CC BY
109
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ПОСЛЕДНИХ РАССКАЗОВ В. АСТАФЬЕВА
Н.Н. Архангельская
Arkhangelskaya N.N. Marginal notes in V. Astafyev’s last short stories. The article verifies semantic emphases in V. Astafyev’s prose about the Great Patriotic War written in the 1990s to 2000s. It proposes an interpretation of the writer’s short stories - ‘The Goose Flying Past,’ ‘The Captured Cannon,’ and ‘Cruel
Songs.'
Фронтовой и жизненный опыт Виктора Астафьева вынуждал автора браться за перо с тем, чтобы поведать читателю о пережитом и прочувствованном. Событиям военных и первых послевоенных лет в прозе писателя 1990 - начала 2000-х годов отведено значительное место. Собранные воедино, внимательно прочитанные и осмысленные, последние произведения В. Астафьева о войне помогают проследить, как человеческая правда постепенно теснила правду художественную, как изменялся авторский взгляд на происходившее в годы Великой Отечественной войны, как публицистика и эстетика взаимно дополняли друг друга, выполняя определенные автором задачи. Сопоставление художественной структуры и художественного содержания повестей и рассказов указанного периода дает материал для анализа творческих исканий писателя, для выяснения того, как тип конфликта, особенности сюже-тосложения, композиционное решение произведений способствовали реализации авторского замысла.
В ряду произведений, значимых для понимания творческого кредо Астафьева-художника на рубеже ХХ-ХХ1 веков, необходимо упомянуть роман «Прокляты и убиты» (1992— 1994), повести «Обертон» (1996), «Веселый солдат» (1998), рассказы «Пролетный гусь», «Трофейная пушка», «Жестокие романсы» (2001). На их страницах немало фронтовых эпизодов (описание конкретного боя, окопных будней, поведения человека, живущего на этой войне, психологии советского солдата), повествования о пребывании солдат в госпиталях, на пересылках, о пути с войны домой. Однако в целом проза В. Астафьева 1990-х годов представляет собой масштабное художественное полотно, в основе которого -рассказ о судьбе поколения, вынесшего на своих плечах тяжелейшую в истории совет-
ской страны войну, попытка высказаться вслух, так или иначе прокомментировать происходившее в стране в 1930-1940-е годы. Повествуя о перипетиях жизни конкретного персонажа, писатель, оставаясь максимально точным в деталях, нередко обобщает, давая читателю понять: за отдельно взятой драмой и трагедией поруганной или сломанной личности стоит горький опыт нескольких поколений, трагедия всего народа, превращенного в основной своей массе в население.
Причины поражения советских войск в начальный период Великой Отечественной войны (как в масштабах фронтов, так и в рамках отдельных операций) Астафьев видит в неповоротливости советской военной и государственной машины, в порочности системы управления, основанной на подавлении и подчинении человека власть придержащими, в уповании на количественное превосходство советского войска и пренебрежении знаниями основ военного искусства, в воровстве и разгильдяйстве различных чинов, занимавших руководящие посты, и всех тех, для кого война стала временем более комфортного обеспечения своего существования. Истоки духовного оскудения советского человека, морального опустошения, обезличенности и беззащитности перед лицом власти в любой ее ипостаси берут свое начало, по Астафьеву, в октябрьских событиях 1917 года. Именно тогда было нарушено естественное течение народной жизни, было положено начало господству идеи «лес рубят - щепки летят», с тех пор анкетные данные и детали биографии стали определяющими критериями в оценке человека.
Упоминания о периоде гражданской войны, о коллективизации, о репрессиях 1930-х годов не являются для Астафьева самоцелью даже тогда, когда он высказывается резко и категорично в публицистических от-
ступлениях романа «Прокляты и убиты», в некоторых фрагментах повести «Веселый солдат». Они воспринимаются как неотъемлемая часть эпического повествования о судьбе России в переломное для нее время, о судьбе русского народа, о гранях национального характера. Упреки писателю в конъюк-турности его прозы постсоветского периода вряд ли могут быть обоснованы: достаточно откровенным и резким он был и в своих произведениях, созданных в советское время («Звездопад», «Пастух и пастушка», «Зрячий посох», «Царь-рыба» и других). Возможно, демократические начинания в стране на рубеже 1980-1990-х годов подвигли В. Астафьева на более откровенные и пространные размышления вслух.
