дурость, медвежьи углы русской провинции и закоулки душевной мелкоты и лицемерия" (Слоним М. Портреты советских писателей. Париж, 1933. С. 49). "Он поплатился за свою насмешливость, за отсутствие приспособляемости и почтительности к сильным мира сего, за слишком явное нежелание подчиняться велениям политической моды. Его объявили чуть ли не врагом революции и духовным агентом буржуазии. Некоторые из его произведений получили кличку крамольных и "наглых". Но все эти придирки и выдумки не могут изменить того факта, что творчество Замятина чрезвычайно типично именно для революционного периода нашей словесности и что он продолжает оказывать сильнейшее воздействие на
значительное количество тех самых авторов, чья политическая благонадежность не может быть взята под подозрение даже нетерпимыми ревнителями коммунистической идеологии в искусстве. Как бы ни относились московские и ленинградские критики к Замятину, он является в настоящий момент одним из видных и своеобразных представителей целого направления советской литературы" (Там же.
С. 61).
Т.Таманин (Т.И.Манухина) в статье, вышедшей в свет к двухлетней годовщине смерти Замятина, обратила внимание на то, что "в эмигрантской прессе смерть Е.И.Замятина прошла почти незамеченной. Краткие некрологи, две-три журнальных статьи, в которых авторы старались найти покойному писателю подобающее его заслугам место (кажется, оно нашлось в созвездии Лескова). Замятину воздали должное как мастеру народного сказа, умному и чуткому писателю, помянули кратким словом его личность и творчество — и все замолкло" (Таманин Т. Е.И.Замятин // Русские записки. 1939. № 16. С. 98). Критик характеризует особенности замятинского творчества: "Отличительная черта его творчества — особая, замятинская иро-
ния — умная, острая, незлая, которая, по слову Ан.Франса, "учит смеяться над злыми и глупыми, дабы не иметь слабости их ненавидеть"... Он органически современен нашей масштабно-расчетной строительной эпохе, которую художественно запечатлеть певучим журчанием классической прозы было бы невозможно" (Там же.
С. 100). Говоря о замятинском мировоззрении, критик замечает: "Критическое отношение Замятина к жизни — лишь проявление природы его души, революционной как бы органически. Но его революционность глубже и шире всех социальных или политических идеологий. Она — духовная сила, которая стремит волю к раскрытию заложенных в человеке начал и дарований, а чувство делает чутким ко всему, что раскрытию препятствует или способствует; эту силу называют "свободой" (там же). З. в глазах критика — безусловный революционер и идеалист, причем "корни замятинского идеализма уходят глубоко и питаются водами подземного источника — верой в добрую, светлую природу человека. Оттого, вероятно, поэтическое восприятие мира и людей у него всегда так ярко, молодо и свежо. Но странно — скептический ум
его не усомнился в столь сомнительной, столь уязвимой для критики истине, как вера в человека, а лишь старался обосновать ее доводами разума. Тогда появлялись искусственные цветы наукообразных рассуждении (он любил пользоваться трехчленной формулой гегелевской диалектики). По-видимому, марксистская фразеология была ему удобна и формально: она прикрывала резкие протесты, колкости сатиры, словесную борьбу, мечтания о рае за гранями пролетарской диктатуры: правоверный революционер-марксист мог критиковать, мог отрицать "сегодня" во имя "завтра". Поначалу никто в этом не сомневался. Лишь позже опомнились, насторожились, что-то сообразили — и спустили на него люто злую свору" (Там же. С. 104). В статье подчеркивается, что "Замятин один из тех русских людей, которые удержались на грани революционной настроенности; не соскользнув ни в красную, ни в белую реакцию, он продолжал идти своим путем, преодолевая препятствия, где бы их ни встречал. Советскую жизнь он судил по совести, так же, как раньше — довоенный русский (или английский) быт; и тогда и теперь судил не ради суда, а чтобы бороться за лучшее будущее. Оторванный от России, он продолжал душою жить на родине. На эмигрантские дела и интересы не отзывался. Наши шатобриановские настроения, поэтизация невозвратного прошлого, ревнивое охранение чистоты языка, православия, бытовых традиций, неутомимое собирание исторического наследия, — вся эта многообразная консервативная миссия эмиграции была ему чужда" (Там же. С. 108).
Б.А.Ланин
