CC BY
81
В.И. Мильдон
ЮНГ И ШПЕНГЛЕР О БУДУЩЕМ КУЛЬТУРЫ ЗАПАДА
Аннотация. В статье рассматриваются взгляды двух мыслителей -Юнга и Шпенглера - на судьбу европейской культуры. Интеллектуальный эпос Шпенглера представляет собой поминальную молитву умирающей культуре Европы, а сочинения Юнга открывают перед ней потрясающие перспективы.
Ключевые слова: культура; смыслы культур; Европа; искусство; художественное творчество; культурные типы; типология культуры; фаустовская культура; трагедия; архетип; универсализм культуры; магизм; цикличность; расширение сознания; философская антропология; культура индивидуализации.
В одно и то же время жили два мыслителя с абсолютно противоположными взглядами на судьбу европейской культуры, хотя никаких личных противоречий между ними не существовало. Они не были знакомы, в их трудах не упоминается имя воображаемого оппонента.
Этим привлекают их разногласия. Интеллектуальный эпос Шпенглера представляет собой поминальную молитву умирающей культуре Европы. Сочинения Юнга открывают перед ней такие перспективы, что захватывает дух.
Оба мыслителя почти ровесники (Юнг 1875 г. рождения, Шпенглер - 1880); оба - немецкоязычные писатели (Юнг из Швейцарии, однако его предки - выходцы из Германии, причем и прадед и дед были медиками; Шпенглер - из Германии); оба заняты будущностью западноевропейской культуры, но приходят к противоположным вы-
водам, хотя и у того и у другого достаточно критических суждений о культуре, в недрах которой они воспитаны.
Чем это вызвано? Тем ли, что один из них ошибся? Или тем, что пользовались разными материалами и методиками, поскольку занимались разными предметами: Шпенглер преподавал математику в Мюнхенском университете; Юнг - психолог и психоаналитик, начинал свою практику работой в больнице для душевнобольных в пригороде Цюриха, преподавал в местном университете?
В любом случае разница их взглядов важна для понимания эпохи, в которую мы живем, отношения к ней и естественно вытекающего отсюда индивидуального поведения, о чем и пишет Шпенглер:
«Если под влиянием этой книги люди нового поколения возьмутся за технику вместо лирики, за мореходное дело вместо живописи, за политику вместо теории познания, они поступят так, как я того желаю, и ничего лучшего нельзя им пожелать»1.
Следовательно, одно из намерений автора - повлиять на поведение людей в согласии с наблюдениями и выводами его сочинения. Еще до того, как будут рассмотрены аргументы мыслителя, на ум идет соображение: что если он ошибся, а я поверил? В дальнейшем автор сам склоняет меня к такому предположению, когда пишет по поводу «Илиады»:
«Там говорится, что Ахиллов щит с его изобилием картин микенской работы выкован "богом", а панцирь Агамемнона, строгий и простой, выкован людьми.
Мы теперь знаем, что автор этой части "Илиады" имел перед глазами произведение микенского искусства, смысл которого он нередко понимал превратно» (1, 265).
Когда философ надеется, что читатель изменит свое поведение под влиянием его доводов, возникает вопрос: а не превратно ли он сам понимает смыслы культуры, в частности западноевропейской?
Первое издание «Заката Европы» О. Шпенглера вызвало небывалый энтузиазм. Всего за несколько лет книгу довольно сложного содержания, не благоприятствующего массовому чтению, издавали свыше 30 раз, и это притом что ее прогнозы не оставляли никаких надежд европейцам:
«Мы говорим не о внешней жизни, не о жизненном укладе, не об учреждениях и обычаях, а о глубине, о внутренней смерти. Для античного мира она наступила в римскую эпоху, для нас наступит около 2000 г.» (1, 502).
С этой точки зрения нынешние европейцы внутренне умерли. Однако восторженные отзывы современников об этом сочинении наполнили бы, вероятно, целый том. «...По сенсационности успеха эта книга превосходит все остальное», - писал очевидец2.
Усиливалась популярность еще и тем, что громадного объема двухтомный труд (почти полторы тысячи страниц) написан вызывающе свободно, с многогранными ассоциациями, буквально выталкивающими образованного читателя за пределы привычных знаний и взглядов.
Но сейчас, через сто лет, понимая причины всеобщего, хотя и небезоговорочного, восхищения, книга читается иначе3 и, говоря схематически, во многом противоположно тому, как читали ее современники.