Думаю, его можно считать одним из наиболее цельных, во многом верных самому себе и сложившемуся мироощущению художников, прошедших сложный путь творческих исканий, что нашло отражение в духовном самоопределении писателя и в поэтике его прозы, прежде всего «военной».
Традиционный для прозы о войне конфликт «человек и война» получает у В. Астафьева специфическое художественное разрешение. Специфика обусловлена как многоплановостью конфликта («человек на войне», «человек против войны», «солдатское и человеческое в воюющем человеке», «свои и чужие», «свои против своих»), так и доминированием явно выраженного публицистического начала, расстановкой очень четких и для писателя бесспорных конкретно-исторических социально-политических акцентов. Это находит отражение и в особенностях сюжето-сложения, и в архитектонике произведений, и в типе героя.
Трагизм устойчиво-конфликтного существования человека в действительности обостряется в художественном мире прозы Астафьева отчуждением советского человека от подобных себе, его затерянностью на разных иерархических уровнях советской государственной системы, его неспособностью противостоять и сопротивляться обстоятельствам, если он человек совестливый, порядочный, стремящийся сохранить свою честь незапятнанной.
Наиболее ярко это проявляется в романе «Прокляты и убиты», а также в сюжетных линиях, связанных с некоторыми персона-
жами повести «Веселый солдат» (Чернявской, Черевченко, Калерией, ее походным мужем, мужем тети Любы, рядом эпизодических персонажей) и рассказа «Пролетный гусь» (семья Мукомоловых).
Большинство из персонажей романа «Прокляты и убиты» - рядовые бойцы, простые люди, не имевшие особых льгот и достатка как в мирной, так и в военной жизни. Привычные к тяжелому труду, приученные к терпению и покорности судьбе, они и военные тяготы принимают практически безропотно (как пребывая в запасном полку, так и воюя на Великокриницком плацдарме). Однако из общей массы служивых писатель выбирает наиболее яркие характеры, подробно повествуя о тех, кто так или иначе выделяется, заслуживает особого внимания читателя (Коля Рындин, Владимир Яшкин, Лешка Шестаков, Булдаков, Мусиков, Финифатьев, Нелля, Файя и другие).
Предыстория героя, факты его довоенной биографии помогают автору создать обобщенный портрет поколения и выписать наиболее характерные типы того времени.
Каждая из историй индивидуальна (свидетельство тому - послесловие автора к 1-й книге романа) и в то же время типична, вписана в общий социальный контекст советской жизни 1930-1940-х годов. Типична потому, что многие советские люди так же, как астафьевские персонажи, жили, по мнению писателя, с неизбывным чувством вины и с ощущением необходимости ее искупления всей своей жизнью (ударным трудом, патриотическими поступками, беззаветным служением идее и делу партии).
Отдельные, по ходу сделанные в повести «Веселый солдат» замечания позволяют судить о том, что история рода Астафьевых была драматичной. Возможно, чувство давней обиды и негодования наложило отпечаток на восприятие В. Астафьевым советской действительности разных лет и нашло отражение в поэтике его произведений. С учетом этих предположений становится понятной причина столь нелестных оценок комиссаров и политработников различных рангов, которые встречаются в романе «Прокляты и убиты».
Любой «дармоед», болтун, унижающий в солдате человека, старающийся спрятаться от войны за солдатской спиной, становится в романе объектом авторской иронии и раз-
венчания (Мельников, Мусенок, командир команды, расстрелявшей братьев Снегиревых, Анисим Анисимович, председатель показного суда над Зеленцовым, и другие, оставшиеся в тексте безымянными). В этом же ряду оказываются и старшие командиры, отдающие необдуманные приказы, и представители высшего командования, ведущие войну «на авось», и тыловики, жиреющие за счет фронтовиков, и те, кто, все-таки оказавшись на передовой, пытается увильнуть, словчить, перехитрить смерть за чужой счет.
Наибольшей авторской симпатии удостаиваются рядовые труженики войны. Среди них - и связисты, и пехотинцы, и измученный Ванька - взводный, и умный майор (полковник и т.д.), понимающий, что на войне людей нужно не любить, а беречь.
События, разворачивающиеся в художественном пространстве романа, сталкивают, по воле автора, людей различных национальностей, вероисповедания, с разным жизненным и военным опытом. Однако наиболее важным критерием оценки человека в конкретных ситуациях становится способность преодолеть страх и оставаться человеком. Страх смерти, страх нечаянного или осознанного сопротивления, страх оказаться виноватым и вызвать недовольство начальства. Среди персонажей романа нет сознательных борцов с советской властью, с давлением тоталитарного государства. Вряд ли Астафьев ставил перед собой цель написать антисоветский, антисталинский роман, развенчать большевистскую идею. Скорее, он стремился вывести размышления о событиях, участником и очевидцем которых ему выпало стать, на другой, онтологический уровень [1]. Неслучайно в одном из последних его рассказов -«Пролетный гусь» (2001) - резкая публицистическая обличительная интонация уступит место эпичности повествования.
Последние рассказы В. Астафьева: «Пролетный гусь», «Трофейная пушка», «Жестокие романсы» - вписаны в общий контекст «военной» прозы писателя. Однако некоторые сюжетные коллизии, акценты, расставленные автором, требуют отдельного комментария.
Ситуация, положенная в основу сюжета рассказа «Пролетный гусь», узнаваема: во многом она знакома читателю по повести «Веселый солдат» и в большинстве деталей
получает чисто «астафьевское» художественное решение. Это проявляется и в расстановке персонажей (семья Солодовниковых -семья Мукомоловых- Виталия Гордеевна), и в организации повествования, и в средствах создания образов центральных персонажей. Однако, оставаясь в рамках намеренно жесткого реалистического письма, в этом рассказе В. Астафьев отдает предпочтение формам психологизма в ущерб публицистичности. От этого впечатление усиливается, хотя, на первый взгляд, финал рассказа может быть воспринят как желание автора прибегнуть к мелодраматическим эффектам.
Итак, еще одна история о том, как фронтовик пытался и не сумел обустроиться в послевоенной мирной жизни? Если это так, то к чему возвращаться к уже не раз высказанному? Зачем повторять пройденное? Или подобные «промахи» крупного художника -свидетельство духовного творческого кризиса? Нового уже ничего не скажешь, а молчать не позволяет статус или привычка заносить жизненные впечатления на бумагу?
Подобные вопросы, думается, были бы уместны в любом другом случае, но не тогда, когда идет речь о художнике такого уровня, как Виктор Петрович Астафьев. И последние его рассказы о войне - лишнее подтверждение верности много лет назад избранной теме, ставшей источником творческого вдохновения и нравственных страданий. Ибо слово произнесенное вряд ли способно выразить наболевшее.