Причину я усматриваю не столько в том, что сегодня люди испытывают совсем другие настроения, нежели в начале ХХ в., сколько в содержании мысли О. Шпенглера: события протекшего столетия явились таким ее комментарием, которым нельзя пренебречь.
«Закат Европы» до сих пор широко известен: к примеру, изобретенное автором понятие цивилизации как угасания культуры вошло в учебники и едва ли не по всему свету стало одной из аксиом культурологии.
Сейчас найдется достаточно тех, кто готов согласиться с катастрофическим прогнозом судеб европейской культуры и признать справедливыми пророческие интуиции немецкого мыслителя. Разве не приходилось слышать и читать в последние десятилетия, а чаще в последние годы, суждения, близкие шпенглеровским:
«Обойдем все выставки, концерты, театры и везде мы найдем лишь старательных ремесленников или шумливых шутов, которые занимаются поставкой на рынок того, что внутренне давно ощущается как нечто лишнее. На каком уровне стоит теперь все, носящее имя искусства и художника! В любом общем собрании какого-либо акционерного общества или среди инженеров первоклассной машиностроительной фабрики мы найдем куда больше интеллигентности, вкуса, характера и уменья, чем во всей живописи и музыке современ-
ной Европы. На одного великого художника всегда приходилась сотня лишних, делавших только ремесленную работу. Но пока существовало большое предание, а следовательно, и настоящее искусство, и эти достигали положительных результатов. Можно было оправдывать существование этой сотни, потому что, в конце концов, в совокупности традиции они были той почвой, на которой вырастал настоящий художник. Но сейчас они - только кучка ремесленников, работающих из-за куска хлеба, в которых не чувствуется никакой необходимости...» (1, 411).
«Что такое это наше так называемое "искусство"? Выдуманная музыка, полная искусственного шума массы инструментов, выдуманная живопись, полная идиотических, экзотических и плакатных эффектов, выдуманная архитектура, которая каждые десять лет "создает" новый стиль, черпая его из сокровищницы форм протекших тысячелетий, причем под этим флагом каждый делает, что ему вздумается, выдуманная пластика, обкрадывающая Ассирию, Египет и Мексику. И несмотря на все это, имеется в виду только одно: вкусы светских кругов как выражение и знамение времени. Все остальное, крепко держащееся за старые идеалы, есть дело провинциалов» (1, 412).
Как бы ни было справедливо сказанное в качестве характеристики современных искусств, оно не распространимо на западную культуру в целом. Художественное творчество - только часть культуры, и потому у Шпенглера найдутся противники, причем в количествах, каких тогда у него, скорее всего, не было.
Разумеется, это обстоятельство нельзя признать решающим: истинность или ложность суждений не определяется на референдумах или средствами опросов.
И все же, повторяю, почти столетие, прошедшее после публикации двухтомного опуса, позволяет иначе взглянуть на доводы и прогнозы автора.
Теперь уже не сомневаются в условиях, подготовивших этот труд и его глубоко пессимистические настроения: первый том появился едва ли не одновременно с окончанием мировой войны, и в интеллектуальном эпосе Шпенглера европейцы нашли объяснение собственным переживаниям. Аргументы автора вызывали тем большее дове-
рие, чем глубже находил он во всемирной истории корни современной духовной ситуации.
Поскольку взгляды немецкого культурофилософа ныне достаточно известны, схематически повторю их.
Существует восемь самостоятельных культурных типов: античный, арабский, вавилонский, египетский, индийский, китайский, народов майя и западный. Достигнув своего высшего предела, каждый умирает и становится цивилизацией: слабеет интерес к идеалам, метафизической проблематике, вырождаются искусства; люди озабочены лишь тем, чтобы разнообразить свою сугубо материальную жизнь, пока навсегда не покинут исторической арены, как это произошло с культурами Древнего Египта, Античности, майя.
Такова судьба и западного (фаустовского, по терминологии Шпенглера) культурного типа, возникшего в IX столетии и закончившего свое историческое бытие на глазах поколения, к которому принадлежал Шпенглер.
Свою главную тему он определяет как «анализ падения западноевропейской культуры» (1, 71), которая противопоставлена им античной. Однако, создав ее модель, мыслитель не замечает того, что ей не соответствует. Такова его оценка общего духа античной культуры как еще не персонализованного: драме неизвестна индивидуальная психология; в пластике отсутствует зрачок - выражение личного взгляда; нет автобиографий. Все это появится лишь в фаустовской Европе -совершенно ином культурном типе.
Однако часть существующего античного материала не совпадает с характеристиками Шпенглера.
Античная поэзия знает личные признания - источник любого автобиографизма.
Быстро легкий жар пробегает, смотрят, Ничего не видя, глаза, в ушах же -Звон непрерывный. Потом жарким я обливаюсь, дрожью Члены все охвачены, зеленее Становлюсь травы, и вот-вот как будто
гл 4
С жизнью прощусь я .
Сафо
Кажется не случайным, что Т. Манн, противник шпенглеровской типологии замкнутых культур, подтверждает свою оппозицию тоже любовными переживаниями:
«...Одна-единственная любовная песня - "Песнь о земле" Малера, где древнекитайская лирика слилась с изысканнейшим музыкальным искусством Запада, образовав органическое общечеловеческое единство, начисто опровергает всю эту теорию о полной отчужденности между культурами»5.
Не только лирика противоречит определению Шпенглером сущности античного духа, но и драма. В «Эдипе» Софокла Креонт говорит Эдипу, который прощает его:
Ты уступил, но с гневом. Гнев пройдет, А гнет останется. Такие души Себе самим несносны.
(Ст. 673-675)
Изображенные здесь переживания куда ближе «фаустовской культуре», причем в ее позднем существовании, в эпоху психологического романа.
И еще о совпадении героев разных, по утверждению Шпенглера, культурных типов - Фауста и Эдипа.
«И сказал Фауст: "О, горе мне горькое, также придется и мне, ибо и я - создание божие, и мои дерзкие плоть и кровь стали проклятием для души и тела, соблазнили мои чувства и разум, так что я, творение божие, отрекся от создателя и дал дьяволу уговорить себя и предался и продался ему телом и душой. Потому нет у меня более надежды на милосердие, но подобно Люциферу и я буду подвергнут проклятию и вечным мукам. Ах, горькое горе! Кого мне винить, кроме себя? О, если бы я никогда не родился!"»6
Почти то же говорит Эдипу Тересий: «Сам себе ты враг» (ст. 379), а Эдип в отчаянии произносит монолог - замечательный образец самоанализа, самоотчета, которых Шпенглер не заметил ни в трагедии Софокла, ни в лирике, ни в самой «аполлоновской культуре»:
Я несчастный, несчастный... В какие места, О, мой демон, завел ты меня? И зачем Вдруг рассеялся стон мой в воздушных волнах? Куда ты завел меня, демон!
(Ст. 1307-1310)
Вставим-ка сюда цитированные слова Фауста:
Кого мне винить, кроме себя? О, если бы я никогда не родился! -
они здесь пришлись бы к месту.
Античная культура не была настолько стилистически однородной, какою представлена «Закатом Европы». Возможно, в том и состоит особенность культуры как таковой, что всегда существуют черты, не укладывающиеся в общую стилистику и ее «опережающие», если смотреть из будущего. Такое «опережение» не соответствует картине Шпенглера.
Есть сведения, что Архилох использовал в стихах автобиографический материал. Клавдий Элиан, римский автор III-II вв., цитирует несохранившееся сочинение Крития, греческого писателя V в.:
«Ведь если бы, - говорил Критий, - он не ославил себя на всю Грецию, мы не имели бы понятия о том, что он сын рабыни Энипо, что из-за бедности и безденежья он оставил Парос и перебрался на Фасос, а очутившись там, перессорился с фасосцами, ни о том, что и друзей, и врагов он поносил в одинаковой мере. Кроме того, - прибавлял Критий, - мы только из уст самого Архилоха узнали о его распутстве, о том, что он был похотлив и разнуздан и еще хуже того, что он бросил на поле боя свой щит. Архилох самому себе был врагом ["кого винить мне, кроме себя?" Фауста. - В. М.] оставив по себе такую молву и славу»7.
Следовательно, признаки, впоследствии развитые «фаустовской» культурой (психологизм, автобиографизм), существовали уже в «аполлоновской», но там их выразили не пластика, а лирика и драма. Замечание Элиана противоречит утверждению Шпенглера: «Ни один грек не оставил мемуаров» (1, 368), не знал психологии исповеди.