Вернемся к рассказу «Пролетный гусь». История встречи Данилы и Марины, а затем недолгого, хотя и ладного существования семьи Солодовниковых вначале воспринимается как своеобразная вариация лейтмотивно звучащей в прозе В. Астафьева темы антиномии любви и войны. Осмысленная с данной точки зрения сюжетная ситуация является еще одним аргументом в подтверждение мысли писателя, что любовь не может спасти от войны и беды, она лишь может помочь человеку, придав ему силы. Однако есть грань, которую не дано переступить и любви. Эта грань в художественном мире Астафьева обретает не столько онтологический, сколько конкретно-исторический статус и вбирает в себя иерархию социально-политических отношений в обществе, реалии современной повествователю и персонажам действитель-
ности. В подтверждение высказанному предположению обратимся к цитате из рассказа «Пролетный гусь»: «Виталия Гордеевна,
молча наблюдавшая за ближней ее окружающей действительностью, иногда поражалась и расточительности, и скудности жизни. Вот окончи ее сын военно-политическую академию, в генералы б вышел, где-то занимал бы высокую должность, это с его-то полутора зажиревшими извилинами. Ныне они с женой ведут никчемную, пустую жизнь, но так довольны собой и своей жизнью и той великой работой, которую исполняют, что видеть это невыносимо противно. Ей иной раз хотелось спросить заматеревшего, дородного телом мужика, нажившего два подбородка, и мать думала - как зачнется третий, его пригласят работать в горком, о чем уже ходили разговоры, - вот не стань его парткома, отменись его никому не нужная работа, остановится завод или нет? Неужели они оба со своим Неллюнчиком не понимают, что путались в ногах воюющих, теперь вот путаются в ногах работающих людей, мешают им нормально жить и трудиться?
Не понимали и не поняли бы. Целые армии дармоедов, прихлебателей как считали, что на войне и в мирной жизни без них и шагу не сделать, что были они главная движущая сила военных побед и возрождающегося прогресса, так и считают.
Ну а тут сбоку или уже в ногах копошились какие-то Солодовниковы и множество им подобных» [2].
Сын Солодовниковых, трехлетний Аркаша, угас, несмотря на попытки родителей поддержать в нем дыхание жизни. Данила Солодовников, казнящий себя за то, что не сумел быть хорошим мужем и отцом, накормить и обогреть семью, «сгорел, как раньше писалось, от скоротечной чахотки, ныне более научно и вежливо - от прогрессирующего туберкулеза». Оставшись одна, Марина, вытесненная Мукомоловыми из летней кухоньки в доме Виталии Гордеевны, в перспективе житья в школьной захламленной кладовке сама уходит из жизни.
«Никаких записок Марина не оставила, она знала: милиция вынет ее из петли, засвидетельствует смерть, доискиваться же ни до чего не будет. Не стоит эта худенькая бабенка, изошедшая до заморенного подростка, того, чтобы ею заниматься, да и Владимир
Федорович, хозяин здешний, недоволен будет. Марина знала, что Виталия Гордеевна все сделает по уму, положит ее рядом с Аркашей и Данилой, да и сама, судя по всему, скоро рядом с ними ляжет. И добро, и ладно. Вместе дружно и не тесно, может, и теплее будет на другом свете, приветливее, чем на этом, давно проклятом и всеми ветрами продутом» [2, с. 36].
Концовка рассказа - своеобразная автореминисценция на рассказ «Людочка» (1989), с воссозданной в нем атмосферой человеческого оскудения, отчужденности и безысходности.
Вернувшись к контрастному изображению разных семей: семьи Астафьевых и семьи старшей сестры супруги Астафьева Калерии (повесть «Веселый солдат») - семьи Солодовниковых и семьи Мукомоловых (рассказ «Пролетный гусь»), писатель расставит иные акценты. В повести «Веселый солдат» сгорит от внутреннего жара и от заражения крови Калерия, перед смертью повинившись перед зятем, в надежде получить его прощение. Ее походный муж благополучно исчезнет из жизни героя и со страниц повести, оставшись в памяти как особый тип, примета эпохи. В рассказе «Пролетный гусь» не найдут приюта и покоя на этой земле Данила и Марина, стремившиеся держаться в жизни трудом, великим терпением и уважением друг к другу. Семья же Мукомоловых прочно обоснуется на ступенях иерархической лестницы, неизменно поднимаясь выше и выше.
«Сперва, совсем недолго, ходил Мукомолов на завод пешком, затем ездил на дежурном автобусе, и вот за ним закрепили персональную черную «Волгу». Надевши тройку сталистого цвета, немецкого покроя, с туго жилеткой стянутым животом, сровнявшимся с грудью, партийный господин бережно нес себя по земле, важно и снисходительно говорил с подчиненными, в парткоме у него уже появился штат, и Неллюн-чик, стучавшая на машинке в военном политотделе, плавно перекочевала в контору заботливого мужа» [2, с. 31].