Не оставил, не знал в том виде, к какому человек Запада приучен Марком Аврелием, Августином и Боэцием, но разве в любовном признании Сафо нет исповедальных признаков? и не черты ли автобиографизма предполагает Элиан в лирике Архилоха?
«Форма лба, губы, постановка носа, слепой взгляд у Фидия, По-ликлета, вообще у любого мастера после персидских войн, - ведь это все выражения совершенно безличной, растительной, бездушной жизненности. Задаешь себе вопрос, способен ли был этот язык форм хотя бы намекнуть на внутреннее переживание? Никогда не существовало другого такого искусства, в котором так исключительно обращалось бы внимание на оптическую поверхность тел» (1, 369).
Язык этих форм не способен, однако существовали другие (у Сафо и Софокла). Но мыслитель не пользуется ими в суждениях об античном типе, ибо лирика и драма, говоря метафорически, «опережают» пластику: так, в недрах греческой поэзии дремала фаустовская «склонность к бесконечному» и дала плоды в художественном творчестве Запада, что невозможно, если признать замкнутость культурных типов. Без греческой лирики невообразима «фаустовская культура» с порывами к бесконечным далям, чем Запад «опередил» (насколько такое топохронологическое выражение применимо к явлениям культуры) другие народы и первым выработал понятия для определения человека как индивидуальности: только индивиду свойствен упомянутый порыв к чему-то большему, чем он сам.
Сошлюсь на суждение Э. Кассирера, косвенно опровергающее изображение Шпенглером античной культуры:
«В греческом мышлении все более ясно и сознательно формируется новое этическое [курсив автора] понятие огогкп [судьба, рок -греч. - В. М.]. И если это этическое понятие развивается прежде всего в греческой поэзии; если именно в трагедии впервые были открыты новый смысл и новая сила Я, нравственной самости, противостоящей всесилию судьбы, то мыслительная деятельность греков не только сопровождает [курсив автора] этот процесс постепенного освобождения от мифологически-религиозных первооснов, из которых берет свои истоки и драма, но и дает ему подлинную опору»8.
Я сказал о косвенном опровержении взглядов Шпенглера, ибо Кассирер и не ставил такой цели и вообще не упоминает его имени.
Однако нарисованная им картина того, что происходило в сознании античного грека, подтверждается как раз теми материалами лирики и драмы, которыми не воспользовался Шпенглер, и его «фаустовская культура» выразила как раз то, о чем писал Кассирер, - осознание «аполлоновским» греком индивидуального сущностью человека.
В настоящее время ничто не мешает вообразить, не называя, конечно, никаких сроков, что этот взгляд распространится по всему миру, подобно «бродячим сюжетам» Т. Бенфея, хотя в действительности они не «бродили», и совпадение сюжетных структур в литературах древности объясняется одной и той же («всечеловеческой», отрицаемой Шпенглером) структурой сознания, а не заимствованиями.
На «всечеловечность» культуры обратил внимание К.Г. Юнг.
«Бессознательное, как историческая подпочва психики, содержит в себе в концентрированной форме весь последовательный ряд отпечатков, обусловливавший с неизмеримо давних времен современную психическую структуру. <...> Эти отпечатки функций представляются в виде мифологических мотивов и образов, которые встречаются у всех народов, являясь отчасти тождественными, отчасти очень похожими друг на друга; их можно проследить без труда и в бессознательных материалах современного человека»9.
Культура по своему характеру не замкнута, но открыта, и это делает ее универсальным явлением. Национальные же различия носят стилистический характер, в данном случае второстепенный, поскольку человек един как нечто, не соответствующее природе, его породившей, и главное несоответствие выражается в стремлении человека к индивидуализации, сопровождающее его историю, начиная с эпохи мифологического мышления.
«Мы можем различать личное бессознательное, охватывающее все приобретения личного существования, и в том числе забытое, вытесненное, воспринятое под порогом сознания, подуманное и прочувствованное. Но наряду с этими личными бессознательными содержаниями существуют и другие содержания, возникающие не из личных приобретений, а из наследственной возможности психического функционирования вообще, именно из наследственной структуры мозга. Таковы мифологические сочетания, мотивы и образы, которые всегда и всюду могут возникнуть вновь помимо исторической традиции или миграции. Эти содержания я называю коллективно-бессознательными»10.
«Изначальный образ (исконный), названный мной также архетипом... всегда коллективен, т.е. он одинаково присущ, по крайней мере, целым народам или эпохам. Вероятно, главнейшие мифологические мотивы общи всем расам и всем временам; так, мне удалось вскрыть целый ряд мотивов греческой мифологии в сновидениях и фантазиях душевнобольных чистокровных негров»11.
Исследования Юнга убедили его в однородности «человеческой психологии во все времена и повсюду». Эта однородность «заходит так далеко, что мы встречаем одни и те же мифические и сказочные мотивы во всех углах земного шара, так что негр южноамериканских штатов воспроизводит в своих снах мотивы греческой мифологии, а торговый ученик из швейцарцев повторяет в своем психозе видение египетского гностика»12.
Названная однородность многократно подтверждалась. «...Нет для души ничего более неведомого, чем она сама для себя. Один мудрец говорит: душа не может создать или получить свой образ, поэтому ей нечем познать себя самое. Ибо всякий образ приходит через внешние чувства: оттого она не может иметь своего образа. Поэтому она знает все, только не самое себя. Из-за отсутствия этого посредника ни о какой вещи не знает она так мало, как о себе самой»13.
«Душа все знает, но только не себя» - спустя почти полтора столетия так скажет Вийон, едва ли читавший Экхарта и даже вряд ли слышавший о нем: «Je connai tout, fors que moi-même» («Я знаю все, но только не себя»)14.
Подобными признаниями нечаянно для их авторов определена задача человека - узнать себя. В этом и состоит назначение, смысл культуры, один и тот же на все времена.
Следовательно, между культурами нет смысловой разницы, как полагал Шпенглер, только стилистическая, коль скоро в разные эпохи в один голос вещали и античная, и фаустовская (сохраняю термин Шпенглера). Если же так, из этого с очевидностью следует задача современной культуры / этики: в стилистически новых условиях продолжить извечное дело - человеку узнавать себя. Что именно так формулируется эта задача, об этом говорит опыт К.Г. Юнга, аналитическая психология которого открыла душе человека нечто, не ведомое прежним эпохам.
Универсализм культуры, выходящий за пределы расовые и географические, раньше Юнга отметил его соотечественник И.Я. Ба-хофен.
«Движение амазонок представляется... как явление всеобщее. Оно коренится не в особенных физических или исторических чертах какого-то народа, но гораздо вернее - в состояниях и явлениях человеческого бытия вообще. <...> Явление амазонок присутствует у истоков всех народов. Его можно проследить от Средней Азии до Востока, от скифского Севера до Запада Африки, по ту сторону океана они столь же многочисленны и несомненны, как и по эту...»15
Амазонки, полагает Бахофен, - последний всплеск матриархата перед тем, как ему на смену придет патриархат.
В мою задачу не входит выяснять, в какой степени повлияли (или могли повлиять) идеи Бахофена на представления Юнга. Как бы то ни было, оба совпадают в оценках культуры как непрерывного процесса, а это разрушает картину замкнутых и не связанных между собой культурных типов Шпенглера.
Когда Л. Леви-Брюль ввел в оборот понятие «мистической сопричастности» (participation mystique), которым определил основу мифологического мышления16, он, в сущности, дал едва ли опровержимые свидетельства против концепции Шпенглера. Речь шла о том, что «сопричастность» свойственна человеку, где бы тот ни находился на земном шаре. Такое мышление не выделяет человека из окружающего мира, и как мир воздействует на него, так и он, по его понятиям, может воздействовать на этот мир, будучи его соучастником.
Такая психология лежит в основании магизма. Чтобы охота была удачной, танцуют охотничий танец, часто (по наблюдениям этнологов) до изнеможения, хотя, казалось бы, надо сохранить силы. Но магическое мышление рассуждает иначе и неудачную охоту готово объяснить недостаточными усилиями во время танца.
Гераклит выразил этот магизм понятием меры - такого устройства окружающего мира (космоса), где все соразмерно («сопричастно»), а потому никто не избежит своего жребия, ни свободный, раб судьбы, ни его раб. Индивидуальному волению не было места в этой системе мысли. В «Прикованном Прометее» Эсхила герой говорит: «Что суждено, не избежит и бог того». Эту психологию и выразила философия Гераклита. Однако он же писал: судьба человека - его характер, при-
знавая возможность индивидуальных поступков, определяемых личными порывами, а не судьбой.