Возможно, значимыми при анализе характеров центральных персонажей окажутся детали их биографий. Данила рос в семье ссыльного дяди и к исходу войны ни родни, ни дома не имел. Марина, девушка «строгая,
хорошо, видать, хорошими родителями воспитанная», родилась в Ленинграде, ее родителей куда-то завербовали и увезли, более о них «ни слуху ни духу не было». Девочка попала в детский спецприемник. И в Данилу она вцепилась как в единственного человека, заприметившего ее на вокзале. По Астафьеву, детское сиротство, утрата родственных духовных связей, надламывает человека, искажает его натуру и, если не ожесточает, то порождает немало проблем во взрослой жизни. И одна из них - неумение жить. Не в циничном смысле: уметь хорошо и комфортно обустроиться, а - уметь беречь себя и близких тебе людей, уметь взять на себя ответственность за них. Ведь быть ответственным может человек, уважающий себя и не униженный. Вновь обратимся к тексту: «Домой шли отчужденно [с могилы сына. - Н. А.], по отдельности, подшибленно переставляя ноги. Внезапно Данила споткнулся, упал и не поднимался. Марина оглянулась, издали бросила:
- Ну чего ты в грязи валяешься, как пьяный, подымайся давай, иди. Надо дальше жить.
- Да не научены, не умеем мы жить! -закричал диким голосом Данила и, ударив в грязь кулаком, поднялся. Она подставила ему плечо - точно в кино героическая сестра милосердия уводила с поля брани раненого.
- Мне вот тяжелее, да я ж не валюсь.
- Почему это тебе тяжелее?
- Я бедного нашего Аркашу недавно набила сильно. <...>
- Это ж теперь казнь на всю жизнь, дура.
- Дура? Конечно, дура. Вот взял бы и побил, дуру-то? Ну чего выпялился? Ты ж отец, муж, поучи бабу.
- Какой я муж? Какой отец? Не гожусь я на эти ответственные должности! - снова дико закричал Данила и, зажав лицо, пьяно вихляясь, с воем побежал к пруду» [2, с. 30-31].
Если продолжать параллели с повестью «Веселый солдат», следует отметить, что в рассказе «Пролетный гусь» автор, оставаясь в рамках заданной сюжетной ситуации, стремится (в который раз!) разобраться в хитросплетениях жизни, пытается найти ответ на вопрос: почему в советской стране хорошо живется человеку хваткому, наглому, презирающему ближнего своего за неумение жить, урвать кусок побольше и пов-
куснее. И вновь этот вопрос для Астафьева остается без ответа.
Рассказы «Трофейная пушка» и «Жестокие романсы» (Знамя. 2001. № 1) - произведения иного рода.
В них писатель воссоздает фронтовые эпизоды, с одной стороны, опровергающие «киношное» представление о войне, с другой стороны, иллюстрирующие размышления писателя о поведении русского человека, порой до абсурдности доходящего.
Фабула рассказа «Трофейная пушка» незатейлива. Младший лейтенант Растягаев ехал «за тыщу верст», надеясь героически проявить себя на фронте. Не совершив за неделю пребывания на войне ничего, по его мнению, выдающегося, лейтенант досадовал на то, что до сих пор не встретил врага лицом к лицу. Находясь в минуту затишья в боевом охранении, Растягаев принимает решение стрелять из трофейной пушки по забуксовавшей на бугре немецкой машине. Подчинившиеся приказу воины, наведя переполох в деревне, вызывают ответный мощный огонь противника. В результате на переправе погибли люди, загорелась техника. Солдаты, выполнявшие приказ Растягаева, избиты другими бойцами в кровь, лейтенанта майор отправил за боеприпасами и продуктами в тыл.