Мысль Гераклита находилась на границе мифологического мышления и выхода из этих границ, сделанного Эдипом Софокла, который, продолжая театральные преобразования Эсхила, уже не был человеком мифологического мышления, каким еще оставался Эсхил.
Эдип - первый богоборец, ибо поднял руку на то, против чего не осмеливались идти и боги, - на судьбу, хотя и сам не избежал ее. Но ударение надо сделать на порыве, а не результате, порыв - свидетельство начавшейся индивидуализации, которая - вопреки утверждениям Шпенглера - с тех пор только развивается, как бы ни отличались эпохи одна от другой своими стилистиками. Эти стили - Шпенглер прав -меняются, но культура (индивидуализации) остается и останется, а посему на ее будущее можно смотреть с надеждой, хотя напряжения, угрозы никуда не делись и не денутся: у каждой эпохи они свои, но есть и одна общая - животная природа человека, выражаемая в его племенных предпочтениях (коллективности, «стадности»). Однако с не меньшей силой ей противостоит порыв (начатый Эдипом, если не погружаться вглубь, в матриархальные отношения) к индивидуализации.
Едва ли первым в европейской культуре Эдип шагнул из мифологического (коллективного) мировоззрения в индивидуальное. В этом направлении пошло развитие европейской культуры, если же так, она не могла исчезнуть, завершить свой цикл, как полагал Шпенглер, в противном случае сейчас эта многовековая духовная ценность не имела бы никакого значения. Циклична не культура, а ее стилистики, разные в разные эпохи, сама же культура непрерывна и не делима на замкнутые типы.
Разумеется, индивидуализация всегда трудно давалась, и то, что мы наблюдаем сейчас (в частности, всеподавляющее преобладание массовой культуры), свидетельствует о тяготах нашего времени, и у Юнга не меньше, чем у Шпенглера, саркастических суждений о европейской культуре.
«Дехристианизация нашего мира, сатанинское развитие науки и технологии, устрашающие материальные и моральные разрушения, оставленные Второй мировой войной, - все это не однажды сравнивалось с эсхатологическими событиями, предсказанными в Новом Завете»17.
Или:
«Если бы тридцать лет назад кто-нибудь осмелился предсказать, что наше психологическое развитие направлено к возрождению средневековых преследований евреев, что Европа вновь содрогнется перед римскими фасциями и поступью легионов, что люди вновь будут отдавать честь по римскому обычаю, как два тысячелетия тому назад, и что архаическая свастика вместо христианского креста будет увлекать вперед миллионы воинов, готовых на смерть, - такой человек был бы освистан как несостоявшийся мистик»18.
«Как это ни удивительно, но весь этот абсурд является страшной действительностью. Частная жизнь, частная этиология и сугубо индивидуальный невроз превратились почти в фикцию в современном мире. Человек прошлого, живший в мире архаических "коллективных представлений", возродился вновь в самой видимой и болезненной реальности, причем произошло это вовсе не среди кучки неуравновешенных индивидов, а среди миллионов людей»19.
Из этого следует, что современную и вообще культуру Запада Юнг рассматривал как тонкий покров, растянутый, пользуясь строкой Тютчева, над бездной. Но как раз в таком случае необходимо укреплять культуру, усваивать ее тысячелетние результаты, которые принадлежат всем и каждому, тогда как Шпенглер считал, что культура Запада исполнила свое историческое назначение. Нет, утверждает Юнг, и его исследования коллективного бессознательного, коренящиеся в анализе мировой мифологии, склоняют принять его точку зрения на перспективы культуры Запада. Эти перспективы небезнадежны лишь в том случае, если европейское (а с ним и всемирное) человечество осознает роль индивидуальной жизни, которая одна способна противостоять человеку массы, реколлективизации.
«.Мы не можем (если только вовсе не утратили способности критического суждения) представить себе, что сегодняшнее человечество достигло наивысшей из возможных степеней сознания.. ,»20
Это и значит, что перед индивидуальным развитием открыты бесконечные исторические дали, они таковы и для культуры в целом, если не ограничивать ее строго определенными формами (стилистикой), в частности изобразительных искусств, технологий. Тем более сегодняшняя культура, насколько я в силах судить, движется совсем иным руслом, нежели 100 или 200 лет назад, а именно руслом открывшейся (благодаря психоаналитическим исследованиям) неисчер-
паемости каждой индивидуальной жизни. По этой причине сетовать на то, что эта культура исчерпала свои ресурсы, нет оснований.
Вот почему Юнг, не закрывая глаз на отнюдь не уменьшившееся количество зла в мире [«Жуткие анналы нашего столетия находятся у всех перед глазами, и чудовищность их превосходит все, что только могли натворить предыдущие века с имевшимися в их распоряжении несовершенными орудиями»21], все же смотрит на будущее этой культуры с надеждой:
«Хотя мы вправе сомневаться, произошел ли хоть какой-нибудь отчетливо выраженный или вообще заметный прогресс морали на протяжении пяти тысячелетий известного нам цивилизованного развития человека, однако невозможно отрицать наблюдавшееся развитие сознания и его функций. Прежде всего, имело место громадное расширение сознания в форме знания. Индивидуальные функции не только дифференцировались, но и в большой мере были поставлены под контроль эго - т.е. развилась воля человека. Это особенно бросается в глаза, если мы сравним нашу ментальность с ментальностью первобытных людей. Уверенность в себе нашего эго значительно возросла по сравнению с более ранними временами и совершила столь опасный рывок вперед, что, хотя мы иногда и говорим о "Божьей воле", но уже не знаем, что имеем в виду - ибо тотчас же на одном дыхании заявляем: "Было бы желание, а возможность найдется". Кому взбредет в голову апеллировать к Божьей помощи, а не к доброй воле, чувству долга и ответственности, разуму или интеллекту своих собратьев по человечеству?»22
Такой надежды нет у Шпенглера: избранная им методика пригодна для понимания стилистики культуры, но не ее универсального смысла: в отличие от стилистики, меняющейся с веками, универсальный смысл культуры не меняется. Я не считаю переменами акценты на разных сторонах артистического духа в разные эпохи (та же, в сущности, стилистика): есть эпохи преобладания пластических искусств, есть - музыки или словесного творчества. Мы живем в эпоху преобладания философской антропологии, а в ней с особой акцентировкой исследуются содержания индивидуального сознания как универсальной характеристики человека / антропоса. По этой причине в современной культуре едва ли не первостепенное значение приобре-
тает поиск оснований для новой этики, вопреки суждениям Шпенглера. Это было замечено Кассирером, и это независимо, я полагаю, от него, фиксирует Юнг:
«Вполне допустима такая мысль, что придет время, когда мы будем делать добро нашему ближнему не "Христа ради", а благодаря пониманию того, что человечество - стало быть, и мы - не могло бы существовать, если бы каждый отдельный член общего стада не был бы в состоянии жертвовать собой для других. Люди нашли бы путь к нравственной автономии, к полной свободе, если бы человек без принуждения мог хотеть того, что он по необходимости должен делать, если бы он поступал так только благодаря своему пониманию, не поддаваясь обманчивой вере в религиозные символы»23.
Напоминает слова Р. Гвардини о новом сознании европейца: «Как-то разговор зашел о том, что могло бы быть положено в основу этического воспитания нынешней молодежи; ответ был один: товарищество <...> Если в основе его лежит лицо, - это величайшее благо массы»24.
Похоже рассуждает один из европейских мыслителей: «Западная культура, кризис которой мы переживаем сегодня, отличается от всех остальных известных нам тем, что, хотя и представляет собой континуум, постоянно находится в процессе изменения, даже если степень изменения не всегда одинаково очевидна. Привычное разделение культуры на классическую, средневековую и современную совершенно неправильно. Любой более глубокий анализ обнаруживает западную личность в постоянном движении как вперед, так и назад, но с устойчивым продвижением в направлении, определенном в самом начале: к освобождению человека от природы и сознания от бессознательного»25.
В этом все дело: постоянное движение к освобождению, хотя, разумеется, движение это не было прямым, но история европейского человечества двигалась и движется в этом направлении. В таком случае этика, которая, по словам Шпенглера, утратила значение, становится первостепенной. При справедливости такого суждения тем более очевидна ошибка диагноза: «закат Европы», ибо упомянутая проблематика «философии индивидуального поведения» воображается неисчерпаемой и открывающей перед культурой Запада, культурой индивидуализации, еще не виданные горизонты, бескрайние перспективы.