В. Астафьев вновь развивает уже знакомые по предыдущим произведениям мотивы:
о целесообразности ведения действий в конкретной фронтовой ситуации, о взаимоотношениях командира и подчиненного, о соотношении жизни и смерти. Однако прежняя безапелляционность суждений сменилась умудренностью взгляда человека, принимающего мир таким, какой он есть, в его контрастах и противоречиях. В рассказе сталкиваются, не конфликтуя, две правды о войне: правда майора Проскурякова и правда младшего лейтенанта Растягаева. Правда лейтенанта конкретна, соответствует задаче момента, правда майора основана на понимании вечных законов жизни, на избирательном свойстве человеческой памяти, на стремлении больше сохранить, нежели разрушить: «Майор Проскуряков смотрит на местечко, уютно расположившееся в ручье-вине. <...> Ни одного дома в местечке не разбито, и воронок в огородах нет. И потому
оно такое тихое и улыбчиво-грустное от внешнего томления. <...>
Глядя на это местечко, майор Проскуряков тихо радовался ему и чуть завидовал людям, живущим в нем, жалел тех солдат, которые не дошли до него... <•. ■>
Майор Проскуряков думал только о тех солдатах и командирах, которые погибли недавно. Их он помнил отчетливей, и даже лица людей, и то, как они погибали, ему помнилось. Других, что прошли за годы войны вместе с ним еще и до дивизиона, тех, с которыми он валялся по госпиталям, майор уже не мог представить в отдельности. Не было времени и места, где бы вместились ушедшие от него люди - слишком их было много.
И жалости, той обычной жалости, со словами и слезами, тоже у майора не было. Майору Проскурякову просто хотелось, чтобы жили люди, дошли бы вот до этого местечка, полежали бы на ломкой стерне, помечтали о еде и победе. Но ничего этого им уже не доведется пережить, хотя и живы они еще в воспоминаниях майора. <...>
Так будет еще какое-то время, потом все остановится для мертвых, даже память о них постепенно закатится за край жизни, если и будут их вспоминать, то уж не по отдельности, как Ваньку, Ваську, Петьку - обыкновенных солдат, копавших землю, жаривших в бочках вшей, материвших Гитлера и старшин, норовивших посытнее пожрать и побольше поспать. Их будут числить и вспоминать сообща как участников, может, и как героев войны. А они таковыми себя никогда не считали, и никто их при жизни таковыми не считал. И оттого сотрется лицо Ваньки, Васьки и Петьки, будет навязчиво проступать какой-то неуклюжий монумент в памяти, каменный, в каске, чужой, совсем людям безразличный [3].
Подобные настроения майора в рассказе «Трофейная пушка» - отголосок внутреннего состояния автобиографического героя повести «Веселый солдат», начавшего повествование о своей послевоенной жизни фразой: «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. Немца. Фашиста. На войне» и завершившего его словами: «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. В Польше. На картофельном поле. Когда я нажимал на спуск ка-
рабина, палец был еще целый, молодое мое сердце жаждало горячего кровотока и было преисполнено надежд» [4].
Мне уже приходилось писать об усилении гуманистического пафоса в отечественной прозе 1990-х годов и не только в астафьевской [1]. И речь уже шла о пацифистских настроениях писателя-фронтовика, принимавшего упреки в осквернении памяти павших в бою и победивших советских солдат [5, 6].
Художественное содержание последних «военных» рассказов писателя необходимо воспринимать с учетом настроений Астафьева последних лет его жизни, нашедших отражение в его интервью, беседах.
Разочарованный в перспективах демократических преобразований в стране (прежде всего в сфере духовно-нравственной) писатель обращается к военному прошлому как ко времени, с высоты которого многое в современной действительности воспринимается иначе, так как более жестки критерии оценки и более высока нравственная мера. И чьи-то нелепые с точки зрения воевавшего тогда человека поступки сегодня осмысляются как укор и назидание оставшимся жить.