Шпенглер рационализировал историю европейской культуры (и то в ней, что не соответствовало его рациональной модели, он пропустил, пусть невольно). Так же невольно для себя, по моему предположению, он нарисовал столь мрачную картину, бессознательно исходя из давно известного мифологическому мышлению принципа магии от противного: чем хуже скажешь, затевая какое-нибудь дело, тем оно выйдет лучше. Психология личности, изучение глубин индивидуального - вот ресурс, которого Шпенглер не увидел в культуре Запада и потому предсказал ей гибель, исходя из фактов, которые он собрал и ярко изложил. Но, повторяю, факты, не поместившиеся в его рациональную модель, не стал брать в расчет.
Своим анализом он словно противостоял своему нежеланию видеть развитие культуры Запада таким, каким он его представил; он словно говорит: то, что я нарисовал (сознательно), не должно произойти (по бессознательному желанию). Кажется, прав Т. Манн, проницательно заметивший об авторе «Заката Европы»:
«Он враждебен духу, но не в смысле культуры, а в смысле материалистической цивилизации, чья область - вчерашний день, а не завтрашний. Он ее истинный сын, последний талант, и при этом прорицает ее наступление с пессимистической неумолимостью, давая понять, что втайне он консерватор и приверженец культуры»26.
Похоже, так оно и есть: Шпенглер, отслуживший своего рода поминальную службу по будущему европейской культуры, не хочет прислушиваться к собственным словам, ибо кроме культуры ни ему, ни человечеству не на что надеяться.
Примечания
1 Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: В 2 т. -Минск: Попурри, 2009. - Т. 1. - С. 57. Впредь цитируется в тексте с указанием тома и страницы. Жирный курсив здесь и везде в цитатах мой. - В. М.
2 Манн Т. Об учении Шпенглера, 1924 // Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. -М.: ГИХЛ, 1960. - Т. 9. - С. 610.
3 Сошлюсь на статью: Парамонов Б. Шпенглер о России // Звезда. - М., 2000. -№ 6. - С. 204-212.
4 Античная лирика. Греческие поэты / Пер. В. Вересаева. - М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2001. - С. 379-380. Дальше цитируется в тексте.
5Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. - М.: ГИХЛ, 1960. - Т. 9. - С. 614.
6 Легенда о докторе Фаусте. - М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. - С. 66.
7 Элиан К. Пёстрые рассказы. - М.; Л.: Наука, 1964. - Кн. Х, начиная с 13 гл. кн. III.- С. 178.
8 Кассирер Э. Философия символических форм. - М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015. - Т. 2: Мифологическое мышление. - С. 142.
9 ЮнгК.Г. Психологические типы. - М.: Университетская книга: АСТ, 1996. -С. 211.
10 Юнг К.Г. Психологические типы. - М.: Университетская книга: АСТ, 1996. -С. 505. - Курсив автора.
11 Там же. - С. 541.
12 Там же. - С. 590.
13 Экхарт Мейстер. Духовные проповеди и рассуждения. - М.: Мусагет, 1912. -С. 13. - (Репринт. - М.: Изд-во полит. лит-ры, 1991).
14 Вийон Ф. Баллада примет // Вийон Ф. Лирика. - М.: Худ. лит., 1981. - С. 171172.
15 Bachofen J.J. Das Mutterrecht. - Frankfurt a. Main: Suhrkamp Verlag, 1975. -
S. 43.
16 См.: Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. - М.: Педагогика-Пресс, 1994, 1999.
17 Юнг К.Г. AION. Исследование феноменологии самости. - Б. м.: РЕФЛБУК: ВАКЛЕР, 1991. - С. 50.
18 Юнг К.Г. Инстинкт и бессознательное // Юнг К.Г. Человек и его символы.-М.: Серебряные нити, 2002 - С. 208.
19 Там же.
20 ЮнгК.Г. Психология переноса. - Б. м.: ВАКЛЕР: РЕФЛБУК, 1997. - С. 127.
21 Там же. - С. 128.
22 Там же. - С. 131-132.
23 Юнг К.Г. Символы и метаморфозы либидо. - СПб.: Восточноевропейский институт психоанализа, 1994. - С. 235.
24 Гвардини Р. Человек и вера. Конец Нового времени / РАН. ИНИОН. - М., 2010. - С. 270.
25 Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания. - Б. м.: РЕФЛБУК: ВАКЛЕР, 1998. - С. 391.
26Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. - М.: ГИХЛ, 1960. - Т. 9. - С. 618.