Натура, подобная главному герою рассказа «Жестокие романсы», - не новая в астафьевской характерологии. Персонажи не только не рефлектирующие, но и особо не затрудняющие себя размышлениями о своей жизни и тем не менее находящие свое место в ней, уже встречались читателю на страницах и «военной», и «мирной» прозы писателя. В их ряду - Дамка из повествования в рассказах «Царь-рыба», Лавря-казак и Чича из романа «Печальный детектив», в определенной степени Зеленцов из романа «Прокляты и убиты».
Николай Чугунов, по прозвищу Колька-дзык, предстает в рассказе «Жестокие романсы» фигурой трагикомической.
Комическое начало, доходящее в отдельных элементах повествования до фарса, проявляется преимущественно в портретных деталях, в речевой характеристике героя, прежде всего в двух его излюбленных присловьях: «Дзык, военные!» и «ннамать», в формах поведения персонажа. Тщедушный, нелепо одетый, действующий во многих ситуациях невпопад, Колька-дзык может быть воспринят как злая пародия, карикатура на
великого труженика войны - Ваньку -взводного: «Прибыл он к нам во взвод артиллерийского дивизиона в звании младшего лейтенанта совсем не по назначению. Подделав справку об образовании, натянув его с пяти классов до восьми, он закончил офицерское училище где-то в военном захолустье, училище пехотное, и на фронте, в пехоте, с его бойким характером раз-другой дзыкнул бы на военных, а уж в третий едва бы успел.
Еще одно недоразумение среди тысячи тысяч недоразумений? Но если мы, едва научившись вертеть баранку «газика», всем автополком, а это пять тысяч человек, прибыли в Москву на приемку «студебеккеров» как шофера невиданной классности и всесторонней подготовленности как в моральном, так и в техническом плане, то почему бы Кольке Чугунову не прибыть на фронт в качестве командира взвода управления артдивизиона. <...>
Артиллерийское офицерское братство к новому взводному отнеслось пренебрежительно и как бы не замечало его, военного плебея со старомодным оружием-наганом, в хэбэ, обутого в ношеные керзухи, картуза не имеющего, портупейка на нем узенькая и явно самодельная. Это еще хорошо, что младший лейтенант имел справу, хоть и отдельно похожую на офицерскую, на четвертом году войны командиры взводов с пополнениями случалось, прибывали и в обмотках» [7]. Однако с большой симпатией выписанные образы других младших офицеров (Бориса Костяева в «Пастухе и пастушке», Алексея Щуся и Владимира Яшкина в «Проклятых и убитых») побуждают искать иные причины столь малой привлекательности облика Чугунова.
Позволю предположить, что В. Астафьеву интересен не столько сам Колька-дзык в разных фронтовых ситуациях, сколько типичность его поведения и судьбы, определенных местом рождения, образом жизни, воспитанием,эпохой, наконец.
Вновь приходится вернуться к суждениям, высказанным в начале данной статьи: по Астафьеву, время деформировало и лепило характеры, задавая мотивы и линию поведения, принимая одних и отвергая других. И закаленный бараком 34-бис Колька-дзык на войне оказался более полезным при всей
своей командирской и военной непригодности, чем присланный на его место взводный, который читал бойцам стихи и говорил, что знает даже Гумилева (!): «Всю ночь шел холодный дождь, текло с потолка. Топить печь больше было нечем. В ней остывали угли, и мы смотрели на них с усмирелой покорностью покойников, кто покрепче, уже спал, но большинство сидело, нахохлившись по-вороньи, в мокрых плащ-палатках.
- Хотите я вам стихи почитаю? - звонко сказал младший лейтенант. Солдаты недоуменно ворохнулись.
- Стихи? Какие стихи?
- Хоть Киплинга, хоть Блока, хоть Есенина, хоть Симонова. Я даже Гумилева знаю!
- Ах, стихи! Ну что ж, валяйте. После конины да по такой погоде стихи в самый раз.
Младший лейтенант не понял или не хотел понимать нашей издевки, он напевно начал:
В полях по-волчьи воет снег В обыденной обиде.
Прошло пять лет, и я во сне Глаза твои увидел.
<...>
Он хорошо читал стихи, наш новый взводный, он много знал стихов, но у нас уже выбило из строя шестерых взводных, и последнего из них, Кольку-дзыка, выбило совсем недавно.
Связиста, его напарника, мы давно похоронили и еще семерых вчера закопали. В ряд, в одной яме. Стихами, даже такими грустными и душевными, Кольку-дзыка не заменить. Колька Чугунов не знал стихов. Он любил романсы. Жестокие!..» [7, с. 39-40].
Деформированное сознание, деформированные представления о мире, житейским опытом обусловленная система ценностей, невысокие духовные запросы (можно вспомнить слова Васконяна, персонажа романа «Прокляты и убиты, что «Дант Дантом, Бодлер Бодлером, но жизнь такова, что ныне ей нужнее Джамбул...») - и удивительная живучесть, терпение, умение выдержать и выстоять... Все это в астафьевской художественной системе координат - приметы эпохи 30-40-х годов, обусловившей наши победы и поражения в той ставшей поистине Великой войне. Ибо выявила она, кто чего стоит - и на фронте, и в мирной жизни.
И поэтому страшная смерть Кольки-дзыка - не только расплата за его послевоенные грехи, буйство и хулиганство, сколько метафора времени, вобравшая в себя по воле автора отголоски судеб представителей разных социальных поколений: обских спецпе-реселенцев, узников сибирских лагерных бараков и заречной шпаны. Дети одного народа, граждане одной страны, они по-разному проявили себя в своем времени и не всегда, по мнению писателя, по своей воле.
Подводя итоги, можно сказать, что
В. Астафьев никогда не был компромиссным писателем. Субъективным, категоричным, неудобоваримым, но - стремящимся открыто выражать свою позицию. Перипетии личной жизни и творческой судьбы наложили отпечаток на художественное содержание его произведений, поэтику и стилистику «мирной» и, особенно, «военной» прозы. Выступая во многом идеологическим и эстетическим оппонентом В. Распутина, В. Астафьев стремился раскрыть иную, не всегда приглядную и привлекательную сторону национального характера, пытался разобраться в тех его гранях, которые нередко оставались в тени в официальной литературе.
Не являясь первопроходцем в разработке военной темы в отечественной прозе, В. Астафьев тем не менее нашел свой аспект ее осмысления и старался воссоздать атмосферу реальной, по его мнению, войны. Пытался противопоставить «киношно»-героическому представлению о Великой Отечественной
войне и советском солдате [8-9] свое знание, свое видение, свой опыт.
Художник высказал наболевшее за долгие годы. Среди страниц его «военной» прозы есть строки потрясающей художественной силы, есть публицистические фрагменты, чрезмерно перегруженные риторическими фигурами («Прокляты и убиты», в меньшей степени - «Веселый солдат»), встречаются и самоповторы, не всегда, к сожалению, основанные на автореминисценциях. Однако художественная картина мира, деформированного, трансформированного войной и различными формами насилия над человеком, останется как духовное завещание писателя, всю жизнь искавшего ответы на многие простые, но подчас неразрешимые вопросы. Один из них - чем стала для русского и -шире - советского человека Великая Отечественная война.
1. Архангельская H.H. II Вестн. Тамб. ун-та. Сер. Гуманитарные науки. Тамбов, 2000. Вып. 3.
С. 35-43.
2. Астафьев В. II Новый мир. 2001. № 1. С. 31-32.
3. Астафьев В. II Знамя. 2001. № 1. С. 23.
4. Астафьев В. И Новый мир. 1998. № 5. С. 3; №6. С. 91.
5. Зеленков В. II Наш современник. 1997. № 9.
6. Савиных В. II Тамбов, жизнь. 1995. 26 дек.
7. Астафьев В. II Знамя. 2001. № 1. С. 30, 31.
8. Астафьев В.П. Мною рожденный: Роман; Повести; Рассказы. М., 1991. С. 210-211.
9. Астафьев В. // Новый мир. 1998. № 6. С. 24-26.
